Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 26, 2009
ПРОТИВ ЗАПАДА
Антизападные идеологические течения в русской эмиграции и в Веймарской республике (на примере евразийства и “консервативной революции”)
Леонид Люкс *
Первая мировая война завершилась крахом авторитарно управляемых империй и убедительной победой западных демократий. Следствием этой победы было, однако, восстание против Запада, протест против присущих Западу ценностных ориентаций, заявленный с небывалым для подобных движений радикализмом.
Примечательно, что во главе этого движения оказались выдающиеся умы. Уже в 1927 г. Жюльен Бенда заговорил о “предательстве интеллектуалов”. Антизападный дискурс с особым упорством вели представители немецкой и русской духовной элиты, продолжая тем самым глубоко укорененную в обеих странах традицию противостояния западному пути развития. Свои упреки они адресовали не только Западу, но и собственным правительствам, ослепленным, как им казалось, чужими приманками. Веймарская парламентская система представлялась противникам Запада в Германии чемто вроде западного оккупационного режима, навязанного стране державамипобедительницами. Впрочем, и в российской эмиграции воинствующие антизападники считали большевизм импортированным изза границы феноменом; по их мнению, это было новое издание петровского плана европеизации России.
К самым радикальным критикам Запада в русской эмиграции принадлежало Евразийское движение, которое в 1921 году громко заявило о себе своим программным сборником Исход к Востоку1, и призвало русское образованное сословие пересмотреть свои традиционные мировоззренческие установки. Этим оно может быть в известной степени сопоставлено с появившимся двенадцатью годами ранее сборником Вехи2. Авторы Вех тоже пытались своим настоятельным призывом убедить российскую интеллигенцию в том, что путь, который прошли несколько ее поколений, вел в тупик. Но этим, по сути, и исчерпывается сходство обоих сборников, которые принадлежат к важнейшим памятникам русской истории идей в 20 столетии. Вехи появились как бы в последнюю минуту, незадолго до русской катастрофы, которую — как возможность — предвидели авторы Вех и которую они пытались предотвратить своей беспощадной критикой традиционного мировоззрения интеллигенции. Основатели евразийского движения, напротив, были уже свидетелями катастрофы, из которой они пытались извлечь определенные выводы. Выводы, вызвавшие в российском обществе бурю возмущений, которую вполне можно было бы сравнить со страстной полемикой вокруг основных тезисов сборника Вехи.
В отличие от подавляющего большинства побежденных и принужденных к бегству противников большевиков евразийцы попытались найти в русском Апокалипсисе (В. Розанов) также и положительные стороны. Этот Апокалипсис, по их мнению, выявил хрупкость и искусственность петербургской государственной и культурной модели и показал, что российский путь развития с начала петровского эксперимента был тупиковым.
В то время как авторы Вех в своих появившихся после 1917 года трудах объясняли русскую трагедию прежде всего революционным соблазном интеллигенции, который на рубеже веков распространился также и на нижние слои общества, евразийцы видели главную причину распада России в европейском соблазне российского образованного сословия. На первый взгляд могло показаться, что они тем самым возвращались к старому российскому спору западников и славянофилов, который к началу 20 столетия уже считался преодоленным. Но восходили ли идеи евразийцев, действительно, к идеям славянофилов и панславистов, как полагали некоторые из их критиков, например, Бердяев, видевший в евразийстве лишь нечто эпигонское и малооригинальное?3 Надо отметить, что эти критики проглядели непреодолимую, по сути, пропасть между евразийцами и их, якобы, предшественниками. Потому что в противовес славянофильским и панславистским течениям 19 столетия в случае евразийцев речь идет не о консервативном или консервативнолиберальном, а о революционном движении. Оно приветствовало важнейшие результаты русской революции, которые, на взгляд евразийцев, состояли в том, что была устранена пропасть между европеизированным образованным сословием и народными слоями, которые все еще жили идеями допетровской России. То, что устранение этой пропасти последовало как результат уничтожения или изгнания большей части представителей высшего сословия, что в России, по словам Владимира Вейдле, произошло своего рода “изгнание варягов”,4 евразийцев не смущало. Хотя евразийцы сами, как представители образованного сословия, были затронуты этим “изгнанием варягов”, они считали этот процесс неизбежным. По их мнению, этим был положен конец своего рода двойному отчуждению, в котором Россия жила со времени петровских преобразований: отчуждению народных слоев от их собственного государства и отчуждению образованного сословия от собственной традиции. Евразийцы считали, что в результате восприятия западной культурной модели российское высшее сословие отказалось от центральной идеи, на которой базировалась политическая культура России, больше того: ее идентичность как таковая, — от религиозно инспирированной идеи избранности святой Руси и московского царства. После Петра эта идея считалась “варварской”, “азиатской”. Отныне лишь западная культура наделялась теми атрибутами, которые прежде применялись к “Москве — третьему Риму”5.
Если Освальд Шпенглер предсказывал близкий конец фаустовской (западноевропейской) культуры и цивилизации, то для одного из основоположников евразийства, кн. Николая Трубецкого, конец гегемонии Европы был отнюдь не очевиден. Трубецкой опасался, что триумфальное шествие Европы в мире будет продолжаться и впредь, ибо народы все больше подпадают под коварное очарование европейской культуры. Ни в духовном, ни в политическом, ни в экономическом отношении господство Европы не поколеблено. Даже большевистская Россия, по мнению Трубецкого, становится все более зависимой от Европы. Эту зависимость не могла бы устранить мировая социалистическая революция, о которой мечтают большевики, ибо тогда Россия оказалась бы в колониальной зависимости от более “прогрессивных” социалистических стран Запада6. Единственную возможность обрести самостоятельность Трубецкой видит в тесном сближении с освободительным движением колониальных стран. Будущее России, следовательно, не в том, чтобы возродиться в качестве европейской державы, а в том, чтобы возглавить всемирное антиевропейское движение 7.
Здесь обнаруживается удивительное сходство взглядов Трубецкого с советской геополитической концепцией, какой она складывалась после революции: Россия — центральная сила, противостоящая капиталистическому Западу. В обоих случаях предполагалось, что колониальные народы будут рассматривать Россию как себе подобную, неевропейскую, угнетенную и поднимающуюся нацию, которая не хочет иметь ничего общего с эксплуататорской Европой. Это предположение оказалось ложным. Для большинства незападных стран Россия попрежнему оставалась европейской имперской державой. Обнаружилось, что не так легко порвать с Европой, как это представлялось и большевикам, и Николаю Трубецкому.
Отрицание роли России как европейской державы означало, что евразийцы внесли новый элемент в традиционную тему русской историософии — критику Запада. Этот новый элемент соответствовал революционному характеру эпохи. В старой России редко высказывались мнения подобного рода.
Евразийцы стремились к преодолению большевизма путем эволюционного обновительного процесса, постепенного воздействия изнутри. Дело дошло до того, что один из идеологов евразийства, Н.Чхеидзе, в 1929 г. выразил надежду на превращение
BKП(6) в партию евразийцев8. И он был не одинок9. Все это показывает, как далеки были евразийские философы и политики от понимания природы советской тоталитарной власти, природы тоталитарных партий и режимов вообще, насколько эти идеологи недооценивали способность тоталитарного режима истреблять вокруг себя все “подрывные элементы”, всякую тень инакомыслия.Критики евразийства видели некоторые сходства между евразийцами и такими тоталитарными движениями как большевизм или фашизм. Но политическая наивность евразийцев лучше всяких доводов говорит о том, что у них не было, в сущности, ничего общего с большевиками или фашистами, отлично владевшими современной технологией неограниченной власти.
КОНСЕРВАТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Значительно больше точек соприкосновения обнаруживается у евразийцев с другими “идеократическими” течениями, которые возникли между двумя мировыми войнами и точно так же провозглашали максималистские идеи, вполне пренебрегая вопросом о власти. Особенно поразительно сходство евразийства с так называемой консервативной революцией, которая сыграла немалую роль в разрушении возникшей после Первой мировой войны Веймарской республики.
С этим политическим течением, противопоставившим себя либерализму и демократии и представленным несколькими блестящими именами (Освальд Шпенглер, Эрнст Юнгер, Артур Меллер ван ден Брук), евразийцев сближала прежде всего стратегическая идея — овладеть изнутри тоталитарной партией, с тем чтобы привлечь ее приверженцев к осуществлению своих собственных целей. Вообще отношение евразийцев к большевизму очень напоминает позицию идеологов “консервативной революции” по отношению к националсоциализму10.
Определенный параллелизм заметен в политической структуре обеих доктрин. Оба течения носили подчеркнуто элитарный, “аристократический” характер; оба основывались на вере во всемогущество идей. Евразиец Савицкий писал в 1923 году о том, что народы будут управляться идеями, а не учреждениями, что коммунизм можно преодолеть лишь при помощи другой, еще более высокой и всеобъемлющей идеи. Подобные высказывания о власти идей могли бы принадлежать таким ведущим представителям “консервативной революции”, как Ганс Церер, Меллер ван ден Брук или Эдгар Юнг, убитый в 1934 г. во время путча Рэма. Так же как немецкая “консервативная революция”, движение евразийцев было восстанием молодежи против идей и целей старшего поколения. Ко времени возникновения евразийского движения Трубецкому было всего 30 лет, Савицкий и Сувчинский были еще моложе. И в обоих случаях — как у немцев, так и у русских — восстание молодых принимало неожиданные, нетрадиционные формы. В XIX веке было обычным делом, что сыновья оказывались левее отцов. После событий 191718 гг. это правило не соблюдалось. Теперь сыновья нередко правее своих отцовлибералов или умеренных консерваторов. На это
обстоятельство указывал Трубецкой, одновременно подчеркивая, что речь идет отнюдь не о реставрации, не о тоске по старине. Нужны новые пути, ибо традиционные — левые — идеологии потерпели фиаско. Новые идеологии, писал Трубецкой, в действительности ни левые, ни правые, ибо они находятся в иной плоскости отсчета. Радикально новое есть не что иное, как обновление глубокой древности, другими словами, новая идеология ориентирована не на вчерашний день11. Евразийцы отвергают петербургскую Россию во имя Святой Руси.
Тут видна аналогия с некоторыми группировками “консервативной революции”, которые отвергали Вильгельмовскую Германию во имя средневекового рейха12.
II
Время расцвета евразийства — это одновременно и время расцвета идей “консервативной революции”: двадцатые годы. Только что закончившаяся мировая война была событием, в котором консервативные революционеры видели начало новой великой эпохи. От войны они ожидали радикального обновления общества, возможность начать все заново. Для евразийцев же роль мировой войны сыграла русская революция. В двадцатых годах националсоциалистическая диктатура еще не обозначилась на политическом горизонте, сталинская диктатура только начала вырисовываться. Ни в России, ни в Германии политическая реальность еще не успела принять отчетливый тоталитарный облик, еще казалась “экспериментальной”. Это был звездный час идеократических движений, стремившихся изменить мир с помощью идей, а не громоздких и неповоротливых бюрократических аппаратов или трудно контролируемых массовых движений.
Конечно, между евразийством и “консервативной революцией” существовали немалые различия. Например, в учении евразийцев очень важное место занимала религия. Трубецкой и его последователи стремились не только к восстановлению национального величия России, но и к религиозному обновлению. Для большинства же консервативных революционеров в Германии религия почти не имела значения. Чувство уязвленного национального самолюбия — вот что доминировало в их политическом мировоззрении и отодвигало на второй план все другие духовные вопросы. Поразному относились евразийцы и консервативные революционеры к насилию. Хотя евразийцы считали революцию и гражданскую войну неизбежными, они, несомненно, были далеки от того, чтобы благословлять насилие и террор. У евразийцев почти не встречается эстетизация насилия, типичная для многих идеологов и певцов “консервативной революции”. Наконец, евразийцы, в противоположность консервативнореволюционным группировкам, действовали вне пределов своей страны, их проповедь никак не влияла на ее развитие. Правда, евразийцы придавали большое значение тому, чтобы их не воспринимали как “обычную” эмигрантскую организацию. Они внимательно следили за развитием событий внутри Советского Союза, им даже казалось, что их идеи находят отклик.
Желание участвовать в политическом развитии новой России было у некоторых евразийцев настолько сильным, что они впадали в тот же соблазн, за который сами еще в середине 20х годов порицали сменовеховцев. Их отношение к большевистскому режиму становилось все менее критическим. По этому вопросу возникли резкие разногласия, которые в 1929 году привели к расколу движения. В Париже возникло просоветское крыло евразийцев под руководством С.Эфрона и Дм.СвятополкМирского, объединившееся вокруг журнала “Евразия”13.
Когда в начале 30х годов в СССР развернулись индустриализация и коллективизация сельского хозяйства, евразийцы были очарованы гигантским размахом этих преобразований. Евразиец Пейль писал в 1933 году о триумфе новой эпохи централизованной плановой экономики, пришедшей на смену устарелому хаотическому ведению хозяйства14. Для Петра Савицкого это означало конец подражания Западу. В России возникла грандиозная общественноэкономическая модель, которая в конце концов завоюет Запад15. (Стоит сравнить с этим “тотальную мобилизацию” и грезы о государстве рабочих и воинов Эрнста Юнгера.)
Кончились двадцатые годы, кончилось и время идеологических экспериментов. Кончилась юность самих евразийцев. Их претензии, как и претензии консервативных революционеров, повлиять “изнутри” на сталинский
resp. нацистский режим обнаружили свою утопичность. Слепое послушание и безоговорочное принесение себя в жертву тоталитарному государству были принципами, на которых строились эти режимы. Таким политическим силам, как евразийцы или консервативные революционеры, там не было места. Вскоре после окончательной победы Сталина и Гитлера оба движения распались.Сходство между евразийцами и немецкими консервативными революционерами показывает, что несмотря на отрицание Запада, идеологические и политические установки евразийства соответствовали определенным западным явлениям. Идеи евразийцев были симптомом не только российского, но и общеевропейского кризиса. Да и сами евразийцы по своим духовным устремлениям были значительно ближе к западным европейцам, чем к своим соотечественникам. Большинству тогдашней советской интеллигенции, независимо от того, знала она или нет о существовании евразийства, были вполне чужды порывы и апелляции к “святой Руси”, поиски утерянных корней и т.д. В двадцатые годы в России безраздельно господствовали оптимистические взгляды на будущее, вера в науку, преклонение перед техникой16. Культурпессимизм евразийства отражал, по сути дела, скорее западноевропейские, чем внутрироссийские процессы и умонастроения. Это же можно сказать о критике парламентарной демократии: и здесь евразийцы опирались не на русский, а на западноевропейский опыт. Несмотря на все попытки евразийцев отмежеваться от Запада, они оставались представителями того европеизированного слоя русского общества, устранение которого революцией 1917 года, они с таким энтузиазмом приветствовали.
III
Критики евразийцев, которые сравнивают это движение с большевизмом или фашизмом недооценивают не только политическую наивность, но также и сложность евразийской культурной модели, которую не так просто было использовать для демагогических целей. И еще одно обстоятельство недооценивается многими исследователями, а именно, что евразийцы, вопреки своей революционости, вопреки своему словесному радикализму одной ногой еще стояли в дототалитарном 19 столетии и чувствовали себя связанными теми нормами, которые выработала эта эпоха. Это было особенно очевидно в тридцатые годы, когда сталинский террор положил конец распространенным в двадцатые годы иллюзиям о так называемой “нормализации” большевизма. Часть евразийцев поддалась чарам сталинской революции сверху и начала служить целям режима, не в последнюю очередь в качестве его агентов. Однако, основатели движения, прежде всего Николай Трубецкой и Петр Савицкий, в ужасе отвернулись от большевистской диктатуры, которую они в свое время расценивали как недостаточно радикальную. В 1937 году — в судьбоносном году сталинского режима — Трубецкой опубликовал в 12 тетради Евразийской хроники свою статью под названием Упадок творчества. Хотя статья не содержит ни единого слова о терроре, она являет собой уничтожающую критику сталинизма. Согласно автору, репрессивная политика режима привела к параличу творчества в стране: “Люди, вынужденные долго молчать, в конце концов разучиваются говорить”17. В этой порожденной партией культурной стагнации Трубецкой видит причину неспособности сталинизма создать свой собственный культурный стиль. В Советском Союзе, пишет он, осуществляется всего лишь неуклюжее подражание полностью устаревшим культурным моделям, которые доминировали в дореволюционной России в шестидесятыесемидесятые годы 19 столетия.
Еще в середине двадцатых годов евразиец Петр Сувчинский характеризовал советскую политику как политику большого стиля. Все, что противостояло большевикам в России, было по его мнению провинциальным и малозначительным18. Тот факт, что Трубецкой десятью годами позже упрекает сталинизм в полном отсутствии стиля, показывает, насколько низко упал большевизм за это время в глазах основателей евразийского движения. Это отрезвление евразийцев удивительно похоже на те процессы, которые происходили в тогдашней Германии, а именно в лагере консервативной революции. Также как евразийцы в двадцатые годы совершенно неверно оценивали тоталитарный характер большевизма и склонялись к его недооценке, подобное же делали в Веймарской республике поборники консервативной революции в отношении националсоциализма. Они упрекали его в недостаточном радикализме. Так, они насмехались, например, над решением Гитлера провести “легальную революцию” в Германии с помощью избирательных бюллетеней. В конце 20х годов Эрнст Юнгер считал попытку Гитлера парламентским путем прийти к власти “ослиной глупостью”19. А другой критик Гитлера, Эрнст Никиш, добавил в 1932 году: Тот, кто борется легальными методами, не затрагивает основ системы. Те, кто уклоняются от пробы силы, как это делает Гитлер, уже побеждены20. Несмотря на подобную критику большинство консервативных революционеров эйфорически приветствовало лавинообразные победы НСДАП в начале 30х годов. Эрнст Никиш и его группа “Сопротивление” принадлежали к немногочисленным скептикам. Между тем для большинства радикальных критиков веймарской демократии, принадлежащих к консервативнореволюционному лагерю, триумфальные победы НСДАП в начале тридцатых годов символизировали конец ненавистной либеральной эпохи, начало национального возрождения. Так они считали Третий Рейх, непосредственно после его установления, не в последнюю очередь своим детищем, и были в определенном смысле правы. Лишь постепенно они начали, подобно ученику чародея, реально понимать, каких духов они вызвали к жизни. Это была утрата иллюзий. Одни из тех, кто подготовил события 30 января 1933 года, пали жертвой националсоциалистской деспотии (Эдгар Юнг), другие ушли во внутреннюю эмиграцию (Эрнст Юнгер).
Но вернемся теперь к отношению основателей евразийского движения к большевизму. В уже упомянутой статье Упадок творчества князь Трубецкой утверждал, что коммунизм осужден на угасание, поскольку он полностью истощил свой творческий потенциал. Но в действительности этой системе, скорый развал которой он предсказывал, предстояло еще полстолетия решающим образом определять ход мировых событий. Таким образом, Трубецкой недооценил политическую — но не культурную — витальность коммунизма. С необыкновенной проницательностью он увидел, что идеология, которая более не в состоянии вдохновлять культурную элиту, которая терпит лишь официозный художественный канон и драконовски карает всякое уклонение от него, в конечном итоге не имеет шансов на выживание. Основоположники евразийского движения рано распознали эпигонское и обывательское —бесплодие —сталинистского —понимания —культуры, —которому последователи Сталина вплоть до горбачевской перестройки оставались в общем верны. Когда занимаются поисками причин развала советского режима, то ни в коем случае не следует забывать диагноз Трубецкого. Не только хозяйственная неэффективность, не только технологическая отсталость, но также и “упадок творчества”, который наблюдался в России как следствие сталинской унификации, обусловили в конечном итоге закат советской империи.
Евразийцы мечтали о том, чтобы прийти на место истощившей себя коммунистической партии. В вышеназванной статье Упадок творчества Трубецкой писал (1937), что положение в Советском Союзе хотя и вызывает озабоченность, но не является безнадежным: “Исход состоит в замене марксизма другой идеейправительницой”21. И для Трубецкого не было никакого сомнения в том, что эта другая идея может быть только “евразийской”.
Годом позже Трубецкой умер, и его смерть символизировала конец классического евразийства. Как тогда казалось, он окончательно покинул политическую сцену. Несмотря на свое безграничное честолюбие евразийцы таким образом не смогли создать действенную альтернативу коммунистической идеологии. Учение евразийцев казалось странной и окончательно закрытой главой в истории идей российской эмиграции. Однако в мире идей царят законы, которые всегда готовы преподнести сюрприз. Евразийским идеям, вроде бы канувшим в Лету в конце тридцатых годов, суждено было пятьюдесятью годами позже пережить совершенно неожиданный ренессанс. Уже в конечной стадии горбачевской перестройки, когда эрозия коммунистической идеологии становилась все более очевидной, многие защитники имперской русской идеи пустились на поиски новых объединяющих начал для всех народов и религиозных сообществ советского государства, и открыли при этом евразийские идеи. Однако анализ идеологии неоевразийства, зачастую причудливой и запутанной, выходит за рамки данной статьи.
Примечания
* Леонид Люкс — профессор, доктор исторических наук,
с 1995 г. возглавляет кафедру истории Центральной и Восточной Европы в Католическом университете г. Айхштетт. Редактор журнала “Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры”, автор многих книг и статей на немецкие, восточноевропейские и российские сюжеты. Порусски вышли в Москве “Россия между Западом и Востоком”, М., 1993; “Третий Рим? Третий Рейх?Третий путь? Исторические очерки о России, Германии и Западе”, М., 2002; “История России и Советского Союза. От Ленина до Ельцина”, М.2009.
1 Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. София. 1921.
2 Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции, Москва 1909.
3 Бердяев, Николай: Евразийцы// Путь, 1/1925, с. 134139.
4 Вейдле, Владимир: Задача России,
New York 1956, с. 81.5 Ср. Также Савицкий, Петр: Поворот к востоку// Исход к Востоку, с. 13; Трубецкой, Николай: Об истинном и ложном национализме, там же, С. 7185; Трубецкой, Н.: Верхи и низы русской культуры, там же, с. 86103; Флоровский, Георгий: О патриотизме праведном и греховном // На путях. Утверждение евразийцев. Книга вторая. МоскваБерлин 1922, с. 231292; Евразийство. Опыт систематического изложения. Париж 1926, с. 29 и сл.
6 Трубецкой, Николай: Русская проблема // На Путях. Утверждение евразийцев, с.294316; Трубецкой Николай: Европа и человечество // Трубецкой Николай: История. Культура. Язык, М.1995, с.55113.
7 Трубецкой, Русская проблема, с.302306; N.S.Trubetzkoy´
s Letters and Notes. Prepared for publication by Roman Jakobson, The Hague, Paris 1975, c.15.8
Чхеидзе, К.: Евразийство и ВКП (б) // Евразийский сборник 6/1929, с.3840.9 См. Сувчинский, Петр: Идеи и методы// Евразийский временник 4/1925, с.6163; Савицкий, Петр: О внепартийности // Евразийская хроника 9/1927, с.10; Евразийство // Евразийская хроника 9/1927, с.68; Трубецкой, Н.: Общеевразийский национализм // Евразийская хроника 9/1927, с.2830; Алексеев, Н.Н.: Евразийцы и государство // Евразийская хроника 9/1927, с.3139.
10 На тему “Консервативной революции” см.
Rauschning, Hermann: The Conservative Revolution, New York 1941; Mohler, Armin: Die Konservative Revolution in Deutschland. Der Grundriss ihrer Weltanschauung, Stuttgart 1950; Sontheimer, Kurt: Antidemokratisches Denken in der Weimarer Republik, München 1968; Sontheimer, K.: Der Tatkreis // Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte 6/1958, c.229260; Kuhn, Helmut: Das geistige Gesicht der Weimarer Republik // Zeitschrift für Politik 8/1961, c110; von Klemperer, Klemens: Konservative Bewegungen. Zwischen Kaiserreich und Nationalsozialismus, München 1962; Stern, Fritz: Kulturpessimismus als politische Gefahr, Bern 1963; Breuer, Stefan: Anatomie der Konservativen Revolution, Darmstadt 1993; Luks, Leonid: „Eurasier“ und „Konservative Revolution“. Zur antiwestlichen Versuchung in Russland und in Deutschland // Koenen, Gerd/Kopelew, Lew, Hrsg: Deutschland und die Russische Revolution 19171924, München 1998, S.219239.11 Трубецкой, Николай: У дверей реакция? Революция? // Евразийский временник 3/1923, с.1829.
12 См. Winkler, Heinrich August: Der lange Weg nach Westen. Erster Band. Deutsche Geschichte
vom Ende des Alten Reiches bis zum Untergang der Weimarer Republik, München 2002, c.524.13 См
. Böss, Otto: Die Lehre der Eurasier. Ein Beitrag zur russischen Ideengeschichte des 20. Jahrhunderts, Wiesbaden 1961, c.118123; Wiederkehr, Stefan: Die eurasische Bewegung. Wissenschaft und Politik in der russischen Emigration der Zwischenkriegszeit und im postsowjetischen Russland, Köln 2007, c.5869; Laruelle, Marlène: Russian Eurasianism. An Ideology of Empire, Baltimore 2008, c.2125.14
Пейль, В.: За идеократию и план // Новая эпоха. Идеократия. Политика. Экономика. Обзоры, Нарва 1933, с. 35.15 Савицкий, Петр: Очередные вопросы экономики Евразии // Новая Эпоха, с.1112.; см. также Евразийство. Декларация, Формулировки, Тезисы, Издание евразийцев 1932, с.1617; Тридцатые годы. Утверждение евразийцев. Книга VII, Издание евразийцев 1931, с.
II.16 Федотов, Георгий: Новая Россия // Современные записки 42/1930, с.296298.
17 Трубецкой: История, Культура, Язык, с. 446.
18 Сувчинский, Петр: К пониманию современности // Евразийский временник 5/1927, с. 20.
19 См. у Bastian, KlausFriedrich: Das politische bei Ernst Jünger. Diss. Heidelberg 1963, с. 59.
20 Niekisch, Ernst: Hitler — ein deutsches Verhängnis
. Berlin 1932.21 Трубецкой: История, С. 448