Под музыку Шопена
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 30, 2011
Игорь Померанцев
ПОД МУЗЫКУ ШОПЕНА
Эссе
Впервые я услышал этот марш, когда мне было шесть лет. Я жил тогда в Черновцах, на улице неподалеку от кладбища. В те далекие времена усопших хоронили на грузовиках. Грузовики медленно, я бы даже сказал, величаво плыли по городу, за ними шествовали безутешные родные и друзья умершего, а сам он лежал в открытом гробу, в кузове, обложенный венками с креповыми ленточками. Мы жили на втором этаже старой австрийской виллы, и я мог из окна разглядывать безучастные лица трупов, траурное облачение массовки, раздутые щеки лабухов. В летние и зимние каникулы дня не проходило без похорон. Особенно по душе мне были зимние. Процессии увязали в снегу, и я, вооружившись театральным биноклем, мог буквально изучать телодвижения, мимику, слезоотделение. Иногда мне везло, и я мог наблюдать за этой церемонией по два-три раза на день. Я был уверен, что город занят только одним: смертью и сопутствующими ей ритуалами. Почему-то меня не удивляло, что умирают не только старики и старухи, но и широкоплечие мужчины, цветущие женщины и даже дети. Однажды я увидел в гробу мальчика моего возраста, с такой же челочкой, как у меня, и в таком же коричневом костюмчике с перламутровыми пуговицами. Все, кто шли за гробом, плакали навзрыд, но, к несчастью, их заглушал оркестр. Музыку лабухи всегда играли одну и ту же: траурный марш Шопена. Тогда я не знал, что это “марш”, и что его сочинил человек по имени Шопен.
Спустя несколько лет мы переехали в другой район. К тому времени город изменил свое отношение к смерти, словно стал стесняться, сторониться ее. Процессии напрочь исчезли, трупы переселили в синие автобусы, лабухов спровадили на кладбище. В выходные я втайне от родителей ходил на чужие похороны, чтобы послушать музыку. Так началась для меня классика. Позже я услышал и горячо полюбил Реквиемы Моцарта и Сальери, похоронную музыку из третьего акта вагнеровского “Парсифаля” и “У могилы Вагнера” Листа, “Begrabnisgesang” Брамса и его же “Траурную оду”, “Danse Macabre” Сен-Санса и “Реквием для Ларисы” Сильвестрова…
Уже много лет я хожу в крематории и на кладбища, только когда для этого есть серьезный повод. Мне больше незачем примазываться к чужим процессиям. Кладбищам я предпочитаю концертные залы. Что может быть прекрасней музыки?
ЗАПИСКИ НА ВОЗДУШНЫХ ПОЛЯХ
Эссе
Надо быть напрочь лишенным здравого смысла, чтобы не верить в мистику. Мистика — на каждом шагу, буквально под рукой. Это может подтвердить слесарь, работающий с металлом, столяр, работающий с древесиной, скульптор, работающий с твердыми, сыпучими и жидкими материалами. В Майнце на городской площади стоит скульптура-фонтан русского художника Вадима Космачева. Он работает с жестью и цинком, буком и сосной, водой и ветром. Когда летом в стройном космачевском фонтане-скульптуре играют дети, то их голоса и плеск воды естественно входят в состав скульптурного образа. Вот это и есть чудо. Мистика. Однажды я записал этот фонтан на магнитофонную пленку, и с тех пор он струится в эфире.
Я работаю с голосами, звуками, и точно так же как слесарь или столяр верю в мистику материала, которым занимаюсь вплотную. Меня уже давно не интересует “информация”, “новости”, “актуальные события”. Больше ста лет назад философ Николай Федоров призывал устранить “небратство”, “неродственность” людей. Он же выдвигал идею “регуляции природы” с помощью науки и техники. Для чего? Чтобы воскресить предков. Он считал смерть злом и предлагал победить ее, осваивая космос и управляя космическими процессами. О том, что это возможно, и что я могу принять участие в практическом осуществлении федоровских идей, я впервые понял, читая эссе Велимира Хлебникова “Радио будущего” (“Радио становится духовным солнцем страны, великими чародеем и чарователем… Радио будущего сумеет выступить и в качестве врача, исцеляющего без лекарства… Радио скует непрерывные звенья мировой души и сольет человечество”). У меня словно завеса спала с глаз. Я узрел смысл смерти и обрел пути противостояния ей. Теперь, спустя много лет, я могу лишь подтвердить, что чутье не обмануло меня. Я действительно научился возрождать людей по голосу и/или даровать им бессмертие еще при жизни. Увы, пока это относится лишь к тем, кто был акустически запечатлен на пленку в эпоху грамзаписи (напомню, что первый фонограф появился на свет в августе 1877 года). Вкратце суть моего открытия такова: я посылаю голоса с помощью ретрансляционной сети в космическое пространство, они навсегда остаются в нем и обживают целинные делянки астральной ойкумены.
Как все это начиналось? На десятом году эфирной карьеры мне пришлось переехать из Лондона в Мюнхен. Собирая архивные записи, я обратил внимание на то, что в моем железном шкафу обосновалось солидное кладбище. Почти треть записанных к тому времени на пленку людей прошли, так сказать, свою земную жизнь до конца. Был среди них и диссидент К., мой старый приятель. Он погиб в авиакатастрофе. (В скобках замечу, что многие диссиденты, оказавшись на свободе, весьма часто вступают в конфликт уже не с властями или правоохранительными органами, а с силами природы, духами новейших технологий, топливно-энергетическим комплексом и в результате гибнут.) Как раз в дни моего переезда в Мюнхен исполнялся его юбилей, и вдова попросила меня отметить круглую дату в эфире. Я, разумеется, пошел ей навстречу, а пойдя, понял, что словно выпускаю на волю К., даю ему вторую жизнь. Ветераны “холодной войны” поймут меня: когда-то западные радиостанции, рассказывая о политзаключенных, как бы отпускали их на несколько минут на волю, по крайней мере, давали им возможность совершить прогулку по открытому небу. К.Н. Батюшков уже у самой черты безумия писал:
Я вздохну… и глас мой томной,
Арфы голосу подобной,
Тихо в воздухе умрет.
Так вот, у меня получилось ровно наоборот. К. вздохнул, выдохнул — и ожил. Вдова же в письме, адресованном мне, лишь подтвердила это: “Вы и не знаете, что Вы сделали для меня и моего неугомонного мужа! Он вновь со мной, вновь нудит и сволочится…”. Но это — частности. Главное же — открытие кладбища в шкафу, причем кладбища компактного, транспортабельного. Слыхано ли: менять города, страны и с легкостью возить с собой в ящике или контейнере десятки усопших. Иногда мне даже мнится, что они общаются между собой, т. е. переговариваются, но это уже какая-то чертовщина в духе Достоевского. Хотя… А разве я сам не стал тенью собственного голоса? Все самое главное, что я совершаю в жизни, связано с усилием гортани, голосовых связок, груди, носоглотки. Ни мой рост, ни черты лица, ни цвет глаз никому не интересны. И только струя воздуха, колеблющая связки и усиленная легкими и носоглоткой, может заинтересовать, обратить на себя внимание. Помню, как в четырнадцать лет мои связки вдруг начали разбухать, наливаться гормональными соками. Вот тогда-то я впервые понял, что голосом можно очаровывать, привораживать. Все свои знакомства с девчонками я начинал с телефонного звонка и лишь когда понимал, что мой голос опустился на дно ушной раковины и покрыл ее тонкой пленкой нежности, назначал свидание. Чтобы не спугнуть собственный голос, я не курил, не ел орехов и семечек, а когда простужался, пил литрами молоко с медом и отвар малины, часами простаивал, накинув на голову махровое полотенце, над кастрюлей с горячей картошкой в мундире. И тогда голос и все его чары возвращались. Он выныривал из гортани, окрыленный глоткой и пазухами носа, взмывал под купол глотки, и моя рука снова тянулась к телефону…
Но я отвлекся. Я хотел всего лишь сказать, что мои усопшие довели свое теневое существование до абсолюта. От них ничего, в буквальном смысле ничего, кроме голоса, не осталось. Да. Только голос, тембр, высота.
В Мюнхене я вплотную занялся упрочением моего кладбищенского хозяйства. Для начала съездил в русскую богадельню под Парижем и записал на пленку последнюю дюжину ее обитателей. Спустя два-три года все они испустили дух и стали моими питомцами. Но на этом я не остановился. Выпросив у начальства месячную командировку, я отправился по богадельням волжских городов. В отличие от парижского приюта, эти заведения были гнездовьями зловоний. Записывая старух и стариков, я буквально терял сознание, как аквалангист, израсходовавший весь кислород. Но эти обонятельные обмороки окупились с лихвой: спустя три года мое кладбище расцвело пышным цветом. Кроме того, я разработал такую технику интервьюирования, которая часто доводила особо чувствительных и хрупких собеседников до кондрашки. Когда это происходило на моих глазах, я испытывал сильнейшую эйфорию.
Последние десять с лишним лет — я в Праге. У меня за спиной уже два железных шкафа. Я немолод. Хлебникова я давно пережил, а до Федорова — рукой подать. Но я спокоен. Мало кто из смертных так прочно, так основательно заселил ближний и дальний космос. Я уверен, что уже в XXI веке ученые начнут оживлять человека во всей его биологической полноте по голосу. И начнут они, конечно же, с меня. Но вот что меня тревожит: кому передать все это акустическое добро? Кто в моем временном отсутствии порадеет о погребалище? Кто будет разбивать его на аллеи, инвентаризировать, нумеровать? Инструкцию, как часто выгуливать питомцев, в какое время, по сколько минут, я, разумеется, оставлю. С прогулками нельзя перебарщивать. В околоземном пространстве голос с кислородной голодухи может лопнуть, сдуться. Но кого выбрать в наследники? Сына? Увы, его я упустил: он продал душу телевизионному дьяволу. Кого-либо из коллег? Но они не верят в мистику, ибо напрочь лишены здравого смысла. Мне кажется, я знаю, что я должен сделать. По воскресеньям я выхожу в прямой эфир с новостями кульуры. У меня всего сто восемьдесят секунд. Но этого хватит. Я должен, просто обязан обратиться к миру со словами правды. Уверен, меня услышат, ко мне потянутся.
“Слушайте, слушайте все! Я пришел, чтобы спасти вас…”