Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 22, 2008
ЭПОХА
БОЛЬШОГО ТЕРРОРА
или вчитываясь в журнал
«Начало Века»
Филипп Смирнов
* * *
Начнем с доступных и репрезентативных рецензий.
Томская ВГТРК сообщила:
«27 ноября прошлого года в музее следственной тюрьмы НКВД состоялась презентация третьего номера литературно-краеведческого журнала «Начало века».
Я умер. Не пишите. Не звоните.
Напрасно все, я не отвечу вам.
И в этом не меня — себя вините.
И знайте — новый адрес вам не дам.
Совсем неудивительно, что презентация литературного журнала состоялась в музее истории НКВД. Исполнилось 70 лет с даты, которая знаменует начало событий, получивших с легкой руки английского историка Конквеста название большого террора. Третий номер журнала посвящен этой теме».
* * *
Журнал «Сибирские огни» уже в начале этого года так отрефлексировал тему:
«Практически все материалы номера посвящены трагической дате — семидесятилетию «Большого Террора» 1937-38 гг. О тех временах вспоминают на страницах журнала современники и очевидцы тех событий. Особенно интересна документальная проза и публицистика. В. Макшеев, в конце тридцатых — подросток-ссыльный, в повести «Спецы» рассказывает о спецпереселенцах Нарымского края, Н. Васильева, дочь знаменитого поэта, защищает
отца от «слухов» о его «сотрудничестве со следствием» и предательстве друзей, В. Рудин, подполковник КГБ в отставке, пересказывает истории одного пожилого чекиста о том, как становились «японскими шпионками» и что было с теми чинами НКВД, кто сам попал под репрессии. В отделе прозы — окончание романа Б. Климычева «Прощаль», «деревенская» повесть М. Базанкова «Фактор СэНэМэ», рассказ С. Куклина «Староверы». Среди поэтических публикаций стихи Г. Скарлыгина, Ю. Ключникова, Д. Румянцева, Е. Клименко, Ю. Татаренко».
* * *
И, наконец, электронный ресурс «НГ-Регионы» привел следующую статью:
Томская прививка от репрессий
Нужно сто Львов Толстых и тысячу Александров Солженицыных, чтобы описать весь ужас «большого террора» 30-х годов.
2007-12-03 / Виктор Свинин
В Томске состоялась презентация тематического номера альманаха «Начало века», посвященного 70-летию «большого террора» 30-х годов. Презентация проходила в интерьере, как нельзя более подходящем для такого дела — в музее «Следственная тюрьма НКВД».
Сталинские репрессии 30-х годов и по размаху, и по последствиям стали настоящим геноцидом для населения страны, во время которого практически полностью была срезана интеллектуальная верхушка общества. По словам сопредседателя Томского отделения правозащитной организации «Мемориал» Бориса Тренина, «нужно сто Львов Толстых и тысячу Александров Солженицыных, чтобы описать весь ужас «большого террора» 30-х годов».
«Актуальна ли заявленная в номере тема или нет? Чем был этот террор — порождением пресловутого «залпа «Авроры» или просто каким-то историческим вывихом?» — задал вопрос профессор Александр Казаркин, исследователь творчества и жизни поэта Николая Клюева, погибшего в Томске.
По мнению литератора Владимира Костина, тема альманаха актуальна и сегодня, поскольку не факт, что подобный террор не возобновится: и монополизация власти, которую мы наблюдаем, и монополия одной идеологии могут привести к страшным последствиям. То, что мы видим сейчас, происходит на фоне образования класса нищих, что в очередной раз может привести к мечтам о реванше, а там — и к «русскому бунту, бессмысленному и беспощадному». Как сказал секретарь Томского отделения Союза писателей России Геннадий Скарлыгин, о том, что эта тема в томских кругах актуальна, говорит тот факт, что в процессе подготовки альманаха объединились две томские писательские организации.
Борис Тренин отметил, что история 30-х годов до сих пор не осмыслена в первую очередь художественно. А потому эта тема необъятна. По мнению правозащитника, номер презентуемого журнала должен стать прививкой против такой повторяемости событий в нашей стране.
Томск
* * *
Этот номер лежит передо мной, на столе. Ладно скроен, крепко сшит. Действительно посвящен благой идее: постоянному напоминанию обществу и потомству о «безвременье».
1937 год с некоторой поры стал Мифом, а в 2007 вышли сериалы, где НКВД и СМЕРШ предстают едва ли не плюшевыми агнцами, происходит поэтизация идей махрового советского времени.
Мне не понаслышке знакома деятельность московского отделения общества «Мемориал» и, в первую очередь, — работа издательства «Звенья», чей главный редактор Лариса Семеновна Еремина долгие годы издает книги на эти, ставшие полузапретными в современном обществе, темы.
Надо признаться и в нашем случае я ожидал прочитать частные истории, попытки опровергнуть материалы, собранные для процессов тридцатых годов, обнаружить некоторые исключительно интересные факты о поселениях, колониях, человеческой стойкости, выживаемости. Я ожидал увидеть как российская глубинка (в частности интеллигентный, университетский и исконно писательский Томск) смотрит на тектонические процессы, происходящие с идеологией.
Но…
Вместо этого в предисловии «От редакции» читаю следующие пассажи:
«В Первую мировую и Гражданскую войны был уничтожен и в остатках изгнан из России цвет русской нации, элита, хранители ее культурных традиций. Их место заняли большевики и их интернациональные присные. Но Великая Отечественная выковала новое поколение свободных людей, созидателей. Когда и оно было выкошено и раздавлено, национальная КАТАСТРОФА приобрела характер нормы».
Дальше:
«Налицо дичайшее социальное и имущественное неравенство, легализованное воровство, вопиющая несправедливость и обновленная власть все тех же бессовестных аутсауйдеров. Неизменной остается социальная основа тоталитаризма — критическая масса маргиналов. И страшно, что в нее почти без исключений входят педагоги страны, окончательно потерявшие всякий общественный статус. Хорошая жизнь и жизнь по совести, не по лжи — НЕСОВМЕСТИМЫ.
Справедливости нет — поэтому регулярно ставятся спектакли о справедливости.
Сытая, бесстыдная Москва вновь отгородилась от страны…»
Чуть ниже:
«И вот уже хроника Большого Террора вновь благостно фальсифицируется, оправдывается, даже романтизируется. И образованные старички доходчиво объясняют нам, что имена Белы Куна, Дзержинского, тем паче святое имя Ленина неприкосновенны, потому что это «наша история»… Большой Террор — это большой соблазн для миллионов людей, жаждущих реванша — социального, имущественного и, по-своему, даже морального. Маленький человек опасен в любую погоду. Не забудем, что террор сталинской эпохи опирался на встречные инициативы людей, превращенных в злобных насекомых. Люди, будем бдительны!»
Здесь приводятся и почти рецептурные строки:
«Горе в том, что современное российское общество во многом остается именно постсоветским и тенденция к реставрации не отменяется. Даже приобщение к глобальному масскульту парадоксально способствует этому, ибо масскультура, приучая нас к глупым сказкам технотронной эры, предельной жестокости и половой распущенности, формирует из нас примитивную, пассивную толпу, массу, беззащитную перед насилием, демагогией и манипуляциями. Российское общество находится в перманентном духовном кризисе. 90-е годы оказались потерянными и для российской истории и для российской культуры. Впервые за 200 лет национальная литература, разгромленная и распавшаяся, никак не участвует в воспитании общества, его элиты, и сама эта элита не заинтересована в Большой литературе, относясь к ней все более враждебно. Честное печатное слово неприятно ей, научившейся отлично присваивать, но не умеющей созидать».
* * *
Сказать по чести, именно по прочтении этих строк захотелось отложить книжку в сторону, позвонить главному редактору и предложить не ставить материал. Однако это было бы отчасти «московским снобизмом», а отчасти подтвердило бы цитированные строки, что, как теперь кажется, недопустимо.
* * *
Про эпоху большого террора не стоит говорить к юбилеям. А говоря про них — не стоит рассуждать о художественном слове и роли Писателя в истории России и умах сограждан.
Как представляется, чем больше фактов станет известно и будет озвучено, тем больше вероятия, что мы сможем понять целесообразность изменений или глубину заблуждения, пропасть смысла.
Одно из определений времени гласит, что время — это физическая величина, позволяющая зафиксировать изменения и степень преобразования пространства.
Современному российскому обществу, как и много лет назад, не хватает сил прекратить жить в мифологическом и инфантильном временах. Иначе откуда еще убежденность, что можно рассуждать, используя термины «роль писателя в обществе», «большая литература», «добрый Сталин», «элита общества».
* * *
Личность и Государство, Роль Личности в Истории — пустой звук для современности. Мифы больше не работают. Чудес не бывает. Если маленький человек с его прекрасным, но маленьким, местечковым сознанием пытается прийти в литературу, то это будет маленькая литература, воспитывающая маленькие элитки. И не в педагогах и в их положении в современном обществе дело, а в убеждениях, в позиции, не признающей волю человека, возможность «начинать с себя». Процесс индивидуализации, разобобществления, запущенный обществом в 90-х годах двадцатого века не принимается большинством людей постсоветского пространства, равно как по прежнему доминирует идея, что государство что-то должно обществу, являясь не производным от этого общества, а некоторой, навязанной элитами, конструкцией.
«Государство — это я!» — вот идея, достойная того, чтобы каждый россиянин вдолбил ее себе в голову. Это я, и все, что со мной делает государство и его представители — делаю с собой я сам. Именно с моего молчаливого согласия и попустительства происходят ужасные вещи.
В рамках мифотворчества и аморфной позиции, или инфантильного сознания — за меня все решат — не произойдет никакого переосмысления, очищения, осознания любых изменений пространства и прошлого. Важно еще и другое — стремление к объективности, беспристрастности. К примеру, иногда это бывает в энциклопедиях.
* * *
Википедия сообщает:
Ежóвщина — традиционно закрепившееся в СССР наименование того (сравнительно короткого — 1936—1938) периода в истории СССР, когда сталинские репрессии были без каких бы то ни было внешних поводов резко усилены и доведены до максимума своей интенсивности. Другое распространенное название этого периода — «Большой террор» (по названию книги Роберта Конквеста TheGreatTerror: Stalin’sPurgeoftheThirties (1968) «Большой террор: сталинские чистки 30-х годов»). За рубежом распространен термин «Большая чистка» (англ. «TheGreatPurge»). Название этого исторического периода связано с тем, что руководителем наркомата внутренних дел в то время являлся Николай Иванович Ежов.
Массовый террор периода «ежовщины» осуществлялся властями на всей территории СССР (и, одновременно, — на полностью подконтрольных в то время советскому режиму территориях Монголии и Тувы), как правило, — на основании заранее спущенных на места партийным начальством «плановых заданий» по выявлению т. н. «врагов народа»).
В период «ежовщины» правивший в СССР режим полностью отбросил даже ту внешнюю видимость т. н. «социалистической законности», которую он считал нужным соблюдать ранее.
В ходе «ежовщины» к арестованным широчайшим образом применялись пытки; не подлежавшие обжалованию приговоры к расстрелу) выносились зачастую безо всякого суда и немедленно приводились в исполнение.
Родственники репрессированных сами подвергались репрессиям за один только факт своего родства с ними; оставшиеся без родителей дети репрессированных (вне зависимости от их возраста) также помещались, как правило, в тюрьмы, лагеря, колонии, или же в специальные «детские дома для детей врагов народа», — по своим порядкам почти ничем не отличавшиеся от мест заключения.
2 июля 1937 года Политбюро ЦК ВКП (б) приняло решение послать секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик следующую телеграмму:
«Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности.
ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.
ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке». Телеграмма была подписана Сталиным.
31 июля 1937 Ежов подписал одобренный Политбюро приказ НКВД № 0447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов».
Данным приказом для ускоренного рассмотрения тысяч дел были образованы «оперативные тройки» на уровне республик и областей. В состав тройки обычно входили: председатель — местный начальник НКВД, члены — местные прокурор и первый секретарь областного, краевого или республиканского комитета ВКП(б).
Для каждого региона Советского Союза устанавливались лимиты по «Первой категории» (расстрел), и по «Второй категории» (заключение в лагерь на срок от 8 до 10 лет). Общий лимит на репрессии по всей стране составлял 268 950 человек, из них расстрелу подлежали 75 950 человек. Операцию предполагалось провести в течение четырех месяцев.
Тройки рассматривали дела в отсутсвии обвиняемых, десятки дел на каждом заседании. Протоколы заседания тройки направлялись начальникам оперативных групп НКВД для приведения приговоров в исполнение. Приказ устанавливал, что приговора по «первой категории» приводятся в исполнение в местах и порядком по указанию наркомов внутренних дел, начальников областных управлений и отделов НКВД с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение.
Часть репрессий проводилась в отношении лиц, уже осуждённых, и находившихся в лагерях. Для них выделялись лимиты «первой категории», и также образовывались тройки.
Сроки действия «кулацкой операции» (как она иногда называлась в документах НКВД, поскольку бывшие кулаки составляли большинство репрессированных) несколько раз продлевались, а лимиты пересматривались. Так, 31 января 1938 постановлением Политбюро для 22 регионов были выделены дополнительные лимиты в 57 тыс. 200 человек, в т.ч. по «первой категории» — 48 тыс. человек, 1 февраля Политбюро утверждает дополнительный лимит для лагерей Дальнего Востока в 12 тыс. человек «первой категории», 17 февраля — дополнительный лимит для Украины в 30 тыс. человек всех категорий, 31 июля — для Дальнего Востока 15 тыс. человек по «первой категории», 5 тыс. человек по второй, 29 августа 3 тыс. человек для Читинской области.
Для того, чтобы выполнить и перевыполнить установленные планы по репрессиям органы НКВД арестовывали и передавали на рассмотрение троек дела людей самых разных профессий и социального происхождения.
Начальники УНКВД, получив разверстку на арест нескольких тысяч человек, были поставлены перед необходимостью арестовывать сразу сотни и тысячи человек. А так как всем этим арестам надо было придать какую-то видимость законности, то сотрудники НКВД стали выдумывать повсеместно всякого рода повстанческие, право-троцкистские, шпионско-террористические, диверсионно-вредительские и тому подобные организации, «центры», «блоки» и просто группы.
По материалам следственных дел того времени почти во всех краях, областях и республиках существовали широко разветвленные «право-троцкистские шпионско-террористические, диверсионно-вредительские» организации и центры и, как правило, эти «организации» или «центры» возглавляли первые секретари обкомов, крайкомов или ЦК компартий союзных республик.
* * *
Вернемся к журналу. И выделим два текста.
Борис Тренин (сопредседатель Томского областного общества «Мемориал»). Война со своим народом.
«Дело и в том, что символика 37-го года обросла множеством всевозможных мифов, иногда агрессивно противостоящих друг другу. Вот тот же миф о доносах, что вся причина дикой чрезвычайщины 37-го — в некой эпидемии случайной злой воли, наивно опершейся на доносительство… Но 1937 год — это сплошной террор, неизбирательный. Это стрельба по площадям, в основном слепая стрельба по квадратам. Неважно, кому конкретно прилетит, важно, чтоб обязательно прилетело. Чтоб выжившие боялись вдвойне, втройне, чтоб был СТРАХ.»
«И выясняется, что ни одна из известных нам государственных моделей не гарантирует от скатывания на рельсы опережающего Насилия. И террор жив — и теоретически, и практически, и всегда найдет себе обоснование в «высших национальных и государственных» интересах. А также — религиозных. К сожалению, мы твердо знаем: за террором внешним почти неизбежно приходит террор внутренний. И вообще слово «терроризм» — популярнейшее в современном политическом лексиконе».
* * *
В приведенном фрагменте расшифровки интервью парадоксальным образом сплелись несколько мифов о слове «террор». Во первых не установлено чем внешний террор государства отличается от внутреннего. Любая внешняя агрессия ведет к военному противостоянию. Просто так наводить ужас невозможно. Называть бомбардировку Хиросимы, Холокост и Освенцим, кампучийский феномен и бомбардировку Белграда внешним террором не слишком с руки — есть в каждом из этих неоспоримо ужасных деяний много сознательного. Ужас же, парализующий страх — субъект и объект террора — иррациональное.
Террор, сковывающий члены, ужас и «бей своих, чтобы чужие боялись» — причиной имеет не случайную волю, конечно, но после того, как однажды механизм приведен в движение, он уже не подчинен рациональному, сознательному. Он все ж таки сродни эпидемии.
И доносы были, и важно было, куда прилетит, и не случайными были волны насилия.
Второй миф: террор как элемент управления. Политическая система, построенная на терроре, возможна. Она также, как и СССР, может развалиться. Но не потому что элита сгнила, а «народ» устал от лжи и насилия, а потому что ужас, как и любая эмоция, имеет предел длительности, и как следствие — может потерять эффективность рычага управления.
И, наконец, третий миф — смешение «терроризма» с «террором». Терроризм — направлен против государства и общества. Террор же — только против общества. Как только происходит смешение понятий, следует их подмена. Разве можно подумать, что отмена губернаторских выборов — терроризм? Беслан, из-за которого стало возможным отменить эти выборы — терроризм. Отмена выборов — не более чем бюрократическая вакханалия, произвол, иллюзия вседозволенности.
* * *
Второй текст — документ.
«Кулацкие» частушки
(Частушки спецпереселенцев Нарымского края. Из тетрадей участников фольклорных экспедиций 1970–90 годов, организованных ТГУ).
* * *
На осинке, на вершинке
Голубок качается:
Продразверстка, мужики,
Собирайте яйца.
* * *
Ленин Троцкому сказал:
«Давай поедем на базар,
Зарежем лошадь карюю —
накормим пролетарию».
* * *
Сидит Сталин под забором,
Плетет лапти языком,
Чтоб колхозная команда
Не ходила босиком.
* * *
Брюхо голо, лапти в клетку,
Выполняйте пятилетку.
Помер Ленин, помер дедка —
задавила пятилетка.
* * *
Приезжали кулаки,
Спецпереселенцы,
На капустные листки
Меняли полотенцы.
* * *
Председателя — в середку,
Бригадиров — по краям,
Всю пшеницу — за границу,
Лебеду — по трудодням.
* * *
Вот еще один текст, фрагмент из которого я нахожу необходимым привести здесь:
Тезисы «Мемориала» (опубликовано по адресу: http://www.memo.ru/history/y1937/y1937.htm)
<…>
Тридцать Седьмой — это гигантский масштаб репрессий, охвативших все регионы и все без исключения слои общества, от высшего руководства страны до бесконечно далеких от политики крестьян и рабочих. В течение 1937—1938 по политическим обвинениям было арестовано более 1,7 миллиона человек. А вместе с жертвами депортаций и осужденными «социально вредными элементами» число репрессированных переваливает за два миллиона.
Это невероятная жестокость приговоров: более 700 тысяч арестованных были казнены.
Это беспрецедентная плановость террористических «спецопераций». Вся кампания была тщательно продумана заранее высшим политическим руководством СССР и проходила под его постоянным контролем. В секретных приказах НКВД определялись сроки проведения отдельных операций, группы и категории населения, подлежавшие «чистке», а также «лимиты» — плановые цифры арестов и расстрелов по каждому региону. Любые изменения, любые «инициативы снизу» должны были согласовываться с Москвой и получать ее одобрение.
Но для основной массы населения, незнакомой с содержанием приказов, логика арестов казалась загадочной и необъяснимой, не вяжущейся со здравым смыслом. В глазах современников Большой Террор выглядел гигантской лотереей. Почти мистическая непостижимость происходящего наводила особенный ужас и порождала у миллионов людей неуверенность в собственной судьбе.
Репрессии основательно затронули в частности, представителей новых советских элит: политической, военной, хозяйственной. Расправа с людьми, имена которых были известны всей стране (именно о них в первую очередь сообщали газеты) и в лояльности которых не было никаких причин сомневаться, увеличивала панику и усугубляла массовый психоз. Впоследствии родился даже миф о том, что Большой Террор будто бы был направлен исключительно против старых большевиков и партийно-государственной верхушки. На самом деле подавляющее большинство арестованных и расстрелянных были простыми советскими гражданами, беспартийными и ни к каким элитам не принадлежащими.
Тридцать Седьмой — это неизвестные мировой истории масштабы фальсификации обвинений. В 1937–1938 вероятность ареста определялась, главным образом, принадлежностью к какой-либо категории населения, указанной в одном из «оперативных приказов» НКВД, или связями — служебными, родственными, дружескими — с людьми, арестованными ранее. Формулирование индивидуальной «вины» было заботой следователей. Поэтому сотням и сотням тысяч арестованных предъявлялись фантастические обвинения в «контрреволюционных заговорах», «шпионаже», «подготовке к террористическим актам», «диверсиях» и т.п.
Тридцать Седьмой — это возрождение в ХХ веке норм средневекового инквизиционного процесса, со всей его традиционной атрибутикой: заочностью (в подавляющем большинстве случаев) квазисудебной процедуры, отсутствием защиты, фактическим объединением в рамках одного ведомства ролей следователя, обвинителя, судьи и палача. Вновь, как во времена инквизиции, главным доказательством стало ритуальное «признание своей вины» самим подследственным. Стремление добиться такого признания, в сочетании с произвольностью и фантастичностью обвинений, привели к массовому применению пыток; летом 1937-го пытки были официально санкционированы и рекомендованы как метод ведения следствия.
Тридцать Седьмой — это чрезвычайный и закрытый характер судопроизводства. Это тайна, окутавшая отправление «правосудия», это непроницаемая секретность вокруг расстрельных полигонов и мест захоронений казненных. Это систематическая многолетняя официальная ложь о судьбах расстрелянных: сначала — о мифических «лагерях без права переписки», затем — о кончине, наступившей будто бы от болезни, с указанием фальшивых даты и места смерти.
Тридцать Седьмой — это круговая порука, которой сталинское руководство старалось повязать весь народ. По всей стране проходили собрания, на которых людей заставляли бурно аплодировать публичной лжи о разоблаченных и обезвреженных «врагах народа». Детей вынуждали отрекаться от арестованных родителей, жен — от мужей.
Это миллионы разбитых семей. Это зловещая аббревиатура «ЧСИР» — «член семьи изменника Родины», которая сама по себе явилась приговором к заключению в специальные лагеря для двадцати тысяч вдов, чьи мужья были казнены по решению Военной Коллегии Верховного Суда. Это сотни тысяч «сирот Тридцать Седьмого» — людей с украденным детством и изломанной юностью.
Это окончательная девальвация ценности человеческой жизни и свободы. Это культ чекизма, романтизация насилия, обожествление идола государства. Это эпоха полного смещения в народном сознании всех правовых понятий.
Наконец, Тридцать Седьмой — это фантастическое сочетание вакханалии террора с безудержной пропагандистской кампанией, восхваляющей самую совершенную в мире советскую демократию, самую демократическую в мире советскую Конституцию, великие свершения и трудовые подвиги советского народа. Именно в 1937 году окончательно сформировалась характерная черта советского общества — двоемыслие, следствие раздвоения реальности, навязанного пропагандой общественному и индивидуальному сознанию».