Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 28, 2010
Дерево смерти
Рассказ
Ашот Аршакян
Первое сентября. Я в белой рубашке, пугливый, с букетом красных гвоздик сижу за партой. В класс заходит Нинель Давыдовна. Мы ее еще не знаем. Просто маленькая женщина в черном, ненамного выше первоклашки. Лицо ласковое. Лидия Александровна — классный руководитель — строит мальчиков в шеренгу. Нинель Давыдовна просит каждого повторить традиционную распевку:
— Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю…
Если дети фальшивят, улыбка исчезает с ее старого лица, в огромных очках, она в привычном жесте тянет палец к уху, как будто хочет его прочистить, опять улыбается, показывая коричневые зубы, говорит: “Спасибо”, и подзывает следующего.
Я пою:
— Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю…
Меня берут меня в концертный хор.
Перегон между станциями “Волгоградский проспект” и “Текстильщики”. Поезд метро выезжает из тоннеля на поверхность. Я стою у дверей, прислонившись к поручням. Я получил двойку. И теперь мне надо всматриваться в кроны деревьев за мостом. Если разглядеть за ними вывеску кинотеатра “Молодежный”, родители не будут ругать. Способ проверенный. “Молодежный” — один из моих божков. Но если от “Молодежного” мне всегда что-то нужно, то дереву смерти мы с Мазановым служим бескорыстно. Ничего не просим, только мучаем.
Прогуливаем продленку. У главного входа Цыпленков и Коновалов пытают младших. Мы с Мазановым выходим на улицу через небольшую дверь под лестницей. Там стоит пианино с вырванными молоточками, Мазанов проводит по толстым струнам алюминиевой расческой: раздается резкий восходящий звон. Лопаты для снега, метлы. Алдын, школьный сторож, слушает радио в каморке. Ходят слухи, что он алконавт.
Я бью кулаком Мазанова в плечо и в живот. Он отмахивается расческой.
— У нас ведь нет хора сегодня? — спрашивает он.
— Есть. В шесть вечера.
— Пошли к дереву!
Мазанов переваливается через решетчатый забор. Я кидаю ему ранцы, перелезаю сам. Сворачиваем в проулок. Около высокой кирпичной стены — дерево смерти — старый тополь. На уровне взгляда кора разошлась, образовав отверстие с толстыми закругленными краями, похожее на перевернутый глаз. Внутри светлеет голая древесина.
Мазанов достает из ранца кухонный топорик на длинной деревянной рукоятке: с одной стороны, зубчатый молоток для отбивных, с другой — лезвие. Я вооружаюсь ножом. Мы принимаемся кромсать дерево. Мазанов подрубает корень. Я тыкаю ножом куда попало. Мазанов орет:
— Получай, сука!
Я тоже кричу. Мы останавливаемся, только если мимо проходят люди.
Потом отлавливаем насекомых и разделываем их на выступе кирпичной стены. Останки сбрасываем на паутину за решеткой подвального окна или хороним у дерева смерти.
В Большом театре хор будет петь “Славься” в конце оперы “Иван Сусанин”. Берут основной состав.
Репетиция в малом зале. Коридоры обиты деревом. Нас ведут колонной по паре. Рядом со старшими Нинель Давыдовна ставит младших, чтобы не болтали.
Одиннадцать вечера. Дискантов на улице ждут родители с газировкой и бутербродами. В Большом театре — большие двери.
В зале суета. Подметают. Моют. Приносят и уносят реквизит.
Поем хорошо.
Генеральная репетиция. Нас одевают в белые простыни и выдают по толстой свече. Во время оперы их зажгут. Нинель Давыдовна предупреждает, чтобы мы пели, высоко подняв подбородки, а то задуем пламя.
Меня и Мазанова не берут в основной состав.
На перемене Мазанов водит алюминиевой расческой по оконному стеклу. Визг на весь коридор. Мимо проходит Цыпленков.
— Ща по морде!
Мазанов продолжает скрипеть. Цыпленков дает ему с размаху в лицо.
После уроков продленка, затем репетиция.
Каждый день вместо продленки мы бегаем к дереву смерти.
Кора тополя в дырках, они быстро темнеют и затягиваются. Толстый корень, выпирающий из земли, почти перерублен. Но держится. Нижняя его часть слишком глубоко.
Коновалов отнимает у меня бутерброды с сыром и ест их.
Мы с Мазановым сидим в автобусе рядом с Красной площадью. Из окна видно, как устанавливают колонки и прожектора около памятника Минину и Пожарскому.
Будем петь под фонограмму “Славься”.
Хор мальчиков расставляют под памятником и освещают прожекторами.
Через площадь рядом с Историческим музеем поет хор девочек Попова.
Первый раз мы не стараемся.
Мазанов после хора оставляет открытым окно в коридоре на втором этаже. Вечером мы должны проникнуть в школу по пожарной лестнице.
У меня с собой пакет ряженки и батон хлеба.
Потом мы убежим из дома.
В восемь вечера темно. В каморке Алдына горит свет, но сторож спит пьяный. Я лезу первым, толкаю створку окна, и она ручкой бьется о внутреннее стекло.
В коридоре тихо. Мы стоим на гранитном подоконнике, об который только сегодня я сточил и герб, и решку на темно-желтом пятачке 1961 года, теперь отполированная монета лежит в верхнем кармане школьного пиджака, протертого лямкой от тяжелой сумки с нотами. Я вспоминаю, что надо учить блюз Сасько для творческого отчета в “Известиях”.
Мазанов спрыгивает с подоконника, крадется к туалету.
Открываем краны. Струю на пол надо пускать неслышно, в зазор между умывальником и стеной.
На первом этаже за пластиковым стеклом — расписание. Мазанов обливает стенд растворителем, поджигает.
Бежим из дома к трем вокзалам. Бродим среди ларьков с порнографией и выкидными ножами. Доедаем хлеб, ряженку, расходимся по домам.
По дороге я высматриваю вывеску кинотеатра “Молодежный” в кронах деревьев за мостом. Дома вру, что был хор. Родители верят.
С утра, в школе, нас не кормят. Только на продленке в столовой появляются булочки, чай и сырки в шоколаде.
Полы в коридорах мокрые. Классные руководители проводят беседы. Директриса ходит по классам и каждому хулигану заглядывает в глаза. Хулиганы молчат.
К метро не пройти. Демонстрация. Милиция перекрыла заграждениями арку, которой заканчивается Палашевский переулок. Пытаемся протиснуться — не пускают.
— Через дворики!
Я еле успеваю за Мазановым, проход на Пушкинскую площадь рядом с бывшим кафе — перекрыт.
Обходим еще дальше.
Восемь вечера. На улице никого. Бежим по Тверскому бульвару.
За спиной усиливается гул. Сзади толпа. Я вдруг падаю, цепляюсь за что-то ремнем, и он, непонятно как, сползает с брюк. Мазанов замечает натянутый между деревьями трос. Я поднимаюсь, забыв о ремне, бегу за Мазановым.
Улица Горького. Людей с плакатами и флагами с проезжей части теснит милиция.
Мазанов предлагает пилить дерево смерти ножовкой.
На торжественное открытие первого ресторана “Макдоналдс” в СССР приглашены двадцать два миллиардера и концертный хор Капеллы Мальчиков.
Когда мы споем, можно будет съесть сколько угодно.
Нинель Давыдовна боится, что мы набросимся на еду и опозоримся.
Ванильный коктейль — очень вкусный. Биг-мак — очень вкусный. Картошка — очень вкусная. Филе-о-фиш — очень вкусный. Кока-кола — с настоящим льдом. Гамбургер — очень вкусный. Мороженое — плохое.
Миллиардеры — обычные люди.
Нинель Давыдовна — сука.
Когда мы свалим дерево смерти, умрут: Коновалов, Цыпленков, Нинель Давыдовна, Лидия Александровна и директриса.
Когда упадет дерево смерти, не станет Капеллы Мальчиков.
Мазанов принес ржавую ножовку и треугольный напильник. Отец показал Мазанову, как точить ножовку. Надо провести напильником по каждому зубцу, с двух сторон.
Вместо уроков всех школьников и учителей собирают в спортзале.
Директриса говорит, что двоих учеников видели вчера стоящими на коленях перед очередью в “Макдоналдс”, они просили жвачки у иностранцев.
Я добываю электричество на хоре. Если потереться задом о школьный стул, а потом прикоснуться к заклепке, которая крепит деревянное сиденье к металлическому каркасу — ударит током. Мазанов тоже добывает электричество.
— Встать! — велит Нинель Давыдовна. — Вон отсюда, быдло! В хор “Б”!
В ларьках продают сладкие ликеры разных цветов. Мазанов любит молочные, а я предпочитаю зеленый яблочный ликер в литровых бутылках, его можно пить стаканами в туалете.
Младшие стоят за дверью и шепчутся:
— Там эти… Мазанов: старшие!
Мы пилим дерево смерти по окружности. Выпиливаем куски. В двух-трех местах приблизились к сердцевине. Когда дует ветер, дерево скрипит, но не поддается. Мазанов предлагает залезть повыше и раскачаться.
Я становлюсь ногами в пропил, обнимаю ствол. Мазанов забирается мне на плечи, дотягивается до первого сука, помогает мне. Лезем выше. Раскачиваем.
Дерево смерти ложится кроной на красную кирпичную стену.
Срываясь, я вдруг понимаю, что это задняя стена одного из зданий, в которых размещается музей Революции.
Ни Капеллы Мальчиков, ни Нинель Давыдовны, ни Цыпленкова, ни Коновалова, ни Лидии Александровны, ни директрисы…
Белорусский вокзал. Я опомнился. Мазанов лежит на полу в бытовке. Я сижу за столом: домино, пепельница, стаканы, сок, водка, красное лицо обходчика путей, еще одно. Кто-то толстый, похожий на Цыпленкова, сидит верхом на беспомощном Мазанове и издевательски шлепает ладонями ему по щекам. Мазанов, верно, виноват.
Но все-таки Мазанов — мой школьный друг.
Я встаю. Кто-то в синей спецовке бьет меня в лицо. Я падаю на стол, хватаю бутылку водки, разбиваю. В руке — розочка.
Пахнет спиртом. Обходчики путей пугаются. Мазанов сталкивает толстого.
Бежим на площадь. Поздно. Темно. Метро закрыто.
У входа собираются бомжи, шпана. Лучше уйти.
Угощают.
Мазанов качается, но пьет. Я тоже.
Рядом кто-то хвастает связкой церковных свечей и раздает всем, кто подходит.
Вскоре под колоннами светлеет.
Мазанов негромко начинает петь:
— Сла-а-вься, славься…
Ашот Аршакян — тридцатилетний студент Литинститута, чье детство пришлось на годы “перестройки”. Живет в Москве.