Стихи
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 26, 2009
СТИХИ
Светлана ВАСИЛЬЕВА
ЛИРИЧЕСКОЕ хозяйство
Откуда взяться нежности,
наполнить дни парадные —
мы как шары по смежности
и цели биллиардные.
Зеленое и ходкое
лежит сукно нарядное,
лупи прямой наводкою,
кати, кати снарядами,
дуплетом прямо в угол,
спасибо, не в лицо.
Удача ходит цугом,
привычным летним кругом.
Садовое кольцо.
Садовое, — бульварное,
московское кольцо.
ПРОШЛЫМ ЛЕТОМ
Я выпала в безмолвие,
В сухой осадок чистый,
Подобно крику совьему
Средь щебета и свиста.
Где трое собираются
Во славу и без славы,
Там слово набирается
Предательской отравой,
Отвагою речистою
Бесчисленных укоров
И красотой цветистою
Ненужных разговоров.
Как мало прошлым летом
От дня Преображенья
Нам перепало света,
Как много словопренья!
Там, за звериной чащею,
Под купольною чашею,
Забытыми божками
Лежат плоды сладчайшие,
Пресветлые, горчащие,
С гниющими бочками.
Отнято, передарено
Позаросло быльем
Под смутный — лепет парки.
Промыто-пережарено,
Качается белье
В старинном дивном парке.
Полукалеки, скромницы,
Бредут однокорытники,
Себе кажусь смоковницей
Я в их белокопытнике,
Застенчивой, бесплодною,
И Богом позабытою,
И никуда не годною,
Но всё же не убитою.
Как будто — держит кто-то
Меня в пеленах лета,
Младенческой немоты
И золотого света.
И чайки солью с перцем
Озёрненскую пустошь
Присыпали по сердцу
Так солоно и густо.
ДЕТСКАЯ ПОЭМКА 1
Слово — серебро, молчанье — золото,
потому течет и не кончается.
Сколько уже прожито и пролито,
тихо колыбель моя качается.
Сто даров несут — не надрываются,
стелят сто дорог — не зарываются
цапля с журавлем и сойка с кочетом,
птица Рух, и всё такое прочее.
Все драконы и цари — для молодца, —
спи до пробужденья, мое золотце.
Ниточка с иголочкой — для девицы,
спи спокойно, слюбится и стерпится.
Коль читать, — так — только книжки детские,
и лелеять думы, — соответственно.
Лютики-цветочки, ручки-веточки,
как я перед вами безответственна!
Прочитаешь все тома и книжицы,
что-то намотается, нанижется.
Ус седой и долгий волос крашеный,
бес в ребро и ум вчерашний траченый.
Это всё младенчество, младенчество,
мать-кисельны берега да млечество.
Да отечество святое, дым отечества.
Одиночество, конечно, одиночество…
Это ведь обещано, обещано:
ножки маются, а зубки режутся.
У луны-сестры и брата-месяца
глазки, рожки, — золотое зеркальце.
За шажком — шажок, шлепки и радости,
“Отче наш”, и “Не убий”, и “Радуйся!”.
Плоть уже ходячая и зрячая,
шёрстка шелковистая ягнячая.
Так куда ж вы, розовые пяточки,
рыжие, буланые, каурые,
для чего резвились, жеребяточки,
точно свищет голь по закоулочкам?
На копытцах ссадины и трещинки —
не залечат никакие пластыри.
Отпускают птиц на Благовещенье,
стадо разбредается без пастыря.
Все проходит — детское, советское,
рабское, родное, инфантильное,
басенки про ангела немецкого,
культпоход за Тилем и Митилею.
Что-то нынче кружит нас метелию,
заметает славное отечество,
души всех вещей, каких хотели мы,
Воду, Хлеб и даже человечество.
Потому и говорю
за недостатком доводов,
нестыковкою причин и поводов —
в ухе — звон, и этой звонкой мерою
как дитя — смеюсь и как младенец верую,
как Тимур перед серпом и молотом —
слово серебро, молчанье — золото.
ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО
Заплелись возле самой реки
васильки, васильки, васильки.
Закатилось нечаянно вдруг
мимо глаз, мимо губ, мимо рук
под обрушенное под крыльцо
золотое мое кольцо.
Может, стрелки пустились вспять
или время — в сплошной бесхоз,
кружит влёт, сквозь хвойную гать
Солнцем — конь скандинавский horse.
И маячат в окне у нас,
точно праздничные флажки,
обнаружив двойной — раскрас,
сине-желтые васильки.
Флора города — ну да пусть,
только ты цветку не соври,
бьется в такт нитевидный пульс
где-то тут, у цветка внутри.
Госпожа Фортуна, не злись!
Я сама груз удач снесу,
только что это, брат, за жизнь
быть привязанным к колесу.
Васильков лепестковый сбор
восковой имеет навар:
Иезекиилиев дозор
где-то там, у реки Ховар…
Как глазасто сверкает ось
с тесным ободом — заодно,
с каждым кругом крепчает кость,
не падет ни одно звено.
Девой ль мученицей молчишь
в тесной памяти о былом,
колесе, распустившем шип
над крутым, над неженским лбом?
Солнце Александрии. Казнь.
Но сраженному вдруг грозой,
суждено колесу упасть
и рассыпаться под стопой…
Всё вернется опять на круг —
нареки его, нареки,
в честь того, что так мир округл
и вослед бегущей строки.
Возле поля, у самой реки —
васильки, васильки, васильки.
И небесная гладь — на руке,
в золотистом своём ободке.
* * *
Я еще расскажу, расскажу,
прошепчу, прокричу, прошуршу,
точно птичий базар на заре,
словно осень чудит на дворе,
заползая в декабрь на карачках
по листве, перепревшей давно,
мимо чащ, обнажающих дно,
где звенело когда-то вино
одуванчиков.
Я еще допою, допою,
всё, что пролито, снова налью
и, быть может, придумаю новый Тайшет
и вторую создам Ангару.
Всё, что прошлое сводит на нет,
этот ранящий воздух побед
полной грудью вдохну, прослезясь на ветру,
никакого сомнения нет.
Я еще обращу, обращу
в безнадежную веру свою,
снегирем красногрудым в краю просвищу
каждый куст, чтоб был слышен в раю.
И возникнет меж песенных строк
то звезда, то огонь, то цветок.
Заземлив расстояний блуждающий ток,
в песне той заалеет Восток.
Я отдам, я, конечно, отдам
все долги не сочтенные — вам,
не сведённые счеты навеки сведу
и задую, задую в дуду.
Я еще отпущу тот улов —
неизбежность потерь и даров,
скрип шагов за окном, над землей голоса
с их припевом, сводящим с ума.
Посветлеет под снегом река Бирюса.
Потемнеет река Колыма.
И гляжу я в окно, как школяр,
в остывающий медленный пар
предрождественской кухни.
Мечет ночь золотым крендельком
и течет по стеклу молоком.
Электричество в комнате тухнет.
НОВОГОДНЯЯ ЭЛЕГИЯ
Да здравствует праздник! Пускай все дела перетрут
В нелепый винтаж, — безделушек невинную лепту,
В напиток игристый и, хоть не целебный, волшебный
И прозы запал, и поэзии лечащий труд.
Да будем как дети, быть может. И именно тут,
Где звезды крепчают, а образ природы нищает,
Где, тускло китайским фонариком ночь освещая,
Окно не сдается в ночи, как последний редут.
Где можно увидеть в окрестных садах фейерверк,
Небесные розы в шипах, понасаженных густо,
Как к ним потянулся ребенок до нежного хруста,
Как темными елями лес до зари островерх…
Салюта бесцельность. А кажется, — всё же бесценность —
Сам черт в Рождество, и серебряным снегом люцерны
Засыпанный где-то на острове призрак — Готланда;
На башне резной петушок и (привет фатерланда!)
Восходит звезда ГТО детских снов, мол, всегда —
к обороне готов
И даже к труду, если только торжественным — скопом.
Но лютня, платан, гиацинт — это личный улов,
Увы, разлетевшихся в прах,
несчастливых моих гороскопов.
Там Глюк был и Брамс, кто-то сеял и множил талант,
Печаль прорастала в лирических тучных — реестрах.
Ну хоть бы — сегодня какой-нибудь ветхий оркестрик!
Да стих фейерверк и уснул навсегда музыкант.
Под утро, наверно, — раздастся молчанье быков,
Заблеет из облачной пряжи родная отара,
Задышит, зачавкает звуков земная опара,
Но лучше, о Боже, не знать мне таких — языков.
Быть может, достанет к утру электронная почта:
Год новый — век старый. Ну, в общем, пока, брат, пока…
Кинь в чашку чаинок щепотку и хочешь не хочешь —
Прими эту участь, пусть счастье найдет дурака.
* * *
Пока перст Божий не коснулся
До наших пристальных очей,
Средь елисеевских закусок
Взять итальянских куличей.
Душиста плоть их, что с изюмом,
С цукатами и вовсе без,
Но красотой и круглой суммой,
Должно быть, искушает бес.
Куплю я лучше свой, родимый,
Не в дешевизне дело, нет —
Должно быть, в Родине единой.
Печален вкус ее и цвет.
Невзрачны зерна урожая,
Хоть хлеб печется век подряд.
И я на празднике чужая,
Мне черт родня, а брат не брат.
Вот только по тебе скучаю,
Моя душа, среди “братков”.
Всё пристальнее примечаю
Глаза собак и стариков.
Кто предан, продан иль отмечен
Чертою общих неудач, —
Был теми мой проход замечен.
Зачем им покаянный плач?
Так много неучтенной доли,
И немоты, и пустоты,
Что в день святого богомолья
Я за тебя молюсь. А ты?
Пусть грешному грехи простятся,
Безгрешный — не узнает их.
На царские часы ложатся
Распев, молитва, акростих.
Боль всех потерь не сосчитала,
Она ничейною была.
Град сеял, — солнышко блистало.
Я в плач пускалась, как могла.
Зато стихи я написала.
ЛИРИЧЕСКОЕ ХОЗЯЙСТВО
Июньский зной, но близится гроза,
Идет, опережая недороды.
Не оскудела наша полоса
Могучей философией природы.
Победным звуком ширится оркестр,
Дождя и града слитным пиццикато,
Как будто бы достигли здешних мест
Чужие боги, лары и пенаты.
Хозяйство это сроду не отдаст
(Земля есть притяжение предметов)
Промчавшемуся ветру свой балласт.
Зерно падет, и свет коснется света.
Как прочен раздираемый покров,
Когда из дыр небесных льет и хлещет,
Какая плоть, какая, боже, кровь
Соединений, не учтенных вещью.
Пока не разлетелись в пух и прах,
Там, на ступеньках лестницы бессмертных
Брат стоик, академик и Плутарх
Всё спорят о первичных элементах.
О лике, видимом на блюдечке Луны,
Глядящем мутновато, однобоко
На нас из серповидной кривизны
Бугров и впадин поднебесным оком.
Один сказал:
– Я что-то не пойму,
Скорей же, и вовсе не приемлю.
Неужто разрешаются в Луну
Все души? Только тело — в землю…
Земля, как ни крути, отстой Луны,
Косматая низина, это ясно.
Ее пространства не освящены.
Луна — есть уголь тлеющий. — Прекрасно!–
Сказал другой. — В том нету новизны,
Тела лишь тем едины, что похожи.
Затменье Солнца — это тень Луны,
Луна — Земли подобие, так что же?..
Так что ж, прошла, как будто не была
Гроза над крышей, я насквозь промокла
И тихо с долгой лестницы сошла,
Не выслушав догадки Эмпедокла.
Пион осыпался, но стоек был люпин,
Дрова в огня нуждались продолженье,
И странным доказательством любви
Качался мир единства и смешенья.
Натура дорисовывала жизнь
По краешку, и не было мне дела,
Что качества противные сошлись,
Остановясь у своего предела.
Существованье всюду скрытых пор —
Прав Эмпедокл! — открылося — картине,
Среди родных равнин и лунных гор
И у меня в груди, посередине.
Я так любила торжество и сбой
Природных аналогий, тех и этих.
Но снова мы не встретились с тобой
Ни — на земле, ни в дымке голубой,
На лестнице.
Прости, перипатетик!
ДЕТСКАЯ ПОЭМКА 2
1.
Курица-красавица
У меня жила,
Ах, какая умница
Курица была!
Шила сарафаны,
Кроила сапоги,
Пышные, румяные
Пекла мне пироги.
А когда устанет,
Сядет у ворот,
Сказочку расскажет,
Песенку споет.
2.
Курочка по зернышку
Ходит и клюет.
Здравствуй, красно солнышко,
Прибыль и расход!
Нынче дни голодные,
Завтра урожай.
Не волнуйся, родная,
Не переживай.
Выйду на крылечко —
Вида нету слаще.
Золото-яичко,
Курий глаз ядащий.
3.
Ты не бойся курочки,
Той, что квохчет всласть.
Бойся той, что, дурочка,
Запоет не в масть,
В час, когда над недрами
Всходят петухи,
Фениксы с халкедрами
Лишь поют стихи.
Ведь на руку скорую
Песни не споешь.
Есть река, которую
Не переплывешь.
4.
Курочка-наседочка
У меня была,
И держались деточки
Мамина крыла.
Нынче ж суеверья
Тонкая блесна,
Лезут пух да перья
Из подушки сна.
Лучше бы не трогать
Истины простой —
Черен глаз, как деготь,
Курьей слепотой.
* * *
В полях, по обещанью, елисейских,
Таких далеких от земного горя,
Под утро открывается лазейка,
Чудес житейских разливанно море.
Хребтами перепаханная влага
Как мозговая косточка и хрящик.
Плавучая волной подхватит драга
Всех путешествующих и болящих.
И у земли всё тот же самый очерк
Богатств рассыпанных, сажений, пядей.
Благодарю тебя, о Чудотворче,
За — силу щедрую высот и впадин.
За — смертный сон животных и растений,
На дне хранящихся, пока твоя работа
Их не отыщет в тьме месторождений
И не возвысит до седьмого пота.
А я — возьму доступную мне россыпь,
Для верности тропарь пропев — хвалебный,
Забыв, какие ветры в поле косят,
И заварю двенадцать трав целебных.
* * *
Деревья качаются тихо-тихо,
мой дух — сосна, — а твой ствол — пихта.
В друидском сумраке всё сокрыто:
твое кормило, мое корыто.
Могучий ритм сочленений парных
течет системою коронарной.
Мы будем жить, как две взрослых белки,
попав нечаянно в переделки.
Нырнем в сыновний — родной орешник —
тебе орешек и мне орешек.
САД И ПОРТИК
Яблочный Спас засыпает плоды в закрома,
Чтоб пространство насытилось мало помалу,
Не поскупится на золото осень сама —
Только жильца бережливость на дне обуяла.
Пусто в прихожей, как будто бы только что тут
Гроб выносили сосновый — под скрип коростели.
Мыши-полевки — орудуют, сахар грызут;
Буквы все точат слова, а сосуды пустеют.
Старость и бедность стоят у закрытых ворот,
Или приходят счета в затрапезном конверте.
Все это мудрости позднее знанье — дает:
Не умирать раньше выплаты долга и смерти.
Нищим стоять перед другом куда веселей,
Чем в одиночестве праздновать вора и труса.
Пишет Сенека* Луцилию письма дороги длинней,
снега белее: “Я жалуюсь, ссорюсь, сержуся…”
“Телу дана передышка, а кажется — бремя;
перипетии в суровом лежит переплете;
нужно — копить и беречь и хранить свое время.
Царственный август; в наличии сад есть и портик.
Ты мне велишь, чтоб описывал всё без изъятья,
каждый мой день, пустяки, злоключенья, напасти.
Разве уже ничего — не могу и скрывать я?
Что ж, пусть душа — нараспашку. Для Бога — все
настежь.
Пусть будет жизнь на виду, что нам толку таиться,
груз свой неся в темный трюм корабля из Китая.
Благо мое — одиночество, только не — длится,
если я им без тебя целый день обладаю.
Хочешь, как данник, пошлю тебе умные книги —
ты прочитаешь одну за другой на досуге, с начала
и до конца. Если строчка подчеркнута, вникни
в то, что сердило меня, — а порой восхищало.
Речь о причинах бесстрастия и наслажденья.
Даже в героях не числясь, о, как умирать нам достойней?
Мир будет гибнуть в огне, нам предсказывал стоик, —
лучше уж сразу всю руку туда положить, без сомненья.
Иль, насладясь темным смыслом речей Гераклита,
всякий свой день полагать безнадежно последним.
Сад посетим, где бессмертна цикута Сократа,
и сохраняет привычку не дрейфить твой
гений-посредник.
Дни все идут под уклон, и плоды на исходе —
вот где источник бесстрастия и наслажденья.
Глупость одна процветает противно природе:
жизнь каждый раз начинать свысока, — со слепого рожденья.
Повремени! Это наше последнее время —
перевести все софизмы в систему уловок, деталей.
Сад Эпикура покинув и портик, где статуи дремлют,
блажь философскую сменим на тихую поступь сандалий.
Тот, кто с носилок вещает, и пеший не могут
сходу друг друга понять, точно всадник тирана.
Страшен порою чужой философии коготь,
в рану запущенный, если отрытая рана.
Серапиона химера: — слов сказанных больше,
чем произнесть может голос один человечий;
вот и толкают друг друга и сыплются в уши.
Нужно следить не за блеском, — за скоростью речи.
Чтоб озирались слова и медлительный — дух-наблюдатель
все подмечал, будто считывает по бумажке.
Так оглянемся в пути, моего постоянства приятель,
поговорим по душам — не в распев, а в растяжку.
Что бытие? Ведь не то, что тут есть, а глаголы:
падает снег, вещь стареет, дорога петляет.
Мир, кем-то названный древним, сметен и расколот —
только лицо твое есть, что глядит на меня, наставляет.
Есть лишь одно бытие, где сознанью не тесно:
это наука для любящих — вместе проснуться,
в душах, как в каменном своде, разлита телесность,
тело лишь может касаться и тела — коснуться.
Качество есть, что невольно становится благом,
силой природною ветвь расцветает мгновенно
лишь потому, что приходит медлительным шагом
величины — возрастание и перемена.
Смерть не всесильна: Сократ победил ее ядом,
славу — снискав, и слова его школу родили.
Вот и с тобой мы, по жизни идущие рядом,
хоть что-нибудь в этом — времени да победили.
В небе грохочет огромною дверью Вергилий
или другая — всевышняя — номенклатура,
сыплет — червонное золото века Сатурна —
значит, мы все-таки что-нибудь да победили…
Ночь ли гремит колотушкой, а может быть, утро
стрельчатый луч выпускает в меня, только где я?
В розовом небе нетленно мерцает платонова утварь —
то, что работа природы дает в образец как идею.
Будь же здоров. Я — здоров. Вот возможности для подражанья.
Кто дует в рог, кто старинные книги читает.
Всё в этом мире душе предназначено на подержанье;
горестен тот, кто счастливым себя на считает…”
Дождик с утра зачастил, воет ветер в трубе —
Мы от природного цикла как прежде зависим.
Только боюсь, не дождаться ни мне, ни тебе,
Ни прошлогоднего снега, ни нравственных писем*.
Вспрочем, смотри — веселей! Будь здоров. Я — здоров.
Пусть тебя благо, как вежливый гость, не покинет.
Все же природа — разумнейший из докторов,
Так как — одну жизнь дала, но одну и отнимет.
Будем под кровлей стоять на своем пятачке,
Может быть, личным пространством и время покроешь.
Беды Улисса в железном лежат сундучке —
Зренье прельщать красотой, быть в плену у чудовищ.
Лето кончается, день стал короче на шаг,
Каждая клетка осеннею сыростью дышит.
Скоро отправится август в изгнанье, и Сад
Ветви склонят. Сенека Луцилию пишет…
Август 2008 — август 2009