Беседовал Виктор Ярошенко. Живопись
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 28, 2010
“Библейские холмы” Ирины Старженецкой
Художник Ирина Старженецкая, Действительный член Академии художеств, лауреат Государственной премии и проч. (“Вестник Европы” писал о ней в своем первом томе), издала много книг и альбомов. В последний год она выпустила два альбома и устроила две выставки работ, вошедших в них: по ветхозаветным книгам Руфь, Песнь Песней и книге Бытие. Те, кто знал художницу по многочисленным выставкам, по росписям храмов в Москве и Тарусе, увидели новый этап смелого и проникновенного творчества. Ее искусство можно было бы назвать религиозным, если бы это слово не было у нас так безнадежно испорчено фарисейскими бестрепетными упражнениями. Работы Старженецкой с годами становятся все концентрированнее и проще, притом не оставляет ощущение, что они — о самом главном: о поиске человеком глубины в себе и гармонии повсюду — в сиянии неба, черноте ночи, силуэте холмов, закатном блеске реки, цветах в саду и тишине вечерних сумерек. Ее живопись трепещет самой жизнью и потому так волнующе, до неловкости откровенна.
С художником Ириной Старженецкой мы беседуем в ее мастерской на Чистопрудном бульваре в очень жаркий день июня 2010 года.
И.Ст. Я бы начала издалека. С 1989 года. С тех пор, когда мне случилось, работать в церкви.
В.Яр. В работе на церковь, должно быть, немало ограничений?
И.Ст. Я работаю свободно. То, что я делала в Тарусе, что я делала в Москве, — в этом никто меня не контролировал, была полная свобода действий. Я, конечно, придерживалась…
В.Яр. канонов?
И.Ст. Даже не столько канонов, а каких-то своих привязанностей в искусстве. Мне очень дорог Феофан Грек, Волотово поле… Для меня это такие авторитеты. Я не могу сказать, что делала что-то против своей воли…
В.Яр. Ну а как же каноны, традиции, весьма жесткие, прориси?..
И.Ст. Нет-нет, нет никаких канонов! На самом деле, никто ничего про каноны не знает. Особенно если брать ранний XIV век. Каноны тогда только складывались… Вот, допустим, в куполе почти всегда располагается Христос Пантократор. Дальше идут там праотцы, пророки… Канон в расположении, в технологии, в иерархии — от небесной до земной. Но у каждого века были свои каноны. Ни по каким прорисям я никогда не работала.
Другое дело, что канон заключается в определенной иконографии, каком-то даже портретном сходстве. Ты не сможешь подать Спасителя в образе русского разухабистого купчика с курносым носом, даже если тебе захочется.
Мне это особенно интересно, потому что я портретист. Когда я делаю фреску, то выражаю свои интересы в области портрета. Вернее, просто не могу не перенести на стену свои впечатления. Мне люди интересны. И потому на фресках в храме Малого Вознесения “Крещение Руси” так много портретов моих близких, друзей, там я даже Комелина включила где-то среди других… И прежде так делала…
Но я не могу сказать, что эта двадцатилетняя работа перетекла теперь в “Библейские холмы”. Шла жизнь, я много ездила… Дважды, нет, трижды была в Сирии, в Иордании, в Ливане, в Египте на гору Синай поднималась в ночи… В Турции была незабываемая поездка в Каппадокию.
В.Яр. А как со Святой Землей?
И.Ст. А вот на Святую Землю, в Иерусалим как-то не случилось, не была до сих пор. Пока.
Если ты был в Иерусалиме, тебя потом с Сирию могут не пустить. А наоборот, кажется, можно. Ближний Восток, прародина всех культур, с общим древнейшим прошлым, — Палестина, Сирия, Ливан, Месопотамия — это все одна земля и одна история….
Здесь корень всей вражды, и все тут родственники. Тут Иаков переходил Иордан, а тут он боролся с Ангелом… Серия картин, навеянных Ветхим Заветом, появилась в воображении еще несколько лет назад… Тема пророков, провидцев будущего, прямого разговора с непостижимым, неназываемым, присутствует в моем воображении. Нет, не в воображении: в сознании, в душе… присутствует где-то в подсознании… Трудно даже объяснить, где.
В.Яр. А у тебя какие-то внутренние вибрации возникают, когда находишь этот единственный образ?
И.Ст. Ну как тебе это сказать… Я ведь это делаю не потому, что я решила это сделать: “Дай-ка я борьбу Иакова с Ангелом отображу в художественной форме”. Нет. Я это делаю, потому что не могу не сделать. Если я это вдруг увижу, то уже запечатлеваю, это является… И вот, сначала “Песнь Песней” явилась мне сразу, целиком. Мне оставалось только перенести на бумагу.
Весь изобразительный ряд, свет, цвет, тон, ритм, сразу пришли. Мы совсем случайно на какой-то выставке встретились и познакомились с отцом Леонидом Гринхелесом. Нас как-то вынесло друг на друга, и он мне начал рассказывать, что только что был на Святой Земле и после этого, полный впечатлений, сделал свой перевод Соломоновых песен. Я не могу сказать, что была захвачена рассказом; так, случайный разговор на выставке. Но буквально на следующий день меня это зацепило таким образом, что уже через неделю я ему позвонила и сказала: я к вашему переводу уже почти все сделала. Потом я, конечно, что-то исправляла, меняла, но главный ход я нашла сразу…
Но на твой вопрос: как я пришла к “Библейским холмам?” — отвечу: сначала я прошла, “проездилась”, по земле Древнего Востока. Это ведь, в сущности, очень маленькая часть Земли, но совершенно особенная. Там такая простая, суровая первозданная красота. Понимаешь, чувствуешь — да, это место для встречи человека с Богом. Я об этом немного писала в книге “Двое в лодке”, есть там несколько абзацев.
Из книги Ирины Старженецкой “Двое в лодке”:
…Природа минимальная, древнее и незавершенное — пейзаж Ближнего Востока. Эти камни и песок так много видели в веках: смену цивилизаций, множество войн, а земля и небо все такие же. Я люблю думать про Восток, который от нас на западе. То повсюду черный базальт, то розовый песчаник, как в Пальмире, в сирийской пустыне, ближе к Евфрату, то серая каменная пустыня, где храм Симеона Столпника или античный город Аппамея. Но в России другие масштабы, много подробностей природы, и кажется, что до неба далеко. На Востоке оно почти рядом, отшельники складывали столпы и жили в небе. Русская печаль так далеко до небес. Во второй главе Деяний Апостолов упоминается много городов и провинций, в том числе и Каппадокия. Какой она была тогда? И почему она, вскоре к IV веку, стала центром становления христианства? Василий Великий, Григорий Богослов, а затем вся эта отнюдь не малая область превратилась в великое множество монастырей. Может быть, потому, что удалена от центров — от Рима и Константинополя? Во всяком случае, и сейчас можно судить о значении и масштабе Каппадокии в христианском мире, видя ту веру, рукотворное и нерукотворное усилие монахов — величайших художников, воплотивших на земле, даже внутри земли, то есть выкопав, прорыв в горах множество храмов потаенных, иногда трудно доступных, расписанных подчас многосложно, иногда совсем архаично, где-то без росписи вовсе, а где-то столь совершенно артистично, что можно восхищаться движением кисти художника, тональным напряжением, в то же время скупостью цвета. Белый, черный, охра, сиена и, возможно, земля зеленая.
Сейчас это центральная Турция. Ни одного действующего христианского храма, в отличие от Сирии и Ливана, где с древности христианство уцелело.
“Люди воображают, что мозг находится в голове. Но он приходит со стороны Каспийского моря”. Гоголя могу читать с любой строки, с конца, с середины. Как же мы счастливы, что Гоголь писал по-русски, думаю, перевести это совершенно невозможно! Гоголь и Достоевский меня сформировали, в них есть все: и Россия, и человек, и высокое, и низкое, и Любовь.
Из дневника И. Старженецкой:
Сегодня воскресенье. 4 февраля. Неделя о Блудном сыне. Отец Василий с амвона говорил, что в этой притче все о взаимоотношениях человека с Богом. Блудный сын может стать истинным сыном, а тот, который всегда рядом, может оказаться рабом… Почему Христос говорил притчами? Чтобы не давать рецептов, не назидать, оставляя поле творчеству. Так за двадцать веков накопилось столько разных толкований — совсем запутаться можно. А понять сердцем?.. В середине 1970-х я совершила для себя открытие, что пространство холста — это не плоский прямоугольник, что его можно и нужно проломить, просунуть внутрь руку, голову, уйти в небо, в горизонт, в реку. И это пространственное разрушение плоскости холста меня захватило. В конце 1980-х я вдруг открыла силу цвета: он самодостаточен, содержателен, эмоционален, мне хочется довести цвет до упора. Цвет, освященный светом. Свет творит форму. Свет, окрашенный смыслом цвета, тональный разрыв, глубины темного.
Жизнь богаче воображения. Я ничего не способна придумать, втиснуть в мир свою идею, пока не увижу ЭТО наяву, холст не отягощаю своим Я. Человек — восторг природы; от избытка сил тщится познать себя, дыхание мира, этим заглядывая в вечность.
В.Яр. Возвращаюсь к беседе 25 июня 2010 года. Мастерская. Душно, открытые окна, внизу рыжие крыши меж зеленых крон, чуть подальше сияет куполами Кремль. Ирина поит меня чаем, заботливо делит единственный помидор — сейчас, летом, она в мастерской не работает, нагревается крыша, душно. Работает она в своей любимой Тарусе.
***
И.Ст. И вообще я тебе скажу: иногда встречаешься с человеком, разговариваешь с ним и вдруг через него что-то увидишь, поймешь невероятное. Такие встречи у меня не часто — но были. Я помню, мы плыли на катере из Тарусы на дачу Рихтера, был там с нами философ Борис Коваль и его дочка была. И она мне все рассказывала про облака, про циклоны, про то, как сложно устроена атмосфера… И неожиданно для себя я потом написала четырехметровую картину с облаками, так меня как-то эта тема вдруг прокосила. Без этой встречи, этого случайного разговора, я бы не заметила дивное, непрерывно меняющееся от идиллического до грозного, небо. А вообще-то я очень восприимчивый человек; я люблю ездить в электричках, смотреть на людей: на чьи-то руки, тонкие запястья, хрупкие щиколотки, на то, как кто-то двигается, на сумки эти, — и рождается вдруг образ. Как возникает — непонятно. Но выскакивает откуда-то. А солидно, по графику сесть и заставить себя работать (“сяду-ка я поработать”) я совершенно не могу. Работа сама меня к себе тащит. Это должно прийти сразу, абсолютно — притом и тон, и цвет, и форма, и сюжет — все вместе в целостности, трудно даже тебе сказать.
Вот делала я Песнь Песней царя Соломона, и там у меня есть изображение Соломона. Как я его нашла? Я уж потом увидела-вспомнила, что есть такой Ваничка Великанов, внук отца Ильи Шмаина, который был другом владыки Антония Сурожского… Этот отец Илья — тоже замечательный человек, в молодости был такой же, как царь Соломон; понимаешь, он даже в старости был невероятно красив. Эти глаза огромные, библейские, синие глаза с вот такими ресницами! Ваничка похож на своего деда… Конечно, он несколько мельче, чем, видимо, дед… Я сначала это сделала и потом поняла, что я это видела в том человеке… Это на каком-то подсознательном уровне в меня туда “въехало”. Вот почему я говорю, что я до библейской темы дожила и доросла. Потому что какая-то память уже срабатывает, все, что накопилось в голове. И накопленное работает.
В.Яр. Это и не на уровне памяти; ты и не вспомнишь, а рука помнит…
И.Ст. Понимаешь, я думаю: как же так, царь Соломон-то вышел, наверное, потому, что я знала отца Илью. Так мне кажется… Но я знаю, что из воздухов сделать невозможно. С моей точки зрения. Конечно, есть художники-абстракционисты, которые отвлеченным образом могут все это сделать; но у меня это связано с какой-то субъективностью, опытом. Предо мною, видимо, должен стоять какой-то конкретный все-таки образ, какое-то прежнее переживание.
Потом была книга Руфи, моя любимая.
На фоне кровавых межусобиц, геноцида, невероятной древней жестокости, спокойно описанной, скажем, в “Книгах Царств”, вдруг — коротенькая книга Руфи. Очень мирная, умиротворенная, нежная. Книга о верности и любви. Вот начало Руфи в переводе отца Леонида:
“Это было в те дни, когда правили судьи. И случился голод в стране. И пошел человек из Вифлеема Иудейского, чтобы переселиться на поля Моавитские. Вместе с ним пошла его жена и двое сыновей. Звали того человека Елимелех, а его жену-Ноеминь, имена же двух его сыновей — Махлон и Хилеон. Они были Ефрафяне из Вифлеема Иудейского.
И пришли они на поля Моавитские и обитали там. И умер Елимелех, муж Ноемини, и осталась она с двумя сыновьями. И взяли они жен Моавитянок, одну звали Орфа, другую Руфь. Прожив там примерно десять лет, умерли также оба — Махлон и Хилеон. И осталась та женщина без своих мальчиков и без мужа”.
Ну, ну, а дальше решила Ноеминь вернуться домой, и снохи упросили взять их с собою на чужбину. И зажили вместе. Потом Орфа вернулась на свою землю, а Руфь осталась. Чтобы не умереть с голоду, пошла она собирать колоски по чужим полям. И хозяин полей, родственник покойного Елимелеха Вооз, человек состоятельный, не прогнал ее, позволил ей собирать эти колоски, а потом, соблюдя все обычаи, взял ее в жены, чтобы “не исчезло имя умершего”… И Господь сподобил ее понести, и она родила сына, и нарекли мальчика Овидом. И был этот Овид отцом Иессея, а тот — отцом Давида. Вот и весь сюжет этой бесхитростной, но такой благородной человеческой истории… Я как-то увидела все сразу, в терракотовых тонах этой земли. Но у отца Леонида тоже сложился какой-то свой визуальный образ переводимого текста. И он за него со мной боролся… Но в конце концов согласился, книга ему понравилась. Потом принес новый перевод… Это вообще моя любимая книга… Я помню эту красную Иорданию, мне кажется, все это происходило именно там… Может быть, если бы я там не была, и книги этой бы не было. Зачем-то же я на верблюде поднималась на гору Синай… Это гора. где Моисей получил от Бога скрижали…
В.Яр. Я недавно побывал в Израиле, там у людей особые отношения с Богом, они о нем анекдоты рассказывают. Моисей пришел на гору Синай и попросил Бога дать его племени закон. И Бог дал. И спросил Моисей: сколько стоит скрижаль Завета? И Бог ответил: ни- сколько. Тогда Моисей попросил: дай две.
И.Ст. Да, две… Синай — это отдельная сказка. Когда ее видишь, понимаешь сразу, что это именно та гора. Когда я попала на Синай, я поняла, что евреи невероятно мудры уже тем, что они не создали никакого искусства. Потому что перед Синайским полуостровом искусство меркнет. Он сам по себе невероятен. Синайский полуостров — неописуемое место. Ты там действительно идешь на какую-то Встречу. Может, там, в этом регионе, какая-то геомагнитная аномалия, не знаю. Сначала я прочла рассказ Улицкой, как она туда поднималась и чуть не умерла. Ну, думаю, это не ко мне, я-то по горам давно хожу… Она там пишет про толпу туристов, все с фонарями… У меня все было не так. Во-первых, мы ездили очень маленькой группой. Ночь. Те, кто помоложе удрали вперед. И остались мы вдвоем с некоей Лидочкой. И вот, мы идем и идем в ночи. Нас двое. Мы быстро сбились с пути. Хорошо, что нас догнал переводчик. Потом меня начало крутить: ну просто умираю. Он не знает, что делать: надо со мной возвращаться, а как бросать Лидочку? Но назад далеко, а вперед еще дальше. Я твержу: вперед, пойду вперед. И вдруг из темноты появился верблюд. Посадили меня на этого верблюда и пошли выше и выше, а верблюд идет по самому краю пропасти… Но я совершенно не боюсь высоты. И было так красиво. Полная противоположность рассказу Улицкой. Никого: только верблюд, погонщик и я. Сначала было жарко, потом все холоднее; у меня был рюкзачок, я вынула куртку — пуховик, с каждым шагом верблюда вверх — все холоднее. Надела куртку — и во-от такая луна, во-от такие звезды! Дивная красота, а мне так плохо, но вот отпустило, видимо, какие-то грехи, что ли, из меня вылезали… Я поняла, что просто я проходила через огонь — внутренний, через невероятную красоту и одиночество. А на самом верху начинался бледный рассвет, этого впечатления не передать… Как после этого не погрузиться в библейскую тему!? Синай меня совершенно поразил. Книга Руфи у меня Синаем как-то навеяна, Иорданией… В Сирии я была, она такая песчаная, то серая, то розовая, страна невероятной и дикой красоты. Представляешь: все из базальта. Ограды для скота, дувалы, скотные дворы…То все из серого песчаника, а чуть дальше — все из розового.. Идешь, какой-то забор из базальта отгородил овец, и куски античных колонн с капителями торчат. А Иордания вся такая густо-терракотовая, там такой камень, знаменитая Петра, дворцы, целиком вырубленные в скалах… Вот что я накопила, и в этих книгах, видимо, отразилось. В Дамаске потрясающий музей. В Каире музей такой, что там на всю жизнь задержаться можно. Несмотря на то что Франция вывозила, англичане вывозили, но там всего еще так много… А в Сирии сколько дивных чудес!
Страны, целиком построенные из остатков древних культур. Но древние оказались сильнее, и потому там стоят мертвые города. Начнут копать — тут Медуза Горгона, тут капитель, скульптура, сквозь землю тысячелетия истории просвечивают… Там была периферия античного мира, и античность здесь такая… деревенская, простоватая, искренняя.
В.Яр. Что такое Новый Завет для тебя в сравнении с Ветхим Заветом, — в изобразительном плане, в цветах?
И.Ст. Видишь ли, я начала с Нового Завета, с Христа, с церквей. И потом спустилась — или поднялась? повернула? — к Ветхому Завету. Новый Завет — это небо, это синий цвет. Ветхий Завет — терракота, глина, это земля, это скалы, это выделение человека из природы. В изобразительном смысле легче работать с Ветхим Заветом, мало с этим работали художники все тысячелетия. Поле деятельности почти свободно, тогда как в Новом Завете множество ограничений. Какая богатая традиция, какая иконография! Византия, греческие, русские, тринадцатый, четырнадцатый век, от этого совершенно невозможно оторваться.
Я когда писала фрески или что-то делаю на бумаге, стараюсь осмыслить сакральность цвета. Форма уже дана, я могу, конечно, ей более свободную интерпретацию дать. Но вот цвет я могу заложить свой. Особенно сейчас. Меня очень удручает современная икона, потому что в ней всё стремятся раскрашивать. Получается очень сухо, без души и смысла. Переносятся подлинники. Но ведь там заложен смысловой глубинный ряд цвета, его нужно попробовать воссоздать, как молитву.
Когда я писала в Тарусе церковь Воскресения Христова (сейчас там уже потолок протекает, сырость), сначала отец Леонид смотрел довольно мрачно… Но теперь, по прошествии двадцати лет, он считает, что лучше не бывает. Как-то она уже прижилась на стенах… А сейчас он зовет меня работать в соборе Петра и Павла (он тоже восстановил!) и дает полную свободу действий. Даже если ему не очень нравилось, он не вмешивался. Это замечательно. В Москве, в храме Малого Вознесения, покойный отец Геннадий Огрызков тоже давал творческую свободу, доверял художнику.
В.Яр. Он был человек очень глубокий. Я его очень любил. По-настоящему добрый, радостный.
И.Ст. Когда я первый раз пришла к нему, он сказал: я вас знаю, вы Ирина-художница. Мне так понравилось. Ирина-художница…
***
И.Ст. В Каппадокии сейчас поняли, что из этого можно извлекать деньги. Туристы поехали. Но на фресках глаза-то все повыцарапаны…
В.Яр. Я много раз бывал на северном, турецком непризнанном Кипре, вот и сейчас опять был в Фамагусте, Киринее (Гирне по-турецки). Все вроде благопристойно, дороги приличные, таверны, рестораны, туристские объекты, доброжелательный прием. Но вот, скажем, в Киринее прекрасно сохранившаяся венецианская крепость, теперь музей. Прекрасный музей, там даже уникальный экспонат есть: поднятая со дна моря древнегреческая галера с амфорами; не знаю, где еще есть такие экспонаты. А внутри венецианская церковь, двенадцатого века, прекрасно сохранившаяся, но в печальном запустении…
И.Ст. Справедливости ради надо сказать: христиане первые разрушили такое количество античных памятников, и тоже выкалывали глаза, обрубали носы, руки скульптурам, закапывали их во рвах, выбрасывали в море, храмы растаскивали на блоки и сооружали новые, уже христианские церкви.
В.Яр. Да, это очень видно и в Риме, и в Пизе…
И.Ст. В Александрии очень многое уничтожили… В Египте богине Хатхор глаза выкололи… Видимо, в человечестве заложена какая-то нетерпимость к старым ослабевшим богам. Уничтожаем предыдущее, строим новое. Эта серия книг у меня началась с Омара Хайяма. Я сначала сама текст написала, но получилось очень плохо. Потом Толя написал, у него шрифты замечательно получаются, он их в камне делает, так они его слушаются.
В.Яр. А не хотелось бы рисунки монтировать с арамейским текстом, как это делал Мэл Гибсон в кино?
И.Ст. Отец Леонид не захотел по-арамейски, и здесь на обложке — это не по-арамейски, а по-финикийски. Самый древний алфавит, может быть… Он не захотел. Сама графика этих языков соответствует этому аскетичному пейзажу, этим камням. Графика этих знаков подразумевает, что их процарапывают в камне, а не легкими движениями воздушного пера…
Искусство зарождалось с самого простого. Прежде чем на Востоке начали писать невероятной вязью, они тысячелетия употребляли клинопись. Древние тексты (не арабские) на камне были очень простые, без округлостей, прямые начертания знаков. Со временем, по мере того, как люди богатели, они требовали все большей изощренности, все большей красоты. Дошли до мейсенского фарфора.
В.Яр. Не любите?
И.Ст. Просто это не моё. Музыка соотносится с изобразительным искусством, и когда дошли до восемнадцатого века в музыке, до мейсенского фарфора.
В.Яр. Поговорим про книжки. Про Песнь Песней, про Суламифь и Соломона.
И.Ст. (листая альбом). Это Суламифь. Там все время идет, как мне кажется, нежный и печальный диалог. И они никогда не встречаются! Она снизу смотрит на него, он на нее откуда-то сверху… А слова, слова-то какие: золото, камни драгоценные. Текст сияет, вибрация сияния от этих слов. Всего лишь слова, к тому же не первозданные, а перевод, и камни-самоцветы не реальные, а знаки камней. Сияющие слова. “Глаза его — как голуби при потоках вод…” Они — Соломон и Суламифь — никогда не встречаются. Они — воплощение нежности, захлебываясь, сравнивают друг друга всё с бóльшим совершенством, с невиданными, сияющими драгоценностями… Там, в их мире, какая-то вечная весна, цветущие гранатовые сады, а ведь это пустыня! Пастухи. Какой-то столп света идет от этого текста, стоит только раскрыть страницу. Вот этот желтый — это золото. В шестой главе 3-й книги Царств есть описание Храма Соломона, которое поражает: “…в четвертый год царствования Соломона над Израилем, в месяц Зиф… начал он строить храм Господу…”
Описание, с одной стороны, очень конкретное: храм “длиною был в шестьдесят локтей, шириною в двадцать и вышиною в тридцать локтей”; с другой — при всех подробностях: про кедровые стены, пол, обложенный кипарисовыми досками, лестницы, решетчатые окна, “весь храм он обложил золотом”… Образ не складывается… Вырезанные из масличного дерева херувимы, распускающиеся цветы, обложенные золотом, золотые цепи… никакой конкретики, но есть ощущение Храма….
Говорится о каком-то синем, о пурпуре, виссоне, о слоновой кости. Вот я и пытаюсь — у меня здесь до некоторой степени образ внутри храма Соломона, тайна, Он, “обитающий во мгле”. Ложе Соломона или трон его?
“Паланкин себе сделал царь Соломон из ливанского дерева, /столбики сделал из серебра,/ подстилка его шита золотом, /покров его пурпур, а изнутри/ устлан он с любовью дщерями иерусалимскими”.
Там же, в Песни Песней, Суламифь говорит, что у него глаза как синие камни. А губы его багряны, “граната разлом твои щеки..”
Я этого не сделала — рубиновых губ, — но перенесла на соседнюю страницу — это сочетание синего и рубиново-красного. Мне мой друг говорит: сижу, разучиваю твою книгу наизусть, и когда долго читаешь, всматриваешься, все выстраивается. Начинает сиять. Меня поразило, то, что они никак не встречаются…
Поднимусь, обойду-ка город, по улицам, по площадям.
Буду искать того,
Кого я люблю всей душою.
Искала и не нашла.
Стражи меня повстречали,
Дозор городской: “не видали вы, кого я люблю всей душою?”
Я вообще-то воспитывалась в абсолютно русской, даже антисемитской семье. Но очень люблю своего отца, который был голубоглазый, живой, наивный… Еврей. Профессор живописи в Ленинграде.
Я преподаю в ГИТИСе, у меня есть две студентки-еврейки, обе очень красивые. Вот с такими глазами, синими белкáми — словом, фаюмский портрет… Все, что я в картину ввожу, все это вокруг меня живет, бродит. Вот так возникла Суламифь. Это не в прямом смысле Валя, но некоторое сочетание Вали (постарше) и Сашеньки.
В.Яр. Фотоаппаратом не пользуешься? Один мой приятель очень активно фотографии применял в своей живописной работе.
И.Ст. Нет, фотоаппарат не люблю. А когда делаю лаконичные зарисовки, я уже делаю отбор. Отбор образа, целого состояния. А фотоаппарат такого отбора не делает, и он меня не заводит… Я вижу все не так. С фотоаппаратом я не смогу сделать отбор. Когда я смотрю в мир, я уже выбираю. Один увидит одно, другой совсем иное. А камера отбора не делает. Я один раз брала с собой фотоаппарат. Прокляла все на свете…
В.Яр. В каких-то особенных местах и правда мало фотографировать. Хочется зарисовать. И я так делаю, хоть и не художник. А какие-то вещи вообще в принципе не втиснешь в фотокадр. Вот недавно был я в Израиле, в крепости Масада. Стоит крепость Ирода Великого на отвесной скале, над дорогой вдоль Мертвого моря. Ее римляне измором брали, защитники все друг друга перерезали, но врагу не дались. Легенда и гордость Израиля. Я фотографировал — эти скалы, это небо, эти развалины, осадную насыпь, но образ не дается. А над горой Фавор, где свершилось Преображение Христа, там и правда такой свет! Фаворский свет. Ни пленкой, ни мегапикселями не ухватишь…
И.Ст. Это место на земле — Святая Земля, Ближний Восток, Аравия, Израиль, Сирия, Ливан, Междуречье — какое-то совсем особенное. Самое раннее христианство… В Дамаске сохранился дом Анании, он совсем в землю ушел… И еще там есть монастырь святой Феклы, настоящий, первый; там такой разлом в скалах, недалеко от Дамаска. Как он стоит — это надо видеть.
Из книги “Двое в лодке”:
Христианство Большой церкви утратило свой творческий, первоначальный смысл, оно стало имперским; все найдено, Истина непреложна. А в чем она? Дерзновение битвы Иакова с Ангелом порицается — недопустимо! Только так и никак иначе — это власть. На Ближнем Востоке сохранились раннехристианские церкви, я не могу разделять или не разделять их вероучения, но эти церкви мне дороги, я им верю. Уж слишком широкими вратами мы входим, а надо бы — узкими… И то, что Людмила Улицкая в своем романе “Даниэль Штайн, переводчик” поставила такой вопрос, для меня очень ценно. Я генетически и кровно принадлежу Русской Православной церкви, у меня нет никаких сомнений, но порицать сомнение, дерзновение — никак не могу. Если бы не Таруса, я бы хотела куда-нибудь туда.
В Сирии засуха совершенная; но как-то в марте месяце вдруг пошел такой ливень — я думала, нас смоет. Земля там такая, что не принимает эту воду. И мы ехали по пустыне, под невероятным дождем, по разливанному морю в потоках воды… Вода никуда не уходит, автобус плывет… Потоп, Всемирный потоп. Или я помню песчаную бурю, где земля с небом мешаются. Иордания — там тоже земля не принимает воды…
Листаем книгу.
Суламифь. Это очень печальная история, на все времена. Она мечется, ищет своего любимого, драма в душе ее происходит.
Искала его — не нашла,
Звала его — нет ответа.
Стражи меня повстречали,
Дозор городской — избили,
Побили, стащили с меня
Стражники стен покров мой.
(Перевод протоиерея Леонида Грихилеса)
Видишь, это птица. Птица — это очень сложный образ, сакральный, это душа.
В.Яр. И сколько рисунков ты сделала к этой книге?
И.Ст. Семнадцать или восемнадцать… все и вошли. А этот треугольник… видишь ли, там есть, если вчитаться, на обочине сюжета какая-то неописанная драма. Есть у Суламифи младшая сестра — это полная загадка… Трактований на каждую фразу Ветхого Завета многие тома; тысячелетия вдумывались в текст сонм мудрецов; можно запутаться совсем, если читать трактования. Но если просто свежим глазом читать текст — воспринимаешь его как любовную лирику, самую пронзительную из всех, какие когда-либо были написаны. У Набокова есть роман “Ада, или радости страсти”. Там две сестры, которые любят одного человека… Толстый роман, очень красивый, очень закрытый. И там есть эта сложная история, которая невыразима; сестра, которая смотрела на любовь двоих, трагически погибает, потому что такая любовь — она это понимает — недостижима. Эта тема мне и здесь как-то видится… Я не такой человек, чтобы делать много вариантов. У меня вариант всегда один. Я читаю и делаю рисунок, читаю и делаю рисунок. Я могла прожить этот отрезок жизни вот так. Если мне сказать: сделайте еще пять работ — я не смогу. Пришло и ушло.
А “Библейскими холмами” я назвала свою серию рисунков, потому что есть знаменитая книга Эриха Церена “Библейские холмы”, я могу читать ее с любой страницы… Тут объединены три темы, поэтому я так и назвала альбом: “Библейские холмы”.
Это Руфь…
Я часто пишу в саду Паустовских. Там у них была такая Нина Самуиловна, старенькая, она всё в саду возилась. Еврейка совершенно библейская. Я ее зарисовала. И она попала в эту книгу. Так что это тоже — не из головы, а из жизни.
Это Руфь: такие красные горы, как будто они из сердоликов все сложены.
“Ты иди, чтобы никто тебя не увидел”…
А вот уже христианский сюжет. Они все связаны… И альбом “Библейские холмы” я заканчиваю Новой вестью. Благовестием, что будет Рождество Богородицы, и вознаграждены будут Иоаким и Анна… Мне хотелось усилить цвет, довести его до максимума интенсивности, в соответствии со значением Вести. Подчеркнуть главенство цвета, через который приходит смысл. И все кончается у меня сошествием Спасителя во ад, в том смысле, что мир теперь пересудится по закону Христову. Над этим я давно думаю…
А вторую книгу — “Начало Бытия” — я делала по первым одиннадцати главам книги Бытия (в переводах Леонида Грихилеса). От отделения света от тьмы до вавилонского рассеяния. Это бесконечно интересно для современного художника — попытаться изобразить начало бытия. Близко к задачам науки.
В.Яр. Ирина, у меня такое чувство, что эти две книги, своего рода эскизы, подступы к грандиозной росписи в каком-нибудь новом христианском храме. Я как-то побывал на Сицилии, в знаменитом соборе в Монреале, где великолепной мозаикой выложены полторы тысячи квадратных метров стен и потолков, вся история от Сотворения мира до Сошествия в ад. Это было незабываемо. Вы бы хотели воплотить это на стенах?
И.Ст. Может быть, не знаю. Хватит ли сил провести еще несколько лет на лесах…
В.Яр. При всех разговорах о плюрализме и демократичности художественной среды, она очень тоталитарна. Как вам живется в ней?
И.Ст. Кураторы и искусствоведы, как правило, поддерживают только модные тренды, то, что продается, пишут об этом. Они выставляют, они пишут, они оценивают, они и продают. Они с таким презрением относятся к тому, что вне парада мод… Я член Российской Академии художеств, лауреат Госпремии, много работаю, выставляюсь, мне жаловаться грешно, я и не жалуюсь. Но внимание публики можно привлечь только скандалом, кунштюком, каким-то вывертом. Глубина и простота мало кому нужны. Надо обязательно быть или хотя бы выглядеть циником. Любить очень трудно, а презирать всё — легче легкого.
Беседовал Виктор Ярошенко