Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 22, 2008
КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС
— Почему после э т о г о всегда хочется есть? — спросила Алена, приподнимаясь на локте и всматриваясь в лицо Зайцева. — Отвечайте, профессор!
— Я филолог, не физиолог, — сказал Зайцев, не открывая глаз. — Ты молода, вот тебе и хочется. А я стар — и мне после э т о г о хочется спать… — Он сладко зевнул.
Алена соскочила с широкой тахты и, мерцая в вечернем полумраке голым телом, пошлепала в кухню. Достала из холодильника яблоко, жадно стала хрумкать.
— У тебя даже колбасы нет, — сказала она. — Ты что, одними яблоками питаешься?
— Братья-китайцы, как ты знаешь, ввели карточную систему, — хмыкнул Зайцев. — С колбасой напряженка. И вообще со жратвой.
— А жрать хочется, — вздохнула Алена, хрустя яблоком. — Сейчас бы съела теленка!
— Бедный теленок, — улыбнулся Зайцев. — Правы братья-китайцы: мир погибнет не от голода, а от обжорства.
— Западный мир, — уточнила Алена. — Уж вам-то, в китайской зоне, смерть от обжорства пока не грозит… Можно, я возьму еще яблоко?
— Ешь хоть все. Мне этим холодильником больше не пользоваться.
— Значит, решился? И когда?
— Сегодня.
— Как — сегодня?! — подскочила Алена. — А что же ты мне раньше не сказал?
— Не хотел портить свидание… Вдруг оно у нас последнее? Кстати, тебе — пора. Скоро комендантский час, не опоздай.
— А ты?
— Я же сказал — я своим путем. Провожу тебя, а потом — на резиновой лодке…
— Но ведь это опасно!
— Жить вообще опасно, — заметил он с театральной меланхоличностью. — Но без риска жизнь так же пресна, как говядина без горчицы.
— Тебя этому братья-китайцы научили?
— Они, родимые… Нет, Аленушка, кроме шуток — тебе пора! — Он включил свет, глянул на часы. — Через сорок минут — комендантский час… Подъем! — Он вскочил, похлопал себя по дряблому животу, подошел к зеркалу, с отвращением посмотрел на всклокоченные седые вихры, на мешки под глазами, на морщины. — И зачем ты со мной связалась?..
— Любовь зла, — хмыкнула Алена. — Ты же меня соблазнил, профессор. Забыл, что ли? Помнишь, как шантажировал: не поставлю зачет, если не отдашься…
— Не было этого! — возмутился Зайцев.
— Шучу, шучу.
— А вот братья-китайцы не шутят. Они ведь всерьез обвинили меня в аморальном поведении. Моя разведка донесла, что мне грозит не только увольнение из универа, но и суд…
— Товарищеский?
— Товарищеский суд Линча… Нет, серьезно. Пора рвать когти. В китайской каталажке мне не выжить, Аленушка. Сердце не выдержит. Ты же знаешь мое больное сердечко…
— Как не знать. Значит, поэтому и решил бежать?
— И поэтому тоже.
— А еще почему?
— Будто не знаешь?..
— Хочу услышать.
— Потому что хочу быть с тобой.
— А почему ты хочешь быть со мной?
— Ну, Аленка, кончай дурить… ты прекрасно все понимаешь…
— Нет — почему? Почему? Почему?
Зайцев подошел к ней, притянул ее к себе, поцеловал в приоткрытый рот, пахнущий яблоком.
— Потому что я жить без тебя не могу, — тихо сказал он.
— Вот ведь какой противный, — так же тихо произнесла она, — ни за что ведь не скажет, что любит…
— Ни за что, — согласился он, — никогда…
— Я хочу бежать с тобой, — прошептала она, — давай вместе?
— Это глупо, — нахмурился Зайцев. — Зачем рисковать? У тебя есть нормальный пропуск, а я — на резиновой лодке… Ты встретишь меня на том берегу. Братья-немцы стрелять не станут.
— Нет, конечно. Они будут только рады принять такого гостя.
— Ладно, хватит болтать. Пошли!
Через пять минут они уже вышли из дома и направились к мосту через Енисей.
— Значит, так, — говорил на ходу Зайцев. — У меня все заранее приготовлено. Добрые люди помогли. Две резиновых надувных лодки — одна на этом берегу, под мостом, а вторая — на острове Отдыха, с той стороны, тоже под мостом. Встречай меня на левом берегу, примерно через час, где-то возле краеведческого музея…
— Ради Бога, будь осторожен, милый…
— Обязательно буду. За меня не волнуйся. Ну, вот мы и пришли… — Зайцев помахал рукой китайскому солдату с автоматом на груди: — Нинь хао, тун-чжи!
— Стой! — крикнул китаец. — Васа пропуск!
Из контрольно-пропускного пункта вышел еще один солдат, уже без автомата.
Алена достала пропуск и паспорт.
Китайцы внимательно проверили ее документы, светя фонариком. Зайцев достал сигарету, закурил.
— Бу-син! — сказал солдат. — Низзя курить!
— Дуй-бу-ци, — извинился Зайцев и затоптал сигарету.
— И-це чжэн-чан, — сказал солдат, возвращая Алене документы. — Порядок. — Потом повернулся к Зайцеву: — Ты — кто? Чжан-фу?Муж? Паспорт! Ху-чжао!
— Бу-ши! Нет-нет! — рассмеялся Зайцев. — Я ее просто провожаю. А живу в этой зоне, на правом берегу… Я профессор! Филолог! Юй-янь-сюэ-цзя! А это моя бывшая студентка…
— Проходи! — приказал солдат Алене. — Стоять низзя! Бу-син!
Алена повернулась к Зайцеву:
— Я боюсь за тебя…
— Все будет хорошо, — сказал он. — Я тебе обещаю. Иди!
Сразу за контрольно-пропускным пунктом была трамвайная остановка. Алена подошла к трамваю, который должен был увезти ее на левый берег, в западную зону, к братьям-немцам. Зашла в трамвай, потом выглянула, крикнула:
— Я люблю тебя!
— Цзай-хуй! — крикнул он. — До свиданья!
— Как тебе не стыдно! — рассмеялась она, чуть не плача. — А еще профессор… Мне страшно, Зайцев!
— Все будет хорошо! — повторил он.
— Бу-син! Бу-син! — угрожающе надвинулся на него солдат. — Уходи!
— Прощай, товарищ, — сказал Зайцев. — Цзай-хуй, тун-чжи!
Он отошел от контрольно-пропускного пункта и направился к Предмостной площади. Он знал, что солдат провожает его взглядом. Он не стал оборачиваться, хотя ему и очень хотелось это сделать.
Перейдя через Предмостную площадь, он свернул в темный переулок, потом круто повернул вправо — и окольным путем вышел снова на берег Енисея, только теперь уже на приличном расстоянии от КПП и от моста. Спустился к воде, присел на камень, закурил. Вроде никто его не преследовал. Тишина. Он встал и направился к мосту, где в кустах была спрятана резиновая лодка.
До острова Отдыха добрался спокойно, протока узкая, китайцы его не заметили. Перешел через остров, на другом его берегу нашел вторую спрятанную лодку. Теперь предстояло переплыть Енисей в его основной, широкой части. Он старался держаться ближе к мосту, с теневой стороны. Пока все шло нормально.
Иногда он оглядывался назад — нет, погони не видно, тишина, правый берег тонул во мраке, только на Предмостной светились огоньки КПП. Зато левый берег, где была западная зона, весь залит огнями реклам, оттуда доносилась музыка из парка и с Театральной площади. Там — пограничная зона, восточный рубеж НАТО. Там — левобережный Красноярск, оккупированный немецкими войсками. Там, на берегу, ждет его Алена…
Когда до левого берега оставалось метров триста, не более, луч прожектора с моста зацепил его лодку — и тут же сверху раздались пронзительные крики, и затрещали автоматные очереди.
— Вот суки, — ругнулся Зайцев, — это ж надо, сразу — стрелять… Господи, пронеси!
Не пронесло. Пуля попала в лодку — зашипел выходящий воздух.
— Врешь, не возьмешь! — по-чапаевски крикнул Зайцев и перевалился через упругий борт обреченной лодки. — И так доплывем!
Когда-то, в юные годы, он весь Енисей запросто переплывал, а тут — каких-то двести-триста метров… Пустяки!
Он плыл, плыл, плыл, и судьба берегла его от китайских пуль, но не смогла уберечь от инфаркта. Уже коснувшись ногой дна, он радостно вскинул руки, рванулся вперед с криком: «Я здесь, Алена!» — но тут же замер и задохнулся от острой невыносимой боли, схватился рукой за грудь — и рухнул в воду.
Сердобольные немецкие солдаты помогли Алене вытащить его из воды на берег.
ЗВЕЗДА НЕ ГОЛУБАЯ, НЕ РОЗОВАЯ
С того дня, как мы с Машей поняли, что любим друг друга, наша жизнь превратилась в ад, в круглосуточное притворство, в бесконечную игру в прятки, в очень даже рискованный аттракцион.
Вот и сегодня, когда я позвонил ей из своей хирургической клиники, чтобы договориться о вечернем свидании, мне пришлось изъясняться намеками, лгать, актерствовать, чтобы чуткие мои коллеги-врачи не расчухали, что я говорю с существом женского пола.
— Это я, Маркуша, — морщась от отвращения к педерастическим интонациям собственного голоса, сказал я, — как твои дела, мой зайчонок? Вот и славненько! А как насчет того, чтобы вместе провести вечерок?
— Инга, любовь моя, — проворковала издалека Маша (тоже явно страшащаяся чужих ушей). — Давай встретимся в восемь, в клубе «Розовая роза»? Мне надо сказать тебе что-то очень важное…
— О»кей, мой зайчик. Целую тебя в твой пушистый хвостик… ха-ха!
«Розовая роза» — вечерний клуб для лесбиянок. Значит, сегодня моя очередь перевоплощаться. Что ж, смиренно выряжусь в свой наилучший блядский наряд. Вчера мы встречались в «Голубой луне» — и пришлось постараться Маше, она нарядилась мальчиком, да так ловко преобразилась, что я ее не сразу-то и признал… И никто из окружающих не догадался!
А ведь мы с ней рискуем, жутко рискуем. Если вдруг попадемся, то все, капут — не только любви конец, но и свободы лишимся, и нас разлучат — надолго, навеки… Не дай-то Бог! Об этом не хочется даже и думать.А что делать? Обидно ведь бесконечно прятаться, встречаться тайком, в подвалах, на чердаках, в загородном лесу… Хочется и развлечься, и потанцевать… Мы же так молоды! Мы — изгои, преступники, отщепенцы — мы чужие в этой странной больной стране, где дозволяется лишь однополая любовь, где нет ни детей, ни роддомов, где живут лишь сегодняшним днем и ни у кого нет будущего.
Вечером, ровно в восемь, мы встретились у входа в «Розовую розу». Увидев меня, Маша фыркнула в кулачок. Я глянул на свое отражение в зеркальной витрине: бандитка! пиратка! разбойница с большой дороги! Поправил парик, оскалил зубы.
— С макияжем ты явно переборщил… переборщила! — шепнула Маша, давясь от смеха.
— Но-но! Где почтение к старшим? — И я шлепнул ее по тугой круглой попке. — Смотри у меня! Тетя Инга поставит шалунью в угол!..
— Ладно, пошли, — Маша потянула меня за собой.
Мы купили входной билет, заняли свободный столик в углу, заказали по бокалу мартини, закурили.
На небольшой эстраде томно изгибались две певички-близняшки, инструментальный квартет тоже состоял из женщин: аккордеон, саксофон, синтезатор, ударные.
— Ты хотела мне сообщить что-то важное, — напомнил я Маше. — Давай выкладывай.
— Игорек… ты только, пожалуйста, не пугайся, — прошептала она. — И не сердись…
— Что случилось? — Я отставил недопитый бокал. — Неприятности на работе?
— Нет… это касается только нас с тобой… Я — беременна… Не сердись!
Мое сердце замерло, сжалось, словно ошпаренное кипятком, потом забилось сильнее, сильнее. Несколько секунд я не мог ничего сказать, только молча смотрел на нее, на свою ненаглядную, на ее родное, любимое, скуластое личико, на ее раскосые глаза, вдруг наполнившиеся слезами…
— Не сердись, — повторила она, чуть не плача.
— Боже мой, — прошептал я, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от счастья, — да за что же я должен сердиться, Маша?.. Я рад, я так рад…
— Правда? Нет — правда? — прошептала она, и слезы вдруг хлынули из ее глаз. — Мой родной, мой любимый… а я так боялась, что ты — рассердишься…
— Тише, тише, — сказал я, оглядываясь по сторонам, — на нас смотрят… Возьми себя в руки. Не забудь, что я — Инга… а никакой не Игорь…
— Да, конечно, я помню, — кивнула она, улыбаясь сквозь слезы, — я все помню… я знаю, что нам нельзя заводить ребенка… Но что же нам делать?!
— Все образуется, — и я сжал ее холодные пальчики в своих ладонях, — а сейчас предлагаю выпить за это… сама знаешь — за что.
Я заказал бутылку розового мартини, фисташек, сыру — и мы долго еще пировали, празднуя нашу тайную радость, наше будущее запретное счастье, от которого мы не собирались отказываться.
А потом мне захотелось в туалет. В этом заведении была, разумеется, только дамская комната, я смело пересту-пил ее порог, зашел в кабинку и… забыл запереть за собой дверцу. Потерял бдительность, разомлел, расслабился от счастья… идиот!
Расставив ноги и задрав юбку, я стоя справлял малую нужду, когда незапертая дверца за моей спиной вдруг распахнулась.
— Пардон… — смущенно бормотнул сзади чей-то женский голос, но тут же этот голос злобно заверещал: — Да тут мужик! Эй, охрана! В сортире мужик!
Я мигом опустил юбку, повернулся и двинул орущую бабу кулаком в живот. Она мигом заткнулась, выпучила глаза, лицо ее побелело.
Протрезвевший, я быстро вышел из туалета. Передо мной стояла хмурая сотрудница охраны, бой-баба с резиновой дубинкой на поясе.
— В чем дело? — спросила она.
— Какая-то лахудра травки накурилась, мужики ей мерещатся, — буркнул я и быстро прошел в зал. Из-за углового столика на меня с тревогой смотрела Маша.
— Уходим немедленно, — сказал я ей, улыбаясь. — Ступай на улицу, быстро. Я расплачусь и догоню…
Маша метнулась к выходу. Я поманил пальцем официантку:
— Сколько с нас?
— Пятьсот двадцать.
Я бросил деньги на стол — «здесь шестьсот, сдачи не надо», — и пошел прочь. На пороге меня затормозила бой-баба, резиновую дубинку она сжимала в правой руке.
— А ну постой, — сказала она. — Надо кое в чем разобраться…
— Я спешу, — и я взялся за дверную ручку.
— А ты не спеши…
Я, не оборачиваясь, резко ударил ее локтем в горло. Бой-баба хрюкнула и встала на колени.
— Бежим! — крикнул я Маше — и мы помчались прочь темными переулками…
* * *
…Это было весной, а спустя несколько месяцев, в ночь перед Рождеством, у Маши отошли воды. Она позвонила мне: что делать?! Не скорую же вызывать! Даже дома, в ее-то коммунальной квартире, под бдительными взорами соседей, рожать было нельзя ни в коем случае.
— Сможешь подняться на свой чердак? — быстро спросил я.
— По… постараюсь…
— Поднимись и жди меня там. Я принесу все, что надо!
И я быстро пришел и принес все что надо, что было заранее приготовлено — и белье, и стерильные простыни, и большущий термос с горячей водой, и спирт, и хирургические ножницы, чтобы перерезать пуповину, и другие необходимые инструменты, которые, к счастью, не понадобились. Прихватил и пару стеариновых свечей — ведь на чердаке не было электричества, а слуховое окно забито досками. Обошлось — тьфу-тьфу-тьфу — без каких-либо осложнений, ребенок родился легко и быстро. Едва появившись на свет, он огласил чердак пронзительным криком, но вскоре замолк — словно специально, чтобы не привлекать своим криком внимания посторонних. Ах ты, умница. Это был замечательный мальчик — с золотистым пушком на макушке, с раскосыми, как у Маши, темными глазенками.
— Слава тебе, Господи, — прошептал я, хотя никогда, как мне казалось, не верил в Бога. — У нас все получилось…
— Рано радуешься, — дрожащим голосом отозвалась обессиленная Маша. Она лежала на простынях, на ворохе тряпья, и бережно закутывала в пеленки нашего сыночка. — Что мы дальше-то будем делать? Не сидеть же здесь вечно, на чердаке? Вот увидишь — нас найдут, арестуют, посадят в разные камеры, а ребенка отнимут…
— Мы отсюда уйдем, убежим, уедем, — горячо перебил я ее, — мы обязательно что-нибудь придумаем. Положись на меня! Твоя забота — кормить ребенка, беречь его… А уж я позабочусь обо всем остальном… Клянусь тебе!
Маша неуверенно покачала головой, но не стала спорить, все ее внимание было сосредоточено на ребеночке.
Меня же трясло от возбуждения. Чтобы хоть немного успокоиться, я достал сигарету, прикурил от огня свечи.
— Да ты что? Не кури рядом с ребенком! — прикрикнула Маша.
— Извини…
Я отошел от них к слуховому окну, отогнул одну доску, сдвинул ее чуть в сторону. Ничего, покурю здесь.
— Не застуди ребенка! — крикнула Маша.
— Ветра нет, и морозец совсем легкий, погода сказочная, — сказал я, вдыхая свежий воздух. — А вон и Рождественская звезда зажглась!
И впрямь — над домами, над городом, над всем миром сияла одинокая ослепительная звезда — не голубая, не розовая, ярко-белая…
ЭКСПЕДИЦИЯ
Вообще-то я после этой сессии мечтал слетать в Москву, порыться в так называемой библиотеке — единственном на всю Россию хранилище так называемых книг. В Красноярске, как известно, ни одной книги не сохранилось, а мне скоро дипломную работу писать — о русской поэзии ХIХ—ХХ веков. Как же ее писать без книг-то? И так ведь об этом давно прошедшем времени сохранились более чем скудные, отрывочные сведения. В основном, отдельные имена, фрагменты текстов, цитаты. Вот и хотел я в Москву слетать, хоть раз в жизни настоящие книги в руках подержать, подышать их тленным драгоценным запахом.
Но шеф сказал: в Москву еще успеешь, до защиты год впереди, а сейчас надо в экспедицию лететь, на юг края, фольклор собирать. Какой, говорю, фольклор? Откуда? Люди про книги давно забыли, а вы — фольклор. Ты поменьше рассуждай, сказал шеф, а лучше собирайся в дорогу. Завтра «вертушка» туда полетит, тебя прихватят.
У нас в универе несколько своих «вертушек», прямо с крыши взлетают. Что ж, мое дело маленькое, студент должен шефа слушаться. Собрался, подпоясался, прихватил магнитофон, видеокамеру — и айда за фольклором.
Мотались дней десять по хуторам да фермам — и все, разумеется, зря. Ничего, кроме похабных частушек, не удалось записать. Даже самые дряхлые старики и старухи не помнят ни сказок, ни свадебных песен, ни колыбельных. Вот тебе и фольклор. Пустая трата времени и горючего.
Что ж, полетели обратно. И вот, когда пролетали над тайгой, вдруг я заметил — внизу, на берегу реки, еле видный дымок курится. Что такое? Попросил летчика опуститься пониже. Опустились, сделали круг — и увидели на поляне, среди тайги, усадьбу: две избушки, сарайчик, банька, сад-огород, лохматый пес, корова, и мужик бородатый с рогатиной — голову кверху задрал, на нашу «вертушку» смотрит.
— Давай вниз! — кричу летчику.
Сели рядом с избушкой. Вышли, огляделись, стали народ созывать. А весь народ — этот самый мужик с рогатиной, его баба с детенышем на руках, да в избе на печи старуха, такая дряхлая, что даже с печки слезть не могла, когда я ее начал пытать-расспрашивать. Самое замечательное, что эта семейка давным-давно живет здесь, на отшибе, в отрыве от всей мировой цивилизации. На охоту ходят с рогатиной и ножом, землю пашут плугом, обходятся без Интернета и даже без радио. Дикари, короче. Туземцы.
Хотя, с другой стороны, в избе у них я обнаружил несколько так называемых книг. Вот это находка! Правда, книги какие-то странные — «Учебник тригонометрии», «Словарь иностранных слов» и совсем уж загадочный «Краткий курс истории ВКП(б)»… Надо будет потом поподробнее шефа расспросить, он человек ученый, пусть растолкует, о чем эти книжки.
А пока, чтобы время зря не терять, я стал пытать старуху — помнит ли она какие древние песни, сказки, легенды. Фольклор, короче.
Старуха оказалась хоть и дряхлая, но весьма бойкая и голосистая. Долго уговаривать ее не пришлось — согласилась сразу.
— Отчего не спеть? Сейчас спою, — и старуха откашлялась. — А что это у тебя за штуковина?
— Видеокамера, — говорю. — Да вы не обращайте внимания. Только спойте, пожалуйста, что-нибудь народное, старинное…
— У народа песен много, — важно сказала старуха. — Вот, например, еще моя бабка пела… — И затянула дрожащим жалостным голоском:
— Сижу за решеткой в темнице сырой… Ох!
Вскормленный в неволе орел молодой… Ох!
— Извините, бабушка, а что такое «темница»?
— Ты слушай, не перебивай. Потом объясню. — И запела дальше:
— Мой грустный товарищ, махая крылом… Ох!
Кровавую пищу клюет под окном…
Старуха вдруг всхлипнула.
— Классная песня, — говорю, — вы пойте, бабуся, пойте. Вот это фольклор так фольклор!
Потом она спела еще одну, тоже жалостную, про нелегкую женскую долю:
— Вянет, пропадает красота моя!
От лихого мужа нет в дому житья…
А потом еще и еще. И что ни песня, то перл, жемчужина!
Но особенно меня поразила песня неизвестного автора, посвященная философским, экзистенциальным проблемам:
— Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу… Ох!
И звезда с звездою говорит…
Ну и так далее. У меня от этой песни аж мороз по коже пошел. Хотя тоже слова незнакомые есть… Например, что такое «Бог»?
— Бабушка, что такое Бог? — спрашиваю.
А она вместо ответа пальцем в угол тычет. Смотрю — в том углу чей-то портрет висит: молодой такой человек, с усиками, темноглазый. Подхожу ближе, приглядываюсь. Под портретом подпись: «М. Ю. Лермонтов».
— Это кто? — спрашиваю.
—Бог и есть, — отвечает старуха и зачем-то вдруг тремя пальцами правой руки прикасается ко лбу, потом к животу, потом к правому плечу, потом к левому.