Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 26, 2009
Владимир Эфроимсон
* * *
Плакал, когда хоронил отца,
и когда узнал об изменах жены,
и когда вдруг понял — друзья ушли,
и когда осознал, что хочется жить…
И слёзы накатывались оттого,
что слышался голос: “Ты один
до конца твоих дней, но никогда
не удастся остаться одному!”
Смеялся, когда приходил домой,
и когда узнавал об изменах жены,
и с друзьями ушедшими водку пил,
и забывал, что хочется жить.
И смех душил только оттого,
что голос, твердивший: “Ты один!”,
всё бубнил эту фразу опять и опять,
не давая остаться одному.
* * *
Не бывает стремительным бег,
не бывает волшебным полёт,
как не может быть вещим Олег,
потому что Олег — идиот,
Как не может быть грозным Иван,
и великим не может быть Пётр —
ведь дрожит у Ивана стакан,
ну а Пётр не стаканами пьёт.
Не скажу о великих иных —
может быть Александр и велик,
что решил средь народов земных
прославлять македонский язык.
Впрочем, будь поумнее Филип,
Александр понастырней чуть-чуть,
может быть Александр бы не влип
в омерзительно длительный путь.
Был бы наш Александр — музыкант,
может даже он был бы хорош,
потому как имел он талант,
а талант просто так не пропьёшь.
И рассказ написал бы Плутарх
(параллель не придумал бы он),
как войну променял сей монарх
на кифары сомнительный звон.
Золотым бы назвали тот век,
когда царь, потешая народ,
песни пел про стремительный бег,
а еще про волшебный полёт.
Песенка о везении
Ты не догадывался в чём
твоё везение, а значит,
причинно-следственную связь
понять тем более не мог —
свернул бы за угол, потом
всё было бы совсем иначе,
в совсем другую влез бы грязь,
споткнувшись об иной порог.
Крутых решений произвол,
досадных мелочей насмешка
переплетаются хитро,
в них разобраться мудрено —
положим, ставишь на орёл,
хотя в душе уверен: решка! …
монета ж станет на ребро —
значенье этого темно…
Как повезло тебе, когда
глаза продравши с перепою,
встать попытался, но не смог
и всё на свете пропустил.
Тогда казалось, что беда,
но встреча с будущей женою
не состоялась… а итог —
свободен, весел, полон сил.
Ты был случайностью спасён,
но так и не узнал об этом,
и долго клял ещё вино,
жизнь погубившее твою….
И может, только смутный сон,
привидевшийся прошлым летом,
как приоткрытое окно
у бездны смертной на краю….
* * *
Пилот над жаровней ночного Нью-Йорка
Вираж заложил, заходя на посадку.
Во сне продолжала работать подкорка,
Жизнь осуществлялалсь не валко, не шатко.
Несильный удар, шебуршнули колеса,
Увесистый Боинг завыл в торможеньи.
Во сне намечалось решенье вопросов,
Но, впрочем, не тех, что нуждались в решеньи.
А Боинг неспешно катился по полю
Туда, где виднелся паук терминала.
Во сне ощущалось присутствие боли,
Но это почти ничего не меняло.
Уже подцепили рукав перехода,
Пошли пассжиры на выход устало.
Во сне было ясно: —конец перелёта,
Но вот пробуждение не наступало.
Случай в дороге
Вдруг сирены вой загробный,
красно-синие огни…
И жена шипит мне злобно:
“Говорила ж, не гони!”
Штраф — да чёрт с ним, чай, не первый,
заплачу, —и все дела…
А жена попортить нервы
повод всё равно б нашла…
ПРО ПЕСОК
вырастить сына…
выходило на песке —
дом построенный шатался
при малейшем ветерке,
мной посаженная ёлка
иглы сыпала с ветвей,
дети… впрочем, тут надолго…
Нет, не будем про детей.
Только прошлые уроки
никогда не шли мне впрок —
жухнет клёна лист широкий,
дом качает ветерок.
Вновь подпорки ставлю к дому,
к дереву тащусь с водой —
как всё, Господи, знакомо!
В этот раз — как в тот, другой…
Жизнь в попытках протекала,
да не вдоль, а поперёк —
то ли много, то ли мало…
так вот и ушла в песок.
Монолог
Закрыли землю облака,
и ничего не видно,
а мне спуститься, посмотреть
сегодня недосуг,
и разогнать те облака,
чтоб снова стало видно,
как догадались Вы, мой друг,
мне тоже недосуг.
Ну что с того, что облака,
и ничего не видно,
и что с того, что и гонять,
мне нынче недосуг, —
я всё устроил на века,
добротно и солидно,
и беспокоиться пока,
нам не о чем, мой друг.
Припомним давние дела,
весёлое начало,
когда земля ещё была,
безвидна и пуста,
мой дух летал над бездной вод,
мотаясь, де попало,
и сочинял, как идиот,
явленья и места.
Вот разделил я твердь и день,
а так же с мраком воду,
в саду зелёном создал тень,
сад населил зверьём,
изобретал по мере сил
капризную погоду,
и человека я слепил
в обличии моём.
А что потом — не разберёшь,
да и припомнить трудно:
какой-то брат и чей-то нож,
и, кажется, потоп…
Я поначалу обещал
им справедливый суд, но
всё ж, поразмыслив, отказал,
не замараться чтоб.
Менялись судьи и цари,
и всякие пророки…
Всё это, что ни говори,
успело надоесть —
броженье мелкое в умах,
да скучные пороки,
и просьбы, просьбы в их мольбах,
да выспренняя лесть.
Так что уж лучше облака,
и ничего не видно,
а разгонять их я пока,
пожалуй, погожу… —
узреть плоды трудов своих
противно и обидно,
кому же каяться мне в них,
понятно и ежу.
* * *
Вот опять накатила апатия,
мне привиделось место в раю….
Не найду я никак покупателя
на бессмертную душу мою.
Носит где-то рогатого ворога,
и никак он не встретится мне.
А прошу то я очень недорого,
знаю точно: сошлись бы в цене —
ведь не жажду ни славы, ни власти я,
не стремлюсь быть опять молодым,
да и главный соблазн — сладострастие —
тоже тает, —как трубочный дым.
Что же он не мычит и не телится,
прячет свой знаменитый оскал?
Соглашусь на любую безделицу,
на пустяк… да хоть денег бы дал!
Для неё ведь все эти старания,
для души — а она здесь одна…
Ей, как бабе, хватило бы знания,
что ещё хоть кому-то нужна.
* * *
“Не жди слишком многого от конца света”, —
говорил старый циник пан Санислав Лец…
Будет унылое дождливое лето,
когда до всех вдруг докатит, что вот он, конец.
И в занюханном баре, хлебнув текилы
под соль с лимоном, так как лайма нет,
ты проворчишь, дескать это мило,
что же так, без лайма, и кончится свет?!
А он так и кончится — с текилой, но без лайма…
Исповедь пишущего человека
Играть в слова я начал довольно рано,
Позже стал играть в рифмованные слова,
А эти игры предполагают либо сердечные раны,
Либо, на худой конец, борьбу за какие-нибудь там неотъемлемые права.
Нет, поймите правильно, это тоже, конечно, всё было —
И любовь, и протесты, и что там ещё в поэтическом недлинном ряду,
Но за этим ощущалась какая-то невнятная, почти невербальная сила,
За неимением лучшего использующая эпико-лирическую белиберду.
А сердечные раны… — и они появились в довольно юном,
Задолго до начала игры в рифмованные слова,
И я был в тех ситуациях стеклянным, деревяннымчугунным,
Но не мог противиться этой части моего естества.
Хотя это ведь тоже борьба, и к тому же не так корява,
Как та, с протестами, со всей этой ерундой…
А впрочем, ни там, ни там не ждёшь ни добычи, ни славы,
И не знаешь, чем на самом деле всё кончилось —победой или бедой.
А сила, что стоит за словесными играми… — так с еще хуже —
Её нет и нет, и вдруг подхватит, несёт, и ты уже где-то вне
Своего мира… а она исчезает, бросив тебя посреди огромной вонючей лужи,
И ты ещё долго барахтаешься, один, беспомощный, в этом жидком говне.
Гадалке
Хочу ли я знать, что будет со мной?
Да в общем то, не хочу.
Хочу ли я знать, что было со мной?
Я знаю это и так.
Ты мне расскажи, что со мной сейчас,
поскольку прямо сейчас
кто-то зашёл ко мне со спины
и не доступен для глаз.
И что творится там за спиной,
за стеной, за вторым углом,
происходит неведомо мне со мной,
подкaпывается под мой дом.
И дела нет ни до всяких “потом”,
ни до поросших быльём,
когда сейчас выживаю с таким трудом,
не зная, что грянул гром.
* * *
В клинической смерти я не был ни разу,
Я не уходил по пустым коридорам,
Не падал в воронку, подобную глазу,
Где свет завивается вихрем, в котором
Зависшие звезды и сгустки как слизни… —
Картинка из книжки про жизнь после жизни.
Но вот ощущенье пустого полета,
Когда ни восторга, ни страха, досады,
Ухода, улета, туда, за ворота,
За грань, за границу, за стену, ограду,
Знакомо по снам, по дремотному бреду,
По мысли щекотной, что завтра уеду,
В нем освобожденье от давнего груза,
Но освобождение без облегченья,
Как будто расстался не с тяжкой обузой,
А с частью приросшего к телу свеченья,
В нем освобожденье от собственной воли,
Которая, в сущности, прихоть всего лишь…
Откуда бы знать мне про все эти штуки,
Когда не случалось бывать мне за краем,
И не преуспел я в оккультной науке
(Которую все мы с трудом постигаем)…
Лишь воображенье… И кто ж это знает,
Как в самом то деле за краем бывает…
* * *
А память — вот капризная девица! —
что сохранит, а что пошлёт на свалку…
Но даже то, что вроде сохранится,
глядит неубедительно и жалко,
как старый дом в преддверии ремонта…
Но полыхнёт однажды невпопад
в разрывах туч над жестким горизонтом
тропический стремительный закат,
раскачка звёзд над замершей трубою,
ползёт рогами вверх луна — и вот
протяжна ночь, как долгий звук гобоя,
и в центре мира грустный пароход…
* * *
В детстве ночь притягательна и в то же время страшна,
ночь в юности почти незаметна,
а потом её едва хватает для сна —
проживается худо-бедно.
Ну а позже, когда выходишь на спуск с плато,
ночь опять наполняется смыслом —
не то какие-то люди идут, не то
какие-то знаки, числа.
Числа, числа — давно оплаченные счета,
поменявшиеся номера телефонов,
математизированная суета,
материализация стонов.
Ночные числа — бессонных слонов учёт
(их уж такое стадо, что надо посторониться),
а всего точней — замысловатый обратный счёт,
как ни крути, приближающийся к единице.
Решения
Вот ты и понял, что решенья раньше были совсем просты —
когда всё получалось не так и —складывалось не там,
ты вставал и шёл, и жёг за собой мосты,
а также корабли, дневники и прочий горючий хлам —
уходил от жены к жене, сменил десятки работ,
улетал из страны в страну… продолжить бы можно ряд —
и всегда решеньем было — “вставай, и вперёд”,
что казалось правильным на первый и на второй взгляд.
И даже на третий — это когда оглядываешься назад,
чтобы сыграть в игру “что было бы, если не…”, —
уходы не выглядят причинами понесённых утрат —
просто цель не видна, и тяжко, как на лыжах по целине,
когда снежное поле, а идти, похоже, надо туда,
где что-то темнеет вдали — должно быть, лес,
а вокруг никого, ничего, ни звука, ни запаха, ни следа…,
и свет такой тусклый — трудно поверить, что он с небес…
И вот снова решать… Но тяготы выдуманного пути сейчас
много весомей, чем все звонкие доводы прежних лет, —
и ты тянешь, откладывая выбор в который раз,
вплоть до того ухода, когда выбора в сущности уже нет.
* * *
Приходит к нам освобождение,
когда процесс автовождения,
лишенный страха —и сомнения,
уже не требует внимания —
нога не трогает сцепление
перед началом торможения…
И вот тогда воображение
парит в просторах мироздания.
Песенка про ностальгию
Уезжая из России,
я боялся ностальгии —
ну еще бы! — ведь другие
так страдают от неё.
Ностальгия тем занятна,
что хотя и неприятна,
но стремление обратно
возвышает бытиё.
Так красиво утром рано,
съев на завтрак два банана,
выпив соку полстакана,
пострадать чуток в тиши
совмещенного клозета
с ощущением что это —
достоверная примета
утонченности души.
И я ехал, полагая,
что моя судьба такая,
что я буду жить, страдая,
как об этом говорят, —
эмигрировал — и что же? —
я, похоже, толстокожий,
и суюсь с кувшинной рожей,
так сказать, в калашный ряд.
Там художники, поэты,
там артисты из балета,
музыканты из квартета
и ценители искусств,
деликатные натуры,
словом, цвет литературы
и хорошенькие дуры
для возвышенности чувств.
Там изысканно вздыхают
и Россию вспоминают,
и, конечно, проклинают
происшедший катаклизм,
но на это я не годен,
потому как беспороден,
и чудовищно безроден
низкий космополитизм.
Что ж, придётся жить попроще —
пусть другим мозги полощут,
про берёзовые рощи
мелют горы чепухи —
душам скучно без нагрузки
точно водке без закуски,
но об этом лишь по–русски
получаются стихи.
Памятник (нерукотворный)
Когда придёт мой срок,
в назначенный момент,
все те, кем быть я мог,
взойдут на постамент,
на странный пьедестал,
где памятник не мне,
а тем, кем я не стал,
хоть стать бы мог вполне —
учёный и поэт,
учитель и пижон,
известный сердцеед,
весёлый фанфарон,
знаток хороших вин,
фотограф и танцор,
упёртый семьянин,
умелый ухажёр… —
я ими был — почти —
недожимал чуть-чуть,
сворачивал с пути,
увидев новый путь…
И в памятнике их
вот так останусь я —
во всех ролях моих
несостоявшийся.
* * *
Не хочу я вспоминать
никакие пакости —
боком выйдет, как всегда,
мне любой пустяк —
то ли втюрюсь, как мудак,
то ли пью без закуси —
словом, всё всегда идёт
наперекосяк.
Вот опять в метро подсел
злобный шизофреник —
и откуда наползло
это дурачьё?! —
И вообще, кода вот так
не хватает денег,
свинство это, доложу! —
знать бы только, чьё…
* * *
Между пятой и шестой авенями
на каком-то сорок с чем-то стриту
постречался я с такими парнями —
аромат от них стоял за версту.
И пахнуло сразу чем-то знакомым,
чем-то этаким, до боли родным,
и хоть выхлоп шёл не водкой, а ромом,
ощущался в нём отечества дым.
Распознали мы друг друга с полвзгляда
по ухмылке и по форме ушей —
вот скажите мне, ну много ль нам надо,
чтоб в Нью-Йорке отыскать корешей.
Развернувшись, мы поперли на запад,
нас, конечно, занесло в “Самовар”,
где присутствовал положенный запах,
обещающий разгула угар…
Меж какими-то двумя авенями,
на стриту каком-то, так его мать,
оказались мы в финансовой яме —
а чего ещё я мог ожидать?!
* * *
Как в басне сказано одной,
стал к старости глазами слаб.
Не знаю, что тому виной, —
должно быть, это из-за баб —
уж слишком много я глядел,
искал единственную ту,
и созерцанье лиц и тел
сгубило зренья остроту.
Но что меня приводит в злость, —
ещё ушами стал я слаб.
Откуда это бы взялось?!
Конечно, тоже из-за баб —
всего наслушался сполна:
скандалы, плач, посуды гром…
Теперь ушам моим хана,
но хоть не тронулся умом…
Ручаться, впрочем, не могу…
Кино на Таймс-Сквер
А на Таймс-Сквер снимается кино,
зевак немного — здесь народ бывалый.
Ньюйоркцам что — видали всё давно,
удел приезжих разевать хлебало.
А впрочем нет — приезжих здесь полно.
Видать и им кино по барабану,
они всё это видели в кино
и даже щёлкать камерой не станут.
Прожектора, актёры, режиссёр
(звёзд не видать, но всё ж таки актёры) —
похоже здесь не видят их в упор,
ещё чуть-чуть — и будут класть с прибором.
Как ни крути, а здесь Нью-Йорк живёт,
жизнь на Таймс-Сквер бурлит как борщ в кастрюле…
Кому он сдался, этот эпизод!
Пускай снимают свой декабрь в июле.
* * *
Когда б умел я жить с иронией,
с усмешкой делать нечто важное,
меня б любили посторонние,
и ненавидели б домашние.
Жизнь у меня совсем иная —
я меланхолик в чистом виде…
Чужие про меня не знают,
а дома… дома ненавидят.
* * *
Все ждут страсти от поэта
аль ещё какой-то жути —
чтобы рвал свою рубаху,
да и прочую одежду,
заходился в диком вое,
чтобы слёзы лил навзрыд —
ну а он забыл про это,
водку пьёт и шутки шутит…
лишь душа, дрожа от страха,
без намёка на надежду,
завернулась с головою,
и беспомощно скулит…