Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 24, 2008
1
Камень, ножницы, бумага,
камень, ножницы, бумага,
камень, ножницы, бумага —
на кону стоит герла.
Недотрога и кривляка
старшекласснику дала.
Всё смешалось: боль и злоба,
пидманула-пидвела,
пьют, отвергнутые оба,
бормотуху из горла.
2
Сердца, пробитые насквозь
стрелой — не позабыла школа
12-я — “хватит! брось!
она того не стоит!” — пола
проблема не давала спать
(столбняк, безумие и кома) —
кружа часами, словно тать,
вокруг возлюбленного дома,
я постучаться не посмел,
и оттого едва не спятил;
как на скрижалях, букву “л”
навеки вырезал на парте.
3
10-й “Д”
У физички Галины Петровны —
“умоляю тебя: ни-ни-ни
никому! обещай!” — хладнокровно
лифчик правой рукой растегни,
левой, где голубеет наколка,
проторённой тропинкою вниз;
табуретка не вынесет долго
дверь удерживать — поторопись.
Восемь лет ещё до перестройки,
год до зоны — доверься судьбе.
Круглый двоечник твёрдую тройку
обеспечил за четверть себе.
4
Неравная борьба.
Ах, Дунька Кулакова!
Выдавливать раба
по капле, чтобы снова
над фоткою рыдать
коленопреклоненно,
ни думать, ни гадать,
как вырваться из плена.
5
На пронзительной ноте прощальной,
персонажем из чеховских пьес
умереть — оттого, что прыщами
навсегда изуродован фэйс.
Жизнь окончена — скоро пятнадцать,
застрелиться и делу конец.
Будет знать, как с другим целоваться
одноклассница Н.Власовец.
2000-2001
* * *
И линия её бедра,
неповторимая, кривая,
увы, окажется с утра
дорогой в никуда из рая,
в котором были мы,
навряд
куда вернёмся, и не надо.
И скалился ехидно гад.
И замочить хотелось гада.
2002
* * *
Полуобнажённую девицу
в шлемофоне — подпись ДМБ-
82 — сержант Куницын
на предплечье наколол себе.
Имя дал красавице — Маруся,
по ночам рассказывал про дом,
чтобы год спустя на “Беларуси”
без конца пахать нечернозём,
пить, вздыхая о крестьянской доле,
крыть колхоз “Заветы Ильича”.
По уши в грязи и солидоле,
девушка рыдает у плеча.
2002
* * *
В тьмутаракани, в калужской глуши,
где молоку не даёт радиация
скиснуть, “пожалуйста, свет потуши
и отвернись, я сниму комбинацию”, —
ты говорила. Я чувствую — влип,
втюрился, как малолетка простуженный,
вилкой поддев зазевавшийся гриб,
выпью водяры для храбрости. Суженый?
Ряженый! Будет точнее. Ночной
поезд уносит в столицу бездонную.
И, насмехаясь, глумясь надо мной,
смотрит двойник из проёма оконного.
2000
Акварель №2
На чайной ложечке листа
валокардиновые капли
росы. Безлюдна и пуста,
как бы в преддверие спектакля
берёзовая роща. Гнёзд
осенняя незащищённость.
А ближе к городу — погост
и роковая обречённость.
2001
Перелётная птица
за окном декабрь, блядь,
в результате залетела
к орнитологу в тетрадь,
где застряла до весны —
больно клеточки тесны.
2001
Провинциалы
Шампиньонами из-под асфальта,
на “кирпич” — отдыхает ГАИ,
в предвкушенье халявы и фарта,
и сулящей прописку любви,
из Рязани, из Пензы, из Тулы,
с “шестисотым” на перегонки,
чтоб у хищной столичной акулы
удалить без наркоза клыки.
И столовским позавтракав супом,
и заначив беляш на потом,
на вершину — по трупам, по трупам,
никого не щадя, напролом
мы идём на все стороны света,
улыбаясь чему-то хитро —
не получится — двинем в поэты,
повезёт — в торгаши у метро.
2001
* * *
Вилами писано по воде —
кануло в Лету,
не расшифрует никто и нигде
вилопись эту.
Все философы тире колдуны —
глухи и немы.
Вилы расчешут твои колтуны,
батюшка Неман.
2001
* * *
Петушок на палочке
стоит 8 коп.
Траурные саночки
тащат в гору гроб.
Бабка повивальная,
плачь за упокой.
Счастье самопальное
тает за щекой.
2003
* * *
Ты слышишь, как трава растёт
и разговаривают птицы,
поэтому который год
ты пациентка психбольницы.
Лекарством пичкают врачи.
Ты смотришь загнанно и тупо.
“Весна пришла!” — кричат грачи.
И плачут в голос корни дуба.
2004
* * *
Не сказали куда и зачем,
но сказали, что надо.
И прямая дорога в Эдем
пролегала из ада.
Распевали в саду соловьи
о любви, в утешенье.
И комбат на солдатской крови
получил повышенье.
2004
* * *
Меня будильник не вернул с того на этот свет,
и звон, переходящий в гул, почти сошёл на нет.
— Поторопись, — сказал отец, — иначе навсегда
ты здесь останешься, глупец, до Страшного суда.
Ты задержался и теперь — одна, всего одна,
и та полузакрыта дверь, ведущая из сна.
Я помогу тебе, но ты, имей в виду, сынок:
вернувшийся из темноты смертельно одинок.
И в этом нет ничьей вины. Ты сам того хотел…
И ангел голосом жены “Шма Исраэль” пропел.
2002
* * *
Заостри свою мысль и воткни
прямо в сердце и по рукоятку,
чтоб тебе отведённые дни
провести, привыкая к упадку
и гниению — запах такой,
отдыхают тюльпаны и розы;
и поэзия — бабка с клюкой —
скоро доковыляет до прозы.
2006
* * *
По кривой дорожке пойду наугад,
выведет, родимая, к дому моему,
я бы, если честно, был бы только рад
заблудиться где-нибудь, попасть в тюрьму,
убежать с цыганкой и жить в степи,
стать цыганским бароном и горя не знать.
Умоляю, пожалуйста, отпусти!
Слава Богу, не хочет меня отпускать.
2006
* * *
Ты устал смертельно, промок насквозь,
звёзд не видно, небо стального цвета;
обесценилось злато её волос,
обмелели и высохли — Рейн ли? Лета?
Упирайся рогом, крути-верти
этот шар ногами сильней, быстрее;
и в конце дороги, в смысле — пути
поцелует в губы тебя Лорелея.
2006
* * *
Надо прямо пройти метров двести
и налево свернуть. Боже мой,
как жених к ненаглядной невесте
я спешу через годы домой.
Я вернулся! Вернулся! По праву
первой ночи, т. д. и т. п.
А невеста вся в чёрном, и траур
ей к лицу, как и впрочем, тебе.
2006
* * *
Где я? Об этом едва ли кто знает –
в первую очередь, сам.
Дворником ветер дворы подметает,
прячется по чердакам.
Не серединка и не половинка,
в смысле: ни то и ни сё, —
вместо закладки сухая былинка
в томе “Худ.лита” Басё.
2006
* * *
Голубизна переходит
в светло-зелёное — цвет
моря на мысли наводит:
смерти, как видимо, нет.
От удивленья присвистни,
смерти не будет? Да-да!
Впрочем, как не было жизни,
как таковой никогда.
2006
* * *
под нянин комод…
Тишина в темноте, как в квадрате, —
шорох слышится за версту.
Я лежу, улыбаясь, в кровати
и сквозь сон ощущаю — расту.
Где-то скрипнула половица
и откликнулись снегири.
Мне дорога железная снится.
Я большой. Мне исполнится три.
В сердце сладкая ноет заноза,
и божественней музыки сфер
долгожданный гудок паровоза
из коробки “Made in DDR”.
* * *
За окном меняется пейзаж:
лес сменяет озеро, поле — луг,
едешь неприкаянный, как Бумбараш
и уставший от стольких с собой разлук.
На перроне остался не ты, другой.
Он рукой махал и смотрел вослед.
Иностранец! По-русски ни в зуб ногой.
Всё отдал бы, наверно, за “красный свет”.
Но “зелёная улица” навсегда
скорому поезду твоему.
Бесконечные встречные поезда,
города обезлюдевшие в дыму.
Принесёт проводница холодный чай
в подстаканнике с надписью “МЖД”;
на расспросы спутников не отвечай,
на вопрос: “ где выходишь”? Скажи: “везде”.
И действительно выйди, когда уснут
пассажиры скорого мёртвым сном.
И в 00 часов и в 00 минут
провожавший исчезнет. Забудь о нём.
* * *
Что касается грешного
моего языка —
вырву с корнем, сердешного,
и не дрогнет рука.
Чтобы больше не связывал-
(нету связи прочней)
с пожелтевшими вязами
по-над речкой моей.
* * *
всё понимающим без слов,
не пуху тополей, не перьям
порозовевших облаков,
не бронекатеру у Пины,
не танцплощадке на замке,
не выпитой до половины
бутылке вермута в руке…
Иду неузнанный, вдыхая
неповторимый аромат
давно потерянного рая,
напоминающего ад.
* * *
Я выйду из леса. Я стану как вы,
точнее, прикинусь таким,
лишь на ночь снимая парик с головы,
с лица опротивевший грим.
На двух, чтобы не отличаться от вас,
я буду ходить, семеня,
и только огонь непогашенных глаз
нет-нет, да и выдаст меня.
Заплачет ребенок в ночной тишине
и мать не поймет от чего;
бедняжка, она обратится ко мне,
чтоб я успокоил его.
И я колыбельную песню спою,
и он, как убитый, уснет,
обняв по-звериному морду мою
и в теплый уткнувшись живот.
* * *
Не будем все-таки о грустном,
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску, —
глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалиться, не обнаружив
в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолетик в облаках.
* * *
Нас двое — третий лишний.
Недавно ли? Давно?
Пока я спал, ты вышел
в январское окно.
Ты вышел и обратно
не возвратился в дом,
но погостил у брата
и свиделся с отцом.
Покуда вам крутили
забытое кино,
шабашники забили
январское окно.
Потом они забили
на все и стали пить,
и пили, пили, пили,
не в силах прекратить.
А протрезвев, молчали
и пялились в окно;
и по столу стучали
бесшумным домино.
Цвели и пахли розы,
благоухал “Агдам”,
в крещенские морозы
на речке Иордан.
1
Камень, ножницы, бумага,
камень, ножницы, бумага,
камень, ножницы, бумага —
на кону стоит герла.
Недотрога и кривляка
старшекласснику дала.
Всё смешалось: боль и злоба,
пидманула-пидвела,
пьют, отвергнутые оба,
бормотуху из горла.
2
Сердца, пробитые насквозь
стрелой — не позабыла школа
12-я — “хватит! брось!
она того не стоит!” — пола
проблема не давала спать
(столбняк, безумие и кома) —
кружа часами, словно тать,
вокруг возлюбленного дома,
я постучаться не посмел,
и оттого едва не спятил;
как на скрижалях, букву “л”
навеки вырезал на парте.
3
10-й “Д”
У физички Галины Петровны —
“умоляю тебя: ни-ни-ни
никому! обещай!” — хладнокровно
лифчик правой рукой растегни,
левой, где голубеет наколка,
проторённой тропинкою вниз;
табуретка не вынесет долго
дверь удерживать — поторопись.
Восемь лет ещё до перестройки,
год до зоны — доверься судьбе.
Круглый двоечник твёрдую тройку
обеспечил за четверть себе.
4
Неравная борьба.
Ах, Дунька Кулакова!
Выдавливать раба
по капле, чтобы снова
над фоткою рыдать
коленопреклоненно,
ни думать, ни гадать,
как вырваться из плена.
5
На пронзительной ноте прощальной,
персонажем из чеховских пьес
умереть — оттого, что прыщами
навсегда изуродован фэйс.
Жизнь окончена — скоро пятнадцать,
застрелиться и делу конец.
Будет знать, как с другим целоваться
одноклассница Н.Власовец.
2000-2001
* * *
И линия её бедра,
неповторимая, кривая,
увы, окажется с утра
дорогой в никуда из рая,
в котором были мы,
навряд
куда вернёмся, и не надо.
И скалился ехидно гад.
И замочить хотелось гада.
2002
* * *
Полуобнажённую девицу
в шлемофоне — подпись ДМБ-
82 — сержант Куницын
на предплечье наколол себе.
Имя дал красавице — Маруся,
по ночам рассказывал про дом,
чтобы год спустя на “Беларуси”
без конца пахать нечернозём,
пить, вздыхая о крестьянской доле,
крыть колхоз “Заветы Ильича”.
По уши в грязи и солидоле,
девушка рыдает у плеча.
2002
* * *
В тьмутаракани, в калужской глуши,
где молоку не даёт радиация
скиснуть, “пожалуйста, свет потуши
и отвернись, я сниму комбинацию”, —
ты говорила. Я чувствую — влип,
втюрился, как малолетка простуженный,
вилкой поддев зазевавшийся гриб,
выпью водяры для храбрости. Суженый?
Ряженый! Будет точнее. Ночной
поезд уносит в столицу бездонную.
И, насмехаясь, глумясь надо мной,
смотрит двойник из проёма оконного.
2000
Акварель №2
На чайной ложечке листа
валокардиновые капли
росы. Безлюдна и пуста,
как бы в преддверие спектакля
берёзовая роща. Гнёзд
осенняя незащищённость.
А ближе к городу — погост
и роковая обречённость.
2001
Перелётная птица
за окном декабрь, блядь,
в результате залетела
к орнитологу в тетрадь,
где застряла до весны —
больно клеточки тесны.
2001
Провинциалы
Шампиньонами из-под асфальта,
на “кирпич” — отдыхает ГАИ,
в предвкушенье халявы и фарта,
и сулящей прописку любви,
из Рязани, из Пензы, из Тулы,
с “шестисотым” на перегонки,
чтоб у хищной столичной акулы
удалить без наркоза клыки.
И столовским позавтракав супом,
и заначив беляш на потом,
на вершину — по трупам, по трупам,
никого не щадя, напролом
мы идём на все стороны света,
улыбаясь чему-то хитро —
не получится — двинем в поэты,
повезёт — в торгаши у метро.
2001
* * *
Вилами писано по воде —
кануло в Лету,
не расшифрует никто и нигде
вилопись эту.
Все философы тире колдуны —
глухи и немы.
Вилы расчешут твои колтуны,
батюшка Неман.
2001
* * *
Петушок на палочке
стоит 8 коп.
Траурные саночки
тащат в гору гроб.
Бабка повивальная,
плачь за упокой.
Счастье самопальное
тает за щекой.
2003
* * *
Ты слышишь, как трава растёт
и разговаривают птицы,
поэтому который год
ты пациентка психбольницы.
Лекарством пичкают врачи.
Ты смотришь загнанно и тупо.
“Весна пришла!” — кричат грачи.
И плачут в голос корни дуба.
2004
* * *
Не сказали куда и зачем,
но сказали, что надо.
И прямая дорога в Эдем
пролегала из ада.
Распевали в саду соловьи
о любви, в утешенье.
И комбат на солдатской крови
получил повышенье.
2004
* * *
Меня будильник не вернул с того на этот свет,
и звон, переходящий в гул, почти сошёл на нет.
— Поторопись, — сказал отец, — иначе навсегда
ты здесь останешься, глупец, до Страшного суда.
Ты задержался и теперь — одна, всего одна,
и та полузакрыта дверь, ведущая из сна.
Я помогу тебе, но ты, имей в виду, сынок:
вернувшийся из темноты смертельно одинок.
И в этом нет ничьей вины. Ты сам того хотел…
И ангел голосом жены “Шма Исраэль” пропел.
2002
* * *
Заостри свою мысль и воткни
прямо в сердце и по рукоятку,
чтоб тебе отведённые дни
провести, привыкая к упадку
и гниению — запах такой,
отдыхают тюльпаны и розы;
и поэзия — бабка с клюкой —
скоро доковыляет до прозы.
2006
* * *
По кривой дорожке пойду наугад,
выведет, родимая, к дому моему,
я бы, если честно, был бы только рад
заблудиться где-нибудь, попасть в тюрьму,
убежать с цыганкой и жить в степи,
стать цыганским бароном и горя не знать.
Умоляю, пожалуйста, отпусти!
Слава Богу, не хочет меня отпускать.
2006
* * *
Ты устал смертельно, промок насквозь,
звёзд не видно, небо стального цвета;
обесценилось злато её волос,
обмелели и высохли — Рейн ли? Лета?
Упирайся рогом, крути-верти
этот шар ногами сильней, быстрее;
и в конце дороги, в смысле — пути
поцелует в губы тебя Лорелея.
2006
* * *
Надо прямо пройти метров двести
и налево свернуть. Боже мой,
как жених к ненаглядной невесте
я спешу через годы домой.
Я вернулся! Вернулся! По праву
первой ночи, т. д. и т. п.
А невеста вся в чёрном, и траур
ей к лицу, как и впрочем, тебе.
2006
* * *
Где я? Об этом едва ли кто знает –
в первую очередь, сам.
Дворником ветер дворы подметает,
прячется по чердакам.
Не серединка и не половинка,
в смысле: ни то и ни сё, —
вместо закладки сухая былинка
в томе “Худ.лита” Басё.
2006
* * *
Голубизна переходит
в светло-зелёное — цвет
моря на мысли наводит:
смерти, как видимо, нет.
От удивленья присвистни,
смерти не будет? Да-да!
Впрочем, как не было жизни,
как таковой никогда.
2006
* * *
под нянин комод…
Тишина в темноте, как в квадрате, —
шорох слышится за версту.
Я лежу, улыбаясь, в кровати
и сквозь сон ощущаю — расту.
Где-то скрипнула половица
и откликнулись снегири.
Мне дорога железная снится.
Я большой. Мне исполнится три.
В сердце сладкая ноет заноза,
и божественней музыки сфер
долгожданный гудок паровоза
из коробки “Made in DDR”.
* * *
За окном меняется пейзаж:
лес сменяет озеро, поле — луг,
едешь неприкаянный, как Бумбараш
и уставший от стольких с собой разлук.
На перроне остался не ты, другой.
Он рукой махал и смотрел вослед.
Иностранец! По-русски ни в зуб ногой.
Всё отдал бы, наверно, за “красный свет”.
Но “зелёная улица” навсегда
скорому поезду твоему.
Бесконечные встречные поезда,
города обезлюдевшие в дыму.
Принесёт проводница холодный чай
в подстаканнике с надписью “МЖД”;
на расспросы спутников не отвечай,
на вопрос: “ где выходишь”? Скажи: “везде”.
И действительно выйди, когда уснут
пассажиры скорого мёртвым сном.
И в 00 часов и в 00 минут
провожавший исчезнет. Забудь о нём.
* * *
Что касается грешного
моего языка —
вырву с корнем, сердешного,
и не дрогнет рука.
Чтобы больше не связывал-
(нету связи прочней)
с пожелтевшими вязами
по-над речкой моей.
* * *
всё понимающим без слов,
не пуху тополей, не перьям
порозовевших облаков,
не бронекатеру у Пины,
не танцплощадке на замке,
не выпитой до половины
бутылке вермута в руке…
Иду неузнанный, вдыхая
неповторимый аромат
давно потерянного рая,
напоминающего ад.
* * *
Я выйду из леса. Я стану как вы,
точнее, прикинусь таким,
лишь на ночь снимая парик с головы,
с лица опротивевший грим.
На двух, чтобы не отличаться от вас,
я буду ходить, семеня,
и только огонь непогашенных глаз
нет-нет, да и выдаст меня.
Заплачет ребенок в ночной тишине
и мать не поймет от чего;
бедняжка, она обратится ко мне,
чтоб я успокоил его.
И я колыбельную песню спою,
и он, как убитый, уснет,
обняв по-звериному морду мою
и в теплый уткнувшись живот.
* * *
Не будем все-таки о грустном,
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску, —
глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалиться, не обнаружив
в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолетик в облаках.
* * *
Нас двое — третий лишний.
Недавно ли? Давно?
Пока я спал, ты вышел
в январское окно.
Ты вышел и обратно
не возвратился в дом,
но погостил у брата
и свиделся с отцом.
Покуда вам крутили
забытое кино,
шабашники забили
январское окно.
Потом они забили
на все и стали пить,
и пили, пили, пили,
не в силах прекратить.
А протрезвев, молчали
и пялились в окно;
и по столу стучали
бесшумным домино.
Цвели и пахли розы,
благоухал “Агдам”,
в крещенские морозы
на речке Иордан.