Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 21, 2007
Ну, что ж это за наказание!
Спокойно стою себе в тамбуре.
Курю сигарету приличную.
Ничем, вроде, не отличаюсь
от прочих командировочных.
Спокойно стою, но не робко.
Доехать хочу до Казани, —
хотя согласился б и за море,
устроил бы жизнь свою личную…
Но тут, раскрасневшись не с чаю,
заходит мужик в тренировочных
и ростом мне до подбородка.
Нет, я совершенно спокоен.
Со мной как всегда моё прайвиси
(нет, чтоб он припёрся попозже!).
Курильщиков сдуло, как ветром
(и мне бы уйти), а на кой им…
(Ну, нравишься ты ему, нравишься.)
Он тянет из пачки вопрос уже.
Я лезу в карман за ответом.
Ну, что, — говорит он, — татарин?
А взгляд-то его всё добрей.
Ну, что, — продолжает, — покурим? —
и смотрит уже как на брата,
и вроде действительно рад,
за что я ему благодарен,
но сам я не столь рад, однако.
и, надо признать, что еврей,
а он говорит, что “не надо врат…!
зачем, брат? не надо врат…!”,
так вот, без мягкого знака.
Дались мне поездки в незнаемое!
И я обещаю себе в который
раз не шастать впотьмах,
не называться евреем,
кушать один пиремяч-ишпишмак
смотреть за окно,
а там всё чревато делирием,
там все татары со мной за одно
ругаются билят-конторой.
Небеса над Казанью подобны валькириям
Какими же им ещё быть в ноябре, ё-моё,
дорога-то тряская, скользкая.
И, глядя на всё это воинство,
мне всё очевиднее кажется,
лишь мне в целом свете не свойственно
всё это татарское ханжество,
какой-то прям хамство монгольское.
Исповедь
1.
“ — Ну, так что мы будем с вами делать?! –
спрашивал меня святой отец. — A…?”
Дайте, я скажу, как было дело, —
что меня вообще так угораздило, —
и ведь надо ж, перед самым праздником, —
я ж сперва не знал, куда мне деться:
выпала мне вдруг командировка, —
между прочим!
ничего серьезного!
у людей серьёзнее бывали! —
так сказать, в заоблачные дали, —
в направленьи гордого, седого,
северного, солнечного, грозного, —
ну, зачем указывать точнее, —
вам то что? Казбека ли, Эльбруса?-
важно, что — восточнее Ростова,
Ставрополя главное южнее;
главное, чтоб все пришли домой.
Дело было нынешней весной.
Отмечал, не праздновал я труса,
так что на неделе на Страстной
взял да и отправился на исповедь —
( где ж тут трусость? согласитесь, чисто ведь
здравый смысл, подернувшийся ленью?) —
и молился — истово? — не-истово? —
“Господи, по щучьему веленью…
Господи, ах, боже, боже мой…”
Был ли мой порыв богоугоден?
Всё ж надеюсь; хоть на всяких войнах
я пригоден лишь к нестроевой, нах…
В мирное-то я вобще не годен.
В армии я даже не служил.
Говорю об этом между прочим
потому, что строгий иерей
зыркал, как святой, но всё же отчим;
одного из сказочных старшин
мне напоминал святой отец, —
тех, кто хоть и мог на арамейском,
но предпочитал всё ж на армейском
строить и гундосов и чмырей.
Видно, пастырь знал своих овец.
2.
Подозвал. Пошёл я, спотыкаясь
и, одновременно, семеня
на манер испуганной левретки,
но решил, при всём честном народе я
всё скажу, и слышат пусть меня
слишком близко вставшие соседки:
“Mea culpa! Извиняюсь, — каюсь!
Мой любимый грех — чревоугодие,
без него мне не прожить и дня,
от него я нынче отрекаюсь!
Мало того, есть ещё условия,
буду соблюдать и их отныне я,
откажусь от гнева и уныния,
сребролюбия, гордыни, празднословия.
Коль не прекратим собой являть
небреженье службой и молитвой,
нас за это перед главной битвой
могут не призвать, — комиссовать!
Сроки ж настают! Уже борьба
достигает своего предела!
Ну, а нам-то что же, нет и дела?
Суеверие, кощунство и божба –
вот, что многих занимает нынче!
Пагубна для нас сия стезя!
Вот уже написан ”Код Да Винчи“!
Ничего откладывать нельзя!
Кровь Христова и Христово тело!..”
Я чуть не залаял под конец.
Сам себя я как-то стал накачивать
и уже не мог остановиться:
“—Надо жизнь бесовскую заканчивать!!”
“— Ну, так что мы будем с вами делать?! –
вновь переспросил святой отец. —
Будем человеком становиться?!”
* * *
Целый год солдат не видал родни.
Целый год письма не писал из Чечни.
Почему? Недолюбливал писем.
А придя домой, он приветствовал мать.
Поприветствовав мать, принялся выпивать.
Алкогольно он был зависим.
А и пил солдат десять дней подряд
В одиночку пил, и друзьям был рад,
а потом обнаружил вдруг как-то,
что за эти дни выпили они
(битых не считал, — целые одни)
всё, что нажил он по контракту.
Был ещё солдат кой-чему не рад,
но не мог он не обратить свой взгляд
на особый род обстоятельств
да на ряд причин, в силу каковых
не пришёл к нему средь друзей иных
закадычный его друг-приятель.
Начал тут солдат на друга роптать,
поминать его в бога-душу-мать,
и козлом звать, и пидором гнойным.
А ему в ответ говорят друзья:
“О покойном так на Руси нельзя.
Ну, зачем же так о покойном?
Друг-приятель твой, закадычный друг
нынче ровно год, как лишился рук,
наш товарищ, твой лучший друг детства, —
ни поднять стакан, ни швырнуть сапог,
в общем, ничего он теперь не мог,
ни поссать без мук, ни одеться…
И не зная, как ему дальше жить, —
и ведь рук не мог толком наложить, —
он, с досады в уме повредившись,
раз пошёл тудой, где река течёт,
лёд разбил ногой и ушёл под лёд,
ни с тобой, и ни с кем не простившись”.
Встал солдат в слезах и сказал в ответ:
“Не забудем мы дружбы прежних лет,
ни забав молодецких, ни игр.
Ты, товарищ мой, не попомни зла,
это я в сердцах ляпнул про козла, —
не козёл ты и вовсе не пидор”.
А ему друзья говорят в ответ:
“Посмотри, ещё скольких с нами нет,
почитай, человек девятнадцать,
кто пропал в лесу, кто повис в петле,
кто навек заснул на сырой земле, —
да уж скоро не будет и нас тут”.
Тут созвал солдат мать, друзей, родню:
“Снова еду я воевать Чечню,
не ругайся, маманя, пойми же,
я за десять дней понаделал трат,
так что впору вновь заключать контракт,
да и смертность там вроде как ниже”.
И пошёл солдат прямо на Кавказ.
Он там видел смерть, как видал он вас.
Ну, а где и когда, если честно,
суждено ему завершить войну,
знает только тот, кто идёт по дну.
А вот нам сие не известно.
* * *
Символ веры.
Услыхал еврей про три желания, и говорит золотой рыбке:
— Я хочу роллс-ройс, дом во Флориде, 5 миллионов евро и молодую, красивую, покладистую жену с хорошей фигурой, — это раз…
Из анекдота
Это знаете, как бывает:мрак ночной вас в гостях застиг,
разговор затихает, и стих,
но решимости всё ж не хватает,
чтоб убраться в ночную мглу,
и хозяйка, зевок глотая,
снова чайник несёт к столу.
— Мне пора, дорогие друзья.
— Да мы все щас пойдём! А чаю?
Мне не думать об этом нельзя,
я с трудом за себя отвечаю:
чаю? — я! воскресения мертвых? –
тоже я! — и как с рыбкой еврей
торговавшийся, — это во-первых, —
добавляю у самых дверей.
Книжки спят, знать пора и нам,
с нами всё ж веселей семенам
в перегное орковых грядок.
Говоришь, не постельный режим?
Ну, а чё такой беспорядок?
А чего мы тогда лежим,
точно письма в пустых конвертах?
Кто надписывал имена?
Ну, чего мы лежим, зевая?!
Ждём ль чего?
Воскресения мертвых,
видишь, очередь тут одна,
но ещё не вполне живая.