Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 25, 2009
1 апреля 200 лет Гоголю.
Огромная дата, редчайший повод отдать дань ближайшему нашему сродственнику.
200 лет Пушкина отмечали с таким административным восторгом, что дошло и до изжоги. Но Пушкин, как известно, наше все, а Гоголю как-то фатально не везет в России. А тут еще и кризис, режим экономии. На Гоголе и съэкономили. Телевидение, впрочем, отработало, блокбастер сотворили из Тараса, но публика не встрепенулась и не зажглась, с базаров Гоголя не понесла.
В середине марта на ВВЦ прошла очередная национальная книжная ярмарка. Она была анонсирована, как посвященная Гоголю. Но это так, для галочки. То есть все как бы и было, и стенд юбилейный выделили, наскоро гравюрки развесили, собрали от разных издательств несколько книжек… Но, на самом деле, всерьез наша культура в этот раз Гоголя проспала.
Хотя сейчас, может быть, он со своей нелепой, юродивой искренностью (многими принимаемой за ханженство), нам особенно нужен.
Да, есть новая книга Игоря Золотусского, есть очередной солидный труд Юрия Манна… Антологию «Гоголь в русской критике» (составитель С.Бочаров) выпустило издательство «Фортуна Эл». Честь им и хвала, антология — полезная вещь, но нужна бы и книжная серия. Думаешь — где итоговые труды беззаветных коллективов, неожиданные прочтения, где анализ гоголеведения за истекшие два века, где, наконец, исправное полное собрание сочинений, где глубоко и серьезно откоментированное издание «Мертвых душ»? С советских глухих лет, а то и гораздо раньше, с «позитивной философии» начинаеся это зажимание.
Собираются, наконец, открыть на Гоголевском бульваре в последнем гоголевском пристанище у графа Толстого музей. Об этом едва ли не полтараста лет разговор идет, а в Петербурге так не сподобились создать гоголевский музей, не справились с квартировладельцами… Там даже улице Гоголя в порыве переименований вернули название 1-й Морской.
В Петербурге, на углу Большого проспекта Васильевского острова и 10-й линии стоит огромное здание бывшего Института Благородных девиц, учрежденного еще Екатериной Великой, где довольно бесславно Гоголь преподавал историю. В советское время в здании разместился энергетический техникум; ветеран его, М.В.Борщевский как-то рассказывал, что в пятидесятые годы там еще сохранялась мемориальная комната, «гоголевское зало», стояли дошедшие из николаевского времени стеклёные шкафы со старыми книгами, хранившими гоголевские пометки, бюст писателя.
Накануне юбилея прошелся я по центральным московским книжным магазинам — никакой гоголевской полочки ни в одном из них не выделили. С книгопродавцев какой спрос? Но ведь нас всех характеризует это ледяное равнодушие. Такое немыслимо было бы, скажем, во Франции, или в Англии, накануне юбилея их классика. Каких только книг, открыток, сувениров, маечек, галстуков, зонтиков, ручек, тарелок и кружек не появилось бы — причем не по культуртрегерской линии на деньги налогоплательщиков, а по закону рынка — такой юбилей ведь продвигает имя, дает невероятную рекламу, да видно, не у нас…
* * *
Вот и получилось, что самым заметным книжным событием на национальной гоголевской ярмарке стало для меня пятилетней давности издание «Фортуны эл» «Мертвые души» с иллюстрациями Марка Шагала.
Офорты Шагала — даже не иллюстрации Гоголя, скорее они похожи на интерпретацию в театре или кино. А девяносто шесть офортов (сухая игла) — своего рода режиссерские раскадровки.
Кстати о раскадровках: Сергей Эйзенштейн (неизвестные рисунки которого мы публикуем в этом номере), в своих последних записях1 пытался проанализировать сложную суть отношений Гоголя к Пушкину,(потаенную отчаянную борьбу Гоголя с «необъятным» Пушкиным, уровень страстей, понятный теперь только разве что большим спортсменам). Эйзенштейн проснулся однажды с чувством, что «Ревизор» — пародия на «Бориса Годунова». Почти в шутку он допустил, что «Мервые души» (не забудем — сюжет, подаренный малоросу) своего рода пародия на Пушкина, тайный ответ-укус гения-пересмешника недосягаемому идеалу. Путешествия Чичикова тогда — пародия на путешествия Онегина, Манилов — на Ленского и т.д.
Шагал делал свои офорты в 1923-м году, Эйзенштейн записал свои дерзкие сопоставления в 1946–1947.
Но отчего же шагаловский рисунок вдруг напомнит пушкинский летящий арабеск, иллюстрации Кузьмина к Евгению Онегину, Чичиков в кибитке вызовет «летя в пыли на почтовых», а губернаторский бал развернется ларинским балом?
Шагаловские иллюстрации уж очень точны, очень бережны по отношению к гоголевскому тексту с самой первой страницы.
«Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности, она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или лучше в окне, помещался сбитенщик, с самоваром из красной меди и лицом также красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне столо два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.»
Именно так и у Шагала, только вся эта сценография вполне условна, как у Ларса фон Триера в «Догвиле».
Напомним, по какой причине шагаловские иллюстрации появились на свет. Это был огромный проект: сто семь офортов на гоголевскую тему!
Шагал уехал из советской России в 1922 году (об этом он пишет в повести «Моя жизнь» — поэтичной и гоголевски витальной). Вообще он, витебский еврей, чувствовал какую-то свою типажную близость с нежинским хохлом, проовинциалом, инородцем, так же как и он появившемся в Петербурге ниоткуда… Какое-то время Шагал жил в Берлине, где перед войною прошла его первая европейская выставка, освоил графические техники — офорт, акватину, литографию… В 1923 году он с семьей уже в Париже, где начинал десятилетием раньше.
В Париж Шагал приехал не просто так — его пригласил Амбруаз Воллар, человек к тому времени уже совершенно легендарный. Это он, великий и всемогущий, открыл миру Сезанна, Ваг-Гога и Гогена, не говоря уже о прочих. Написал книги о Сезанне, Ренуаре, Дега и Анри Руссо; их и сейчас издают, в том числе и у нас (в интернете продают восемь книг Воллара).
Несколько лет назад в Нью-Йорке, нынешней артстолице, прошла большая выставка «Воллар — патрон авангарда». Воллар, выскочка, грубиян, полукреол с острова Реньон, нищий, обладал невероятным напором, если не наглостью, интуицией и хваткой, удачливостью (кто кроме него может найти целое скопище шедевров Сезанна среди поломаных стульев?) Кто может купить (и каков размах, 200 сезаннов за сто тысяч франков, невероятная сумма!) и продать их от пятидесяти тысяч каждую? Размах стал его фирменным стилем. Надо отдать должное Воллару — он, самый влиятельный парижский маршан, создавал всемирные имена, вводил в историю и насегда вытаскивал художника из хронической нищеты. Всегда смотревший в пол Амбруаз «с одного взгляда мог оценить произведение искуства» — писал Сезанн. К двадцатым годам Воллар был уже человеком пожилым, богатым, влиятельным (если не всесильным) маршаном в художественном мире. Появиться в Париже по его приглашению означало получить признание высшей пробы. В это время Воллар имел еще одно увлечение — собственное издательство. Он издавал — с наилучшим из возможного качеством — малыми нумерованными тиражами, на особенной изысканной бумаге лучшие книги с иллюстрациями лучших художников. Предложил он работу и Шагалу. Шагала идея сделать иллюстрации к французскому роману «Генерал Дуракин» не увлекла. Он сделал контрпредложение — он проиллюстрирует самый гениальный русский роман «Мертвые души» для первого издания на французском языке. Воллар эту книгу так никогда и и не издал (она была выпущена уже после Второй мировой войны его правопремником). А в 1939 году престарелый Воллар погиб в автомобильной аварии, не оставив прямых наследников.
Когда железный занавес еще не окончательно установился над Совдепией, Шагал подарил весь комплект гоголевских гравюр Третьяковке, где он благополучно и сохранился.
«Дарю Третьяковской галерее со всей моей любовью русского художника к своей родине эту серию 96 гравюр к «Мертвым душам» Гоголя для издателя « АmbroiseVollard» в Париже. Марк Шагал. Париж 1927 г.».
(Когда в 1973 году мы с небольшой группой эрмитажников сопровождали Марка Захаровича и его жену в долгой прогулке по музею, моя жена попросила его автограф на эрмитажном путеводителе. Она одна посмела это попросить. «Но в Эрмитаже нет моих работ» — не без грусти сказал Шагал. «Будут!» убеждено сказала Таня и он, улыбнувшись, расписался на книжке.)
Не стоит пересказывать шагаловские листы, в которых показаны Европе Гоголь и Россия в незнакомом для европейцев ракурсе. Он очень точно, иногда педантично точно следует гоголевскому тексту. Реальность, которую он создает на своих листах — это не реальность России (он признавался, что кроме Витебска да Петербурга России не знал), но художественная реальность утраченной родины, ее образа, заключенного в тонкой линии, выводящей коляску с ее знаменитыми колесами, пьяненького кучера в шляпе, неподражаемых шагаловских лошадей, похожих на сказочных единорогов. То трактир, то самый губернский город, огороженный дощатым забором, как греческий полис, отделеный стеною от про- чего мира…
Гоголь был в литературе живописец, очень точное замечание современников . Он не расссказывает — он изображает, рисует. Это оказалось на руку Шагалу.
Этот чудесный дар, словом рисовать картину, всегда ценили в Гоголе. «Вот что значит дать последний туш картине», сказал он с довольством Аксакову, прочтя первую главу «Мертвых душ». Особое свойство видеть детали, подробность, сор и мелочь, как знаки бытийности, какую-нибудь особенно ленивую собаку, мужика с обсиженными баранками или будочника с деревянным ружьем, вывески и прочий «прозаический дрязг жизни» стало важнейшими элементами художественной системы Шагала.
Не случайно же офорт «Въезд Чичикова в губернский город NN» Шагал помещает в книге «Моя жизнь»2 среди текста, описывающего его жизнь в Витебске. Двадцатилетний Гоголь сообщает в письме Маменьке Марии Ивановне:
«Дом в котором обретаюсь я, содержит в себе 2-х портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, дегатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привелигированную повивальную бабку.».3
Шагал, приехав в Петербург зарабатывал писанием вывесок. В повести «Моя жизнь» пишет:
«Было приятно видеть, как на рынке, или над входом в мясную или фруктовую лавку болтается какая-нибудь из моих первых работ, под нею чешется об угол свинья или разгуливает курица, а ветер и дождь бесцеремонно обдают ее грязными брызгами.»
Ахматова заметила это особое шагаловское, «витебское зрение». В «Царскосельской оде» (уже 1961 года) она писала:
Настоящую оду
Нашептало… Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой.
…
Здесь не Темник, не Шуя —
Город парков и зал.
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск Шагал.
…
Здесь не древние клады,
а дощатый забор.
Интентантские склады
И извозчичий двор.
Шагал побывал в Лениграде только в 1973 году, когда давно уже не было в живых Анны Андреевны Ахматовой, знакомой ему еще по довоенному Парижу.
В «Моей жизни», писавшейся в начале двадцатых, Шагал переходит с прозы на рисунок, с рисунка на стихи.
«Во мне растут зеленые заборы,
И переулки тянутся кривые,
Вот только нет домов.
В них — мое детство,
И как они, разрушилось до нитки,
Где их жилье? В моей душе дырявой.»
Гоголь и сам часто переходит на техники восприятия мира свойственные скоре живописцам, их ви-дению.
«Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными над ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья…»4 Шагал делал свои офорты для французского, переводного (первого тогда) издания, для читателя, не знающего русских реальностей. Задача надо сказать труднейшая, — нынешним школьникам тоже уже неимоверно трудно погрузится в вымороченную реальность густого, как кисель, гоголевского космоса. В сущности, перед ним стояла задача двойного перевода: текста в изображение, или, во всяком случае, в изображение, дополняюшее и объясняющее текст, а во-вторых — комментирующего для француза российскую реальность, знакомую тому разве что по маркизу де Кюстину и старшему Дюма.
Потому так завораживают шагаловские «Мертвые Души», все эти его трактирные сцены, балы, брички, дороги, шлагбаумы и постоялые дворы, при всей лаконичности наполненные монжеством деталей — поросенком с хреном, щами, самоварами, чашками и блюдцами, кособокими стульями и креслами, обитыми бумазеей, зеркалами, цилиндрами, перчатками, тросточками (гоголевский прикид), кошками курами, собаками и прочей живностью в небе, иконами по углам и извозчиком в оконце…
Мир Гоголя, в сущности, статичен, несмотря на все его залихватские трели о птицах-тройках и русской быстрой езде. У него часто так — «в обратном смысле». Ни времени, ни пространства нет у мертвых душ. Пространство гоголевской России (и у Шагала так) — вымороченное пространство без времени, даже без третьей координаты, плоское, как циркуляр. С перекошенной перспективой, людьми похожими на жаб, и коровами, мирно летающими в небе, как ангелы. Все мертво в этом чистилище — светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем мирного войска, отчасти нетрезвого по выходным дням, только язык живой. Повторим за Андреем Белым: «Что за слог!»
Герои двоятся, кружатся, перетекают из толстого в тонкого, меняются обликом то в черта, то в какого-то оборотня с выпученым глазом.
После шагаловских иллюстраций канонические гоголевские иллюстрации смешны и деревянны.
Мир Шагала, это, конечно, не мир Гоголя, но это одна планета и одна на этой планете поляна неясных воспоминаний. Мир Шагала все же определеннее, жестче, он похож на мир Ларионова, времен солдатских его примитивов и вывесочных экспериментов. Он, как и тот, опирается на русский лубок, его принципиальную конструкцию — лукавства, двусмысленности, назидательности и циничности одновременно…
Время другое у Шагала по сравнению со временем Гоголя, разверзшееся уже. Время во вселенной Гоголя, густое, застывшее, как смола (вспомним «клокотанье кипящей смолы» в «Вие»), туго закрученное и имеющее выходы в самые разные эпохи и измерения.
Вот ищет Чичиков деревню Маниловку:
«Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой, на юру, то есть на возвышении, открытый всем ветрам, каким только вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций, пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины…У подошвы этого возвышения и частию по самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы. Поодаль в стороне синел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес.»
Уже после Гоголя (в 1855 г.) писал с той же тоскою Тютчев:
«Эти бедные селенья,
эта скудная природа»
Край родной долготерпенья…
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
И уж совсем по-гоголевски:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя земля родная,
В рабком виде Царь небесный
Исходил, благославляя.
Если отстраниться от привычных с детства картинок, от школьных сочинений, навязших в зубах, — какое странное, какое страшное название: МЕРТВЫЕ ДУШИ. Страшнее, чем «Нагие и Мертвые», «Прокляты и убиты». Ведь это — о душах. Разве души могут быть мертвыми? — вопрошал цензор — и отвечал: не могут, ибо бессмертны. До самого последнего времени поколения советских детей бездонную книгу Гоголя читали как авантюрные «Похождения Чичикова», с позволения сказать-с, предтечу Остапа Бендера.
Меж тем книга бездонная, поскольку дно Гоголь сам и выбил, надставляя борта своего произведения. Остановиться он не мог, поскольку знал, что не легкомысленная муза, а «кто-то незримый пишет передо мной могущественным пером», обладающий правом судить и называть именами.
Такой плотности, многозначности, переливчатой певучести русского текста не было ни до, ни после него. Только Гоголь, мову в пеленках слышавший, мог так переладить русскую речь.
Вот он пишет приятелю своему М.А.Максимовичу в 1834 г. о переводах украинских песен: «Есть пропасть таких фраз, выражений, оборотов, которые нам, малороссиянам, кажутся очень будут понятны для русских, если мы переведем их слово в слово, но которые иногда уничтожают половину силы подлинника. Почти всегда сильное лаконическое место становится непонятным на русском, потому что оно не в духе русского языка; и тогда лучше десятью словами определить всю обширность его, нежели скрыть его….на русском слабее выражает, нежели на нашем…. Помни, что твой перевод для русских, и потому все малороссийские обороты речи и конструкцию прочь!»5
Гоголь ставил перед собою неисполнимую задачу — его книга должна была преобразовать мир. Но она ненаписанная (будем по-пушкински судить художника по законам, которые он сам над собою поставил — первую часть он вообще называл крыльцом к великому зданию) ведь и пробразовала русский мир, без нее он уже существовать просто не может, как не может без Гоголя бытовать Русский язык.
П.В. Анненков друг и конфидент Гоголя, в Риме переписывал главы «Мертвых душ» под диктовку Гоголя. Он вспоминал: «Никогда еще пафос диктовки не достигал такой высоты… По окончании этой изумительной VI главы я был в волнении; положив перо на стол, сказал откровенно: «Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью». Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: «Поверьте, что и другие не хуже ее.»
* * *
Вернемся к Шагалу.
В июне 1973 года, как всем известно, Шагал побывал в Советком Союзе. Это была невероятная сенсация, о которой я узнал, как и многие, по «голосам».
Сошлись времена, человек-легенда, оказывается, существует и его можно увидеть! Но как с ним встретиться? Как увидеть своего тогдашнего кумира?
Я тогда работал спецкорреспондентом отдела культуры молодежного журнала, часто бывал в Ленинграде, был вхож к директору Эрмитажа Борису Борисовичу Пиотровскому, великому археологу, открывшему Урарту, о котором незадолго до этого опубликовал большой материал. В общем, мы с женою Таней поехали в Лениград…
Пришел я к Борису Борисовичу, принес журнал; принял он меня благосклонно, и тут звонит смольнинский телефон «вертушка». И все как я рассчитал! По разговору понимаю, что речь идет о завтрашнем визите Шагала в Эрмитаж. Положил Пиотровский трубку, я с просьбою допустить до Шагала. Он сказал — завтра музей выходной, закрыт, вообще просили никакой ажиотации не создавать, никаких посторонних.
Я умоляюще смотрел на него.
Впрочем… у вас же пропуска есть — во все отделы и все залы… приходите-ка утром с директорского подъезда, скажем на третий этаж… кто вас остановит?
Наутро мы с Таней, взяв фотоаппаратуру и диктофон, отправились в Эрмитаж.
Шагала и его супругу водила по Эрмитажу совсем небольшая группа сотрудников — Пиотровский, Инна Сергеевна Немилова, хранитель отдела западноевропеского искусства, молодой искусствовед Костеневич, ученый секретарь, еще несколько человек. Я, насколько помню, был единственный фотограф…
Диктофон я отдал Тане, которая не сумела от волнения им правильно распорядиться, и двухчасовой комментарий Шагала к эрмитажной экскурсии не записался. Зато я сделал много уникальных фотографий — Шагал в Эрмитаже.
Я фотографировал Шагала, зачарованно стоящего перед «Юдифью» Джорджоне… «Вот ты какая красавица!»
У них с женою была игра, которой я потом научил детей: Он спрашивал В.: «Покупаем?»… Покупали они очень придирчиво… Джорджоне, Тициана, Рембрандта, Моне… С тех пор мы тоже так ходим по музеям, «прицениваясь».
В те дни директор Русского музея Василий Алексеевич Пушкарев велел вытащить Шагала из тайного хранилища, о котором ходили легенды, и показать народу («Влюбленные над городом»).
Обласканый на Западе, Шагал при жизни не дождался, как и Гоголь, признания властей своей родины — ни в Москве, ни в Минске, ни в Витебске. А ведь сотни его работ могли бы оказаться в наших музеях.
* * *
Ни до, ни после Гоголя не было у нас писателя такой обескураживающей искренности, которую и вынести трудно.
Из предисловия ко второму изданию «Мертвых душ»:
«…В книге этой многое описано неверно, не так как есть и как действительно происходит в русской земле, потому что я не мог узнать всего: мало жизни человека на то, чтобы узнать одному и сотую часть того, что делается в нашей земле. Притом от моей собственной оплошности, незрелости, и поспешности произошло множество всяких ошибок и промахов, так что на всякой странице есть что поправить: я прошу, читатель, тебя поправить меня… как бы например, хорошо было, если бы хотя бы один из тех, которые богаты опытом и познанием…, сделал свои заметки сплошь на всю книгу, [выделено мной — В.Я.] не пропуская ни одного листа ее, и принялся бы читать ее не иначе, как взявши в руки перо, И ПОЛОЖИВШИ ПЕРЕД СОБОЙ ЛИСТ ПОЧТОВОЙ БУМАГИ, И ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ НЕСКОЛЬКИХ СТРАНИЦ, ПРИПОМНИЛ БЫ ВСЕ, ВСЮ ЖИЗНЬ СВОЮ И ВСЕХ ЛЮДЕЙ, С КОТОРЫМИ ВСТРЕЧАЛСЯ, все происшествия, случившеся перед его глазами, все, что видел сам, или что-то слышал от других…, и посылал бы ко мне всякий лист, по мере того, как он пишется, покуда таким образом не прочтется вся книга. Какую кровную он оказал бы мне услугу!»
Гоголя за эти слова винили в фиглярстве и лицемерии — а ведь он был не только искренен, но и предсказал что-то похожее на «Живой журнал» в интернете.
…« … Если бы случилось, что моя сердечная просьба была бы уважена моими читателями и нашлись бы из них действительно такие ДОБРЫЕ ДУШИ…»
По молодости лет он хлопотал о профессорской кафедре истории в Киевском университе, собираясь попутно «дернуть историю Малороссии, эдак томов на шестнадцать». Слава Богу, не сложилось, не дали ему кафедру, а то остались бы мы без «Мертвых душ».
Гоголь непрестанно меняется в восприятии поколений. Четверть века назад в официозной «Правде» к 175 летию Гоголя напечатана статья Б.Бурсова «Родник Русского реализма». В ней сказано: «Пушкин — поистине душа руской литературы. Гоголь — больше плоть ее. Он весь в углублении, в подземном слое бытия русского, взятого во всей целостности.»
Теперь мы видим это иначе.
Никакая Гоголь не плоть в подземном слое, там обретаются покойники да басаврюк. Гоголь — это другое… Может быть, мучительное прорастание живой души , одушевление литературы, этой Галатеи, изваянной Пушкиным. Это с гоголевской руки пошло своеволие формы, непослушание слова. Пушкина слова слушались.
Как Петр ввел в Россию европейские учреждения и европейское платье, Растрелли — европейскую архитектуру, так Пушкин утвердил в ней европейскую литературу.
Гоголь сделал ее трудной, мучительной, заглубленной внутрь человека, отталкивающе-притягательной. « А как попробуешь добраться до души, ее уж и нет.» Но добраться он попробовал первый. С него начался Достоевский.
Это Гоголь подложил Раскольникову топор в дворницкой, хотя никогда бы в этом не признался.
Сноски
1 «Гоголь в русской критике». Антология. Составитель С.Бочаров. М., «Фортуна эл» 2008 г.
2 Наблюдение Л. Клягиной в работе «Город Гоголя и город Шагала». Известия Уральского Государственного университета.
3 Н.В. Гоголь. Собрание сочинений. М., 1984 г., т. 8, стр. 32.
4 Там же, т.8, стр. 19.
5 Н.В. Гоголь. Собрание сочинений в восьми томах. М.,1984 г., т. 8, стр. 78–79.