Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 21, 2007
…Рейс Лондон–Палермо вылетел вовремя, несмотря на пять дней плотного тумана, висевшего над Лондоном и сотни отмененных в Рождество рейсов.
Рядом соседка на коленках девочку (внучку?) в розовой кофточке с капюшоном держит милую, причесывает ее бережно.
По-английски поговорят, а потом переходят на итальянский.
Вот и остались они в моем компьютере: эта дама и эта девочка, с которыми пересеклись дороги на высоте 11 тысяч метров.
ПАЛЕРМО
Прилетели; самолет стал быстро спускаться в темноту и вдруг справа уже близко увидели береговую линию в огнях и огни кораблей в море, все ближе, ближе, и тряхнуло — приземлил самолет польский экипаж. Спустились по подъехавшему трапу на землю, вдохнули ни с чем не сравнимый теплый средиземноморский воздух, пахнущий близким морем.
На границе проблем не было; получили свой штамп и вот уже “Фиат-мультипла”-такси везет нас в Палермо по автостраде, похожей на киприческую, ухоженную и пустынную, скоро въехали в сумасшедшее броуновское движение, в яркий город, поползли по улицам, увидели слева что-то вроде триумфальной арки — это портик оперного театра оказался, — потом залитая светом via Roma и вот уже сияет рождественскими огоньками круглый козырек над подъездом Grand Hotel Des Palmes.
27 декабря
Утром встали в полутьме, растворили ставни, в ванной у нас тоже балкон, солнце средиземноморское ринулось в комнату, залило все, сделало праздничным. Вышел на балкон. В полукилометре слева сверкает море, стоят корабли, там порт. Наш почтенный старый отель занимает весь квартал. На углу наискосок стоит как оказалось, англиканская церковь; напротив нас —роскошный палаццо, окруженный мощной рустованной стеной с апельсиновым садом и пальмами, прямо против наших окон — еще один отель, окна в окна, оттуда в новогоднюю ночь нам кричали приветы, сквозь канонаду петард и шутих; направо видна параллельная via Roma торговая улица via Maquedo. Планировка центра города уже много веков, еще от римлян и византийцев, простая и четкая: via идут вдоль моря, corso (Кавура, Виктора Эммануила) — пересекают их под прямым углом.
А между этими прямыми улицами множество мелких, куда более прихотливо проложенных. Спустились на завтрак в роскошный, несколько обветшалый, оттого еще более респектабельный, с лепниной и позолотой ресторан. Завтрак, впрочем, предложили скромный для такой пышности. Обедневшая роскошь. Пошли машину получать в прокатную контору, как выяснилось, она метрах в трехстах от отеля на нашей же улице.
Конторщики долго препирались с Катюней. Было их там человек десять, и все при деле; они каждую секунду отвлекали друг друга, обнимались, поздравляли, говорили по телефонам, кричали прохожим, уходили и приходили, наконец, выставили счет в четыре раза больший, чем договаривались по Интернету.
Долго ли коротко ли, но получили мы, наконец, Fiat punto — беленькую машинку, маленькую и верткую, с вариатором и несолидно жужащим моторчиком.
Первым делом поехали, как и собирались, в Мон-реале.
Это километрах в восьми над Палермо на горе, городок со знаменитым на весь мир собором, заложенным еще в 1147 году норманнским королем Вильгельмом Вторым, называемым еще Вильгельмом Добрым, который правил после Вильгельма Злого, а тот после Рожера Второго, сын Рожера Гвискара, завоевавшего в 1072 году Палермо. Король Рожер II славился толерантностью; при нем жили арабские мудрецы, а его гаремы населяли красавицы всего известного мира. Он был терпим к чужой вере, сказавши однажды “пусть каждый молится тому богу, которому служит. Кто верит в Бога, у того мир в душе”. Он любил наслаждения и был страстный охотник; еще он благоговел перед ученостью, зазывал к себе всех проезжающих с вопросом царя Салтана: есть ли где какое чудо?
Он создал легендарную “книгу Рожера” — “радость тех, кто любит путешествовать”. К книге этой приказал он сделать огромный серебряный диск, на который искусные картографы и ювелиры нанесли “все моря и земли, острова и страны, огнедышащие горы, реки, водопады и дороги, и дивные творения человеческих рук”. “Умер он мирно среди роскошных садов”. Драгоценный диск Знаний как-то незаметно исчез; но дворец Рожера (называемый всеми Норманнский дворец) — стоит в центре Палермо.)
* * *
Не стану описывать первые километры по палермским улицам, где езда без правил, где светофоры горят для красоты, заслоняя указатели, а указатели посылают строго в противоположные стороны — Destra или senistra — да к тому же повсеместно они загнуты, так что не видно, куда поворачивать. Мотороллеры, как куропатки, вспархивают стаями из под колес, все мчатся поперек и наискось, никто никому не уступает дороги, едут — непрерывно гудя, и размахивая руками, легко уходя на встречную, так что тебе нужно срочно вжиматься в стену; и совершенно в порядке вещей бросать машину во втором ряду, узкой улицы, или против выезда со двора или из переулка и пойти в магазин или кофейню.
MONREALE
Доехали, наконец, заблудившись пару раз, до Монреале, въехали в гору, по серпантину, Палермо оставляя внизу. Парковаться негде, узкая дорога тащит вверх и вверх, и вот уже мы в центре. Машину мы втиснули у управления полиции (муниципале кевестура), строго под знаком “стоянка запрещена”. Пошли назад. Метрах в пятидесяти спросили где собор — нам махнули рукой —dritta — а мы уже и сами видели — вот он.
Сначала он никак не покоряет, мы даже проехали мимо него, не опознав в профиль, в разрыве улицы — площадь с пальмами и фонтаном, а в глубине — кусок церковной стены с башней и часами, но не поверилось что это низкое, как показалось, здание и есть знаменитый Собор.
И главный фасад с классицистским портиком семнадцатого века тоже сначала показался приземистым; но потом, когда сидели в пустом ресторанчике (на рождество дело, напомню, было) у стеклянной стены, выходящей на Собор и долго на него смотрели, впитывали. Справа башня, тяжелая, мощная, в четыре яруса, в центре портик с тремя арками, слева еще одна башня мощная, пониже, с колоколами. Вокруг его обойти невозможно, потому что стоит собор на скале и снизу кажется громадным, и с монастырского двора глядя тоже видишь истинный масштаб. А в алтарной части собор и вовсе высок, потому что уходит вниз со скалою, и уличка там, и машины его объезжают. Облицован он в этой части камнем розоватого цвета в сложном орнаменте геометрическом, чем то похожим на орнамент, украшающий флорентийскую Санта Мария делла Фьоре — но тот более изощренный.
“Удивительным единством стиля” он обязан тому, что построили его быстро — за двадцать лет. Сложен собор из неотесанных валунов, внутри, в башне, когда лезешь на колокольню, видишь из чего и как он так быстро построен.
МЕСТО ВСТРЕЧИ
Многое сошлось в этой базилике — и Греция, и Рим, и Византия, и арабская утонченность, и романская приземленность, и норманнская непреклонность, и — Пизанская изощренность. Бронзовые двери здесь, несомненно, пизанские. (Вспоминаю Пизанский собор и Баптистерий и Наклонную Башню — эти три чуда, стоящие рядком, которые мы имели счастье видеть весной.)
Собор после непременной дневной сиесты (она здесь правит бал и летом и зимой), открывался в три, и мы ждали в траттории, поедая вкуснейшую сицилийскую пиццу. В ожидании обошли музей и Кьостро — квадратный двор при соборе бенедиктинского монастыря. Не врут путеводители: и правда, этот двор — чудо света.
Квадрат почти правильный (в середине его сад, стриженые кусты и клумбы, и симметричные дорожки, рассекающие двор по диагонали и вдоль, крытая старой крупной черепицей галерея, которую поддерживают по всему периметру два ряда изящнейших колонн, которые стоят на полуметровой высоте каменном поясе.
Собственно, такого типа дворы мы видели во множестве и в Англии, где могучие деревья растут посредине квадрата, в Чичестстере и в Солсбери, где самый знаменитый в Англии Шпиль, и в Или, где лучшие витражи и уникальный Окгагон, и в Уэллсе, где с невероятной щедростью уставлен скульптурами фасад, а внутри — единственная в своем роде параболическая конструкция держит свод; и в Кентербери, и в древнем Экситере; а незабываемый дворик монастыря Сан Марко во Флоренции, где все пространство стен и кельи украшены дивными фресками фра Анжелико, где до сих пор хранит пожитки своего обитателя келья сожженного на площади монаха Савонароллы, а над лестницей — писанное рукою фра Анджелико — сверкает красками самое нежное Благовещение на свете.
Или в Севилье, где в соборе Божьей матери упокоен адмирал Кристобаль Колон (Колумб, по-нашему), а под стройною башней Ла Харальдой в монастырском дворе благоухает апельсиновый сад. В средние века, как пишет осведомленный Артуро Перес Реверте, двор-сад под Харальдою не благоухал, а вонял прескверно, забитый тысячами попросивших Христова убежища Блудных.
Но здесь, в Монреале, первейший специалитет именно сами эти колонны Кьостро, держащие арки и своды, попарно стоящие в два ряда по всему квадрату, как семеновский полк в каре на Сенатской площади.
Тонкие, хрупкие, беломраморные (на редких изломах видно, что это белый мрамор) и на восстановленных или отреставрированных колоннах видна нежная, как девичья кожа, фактура волшебного камня… Колонны, стройные как девушки, щедро украшены мозаичными орнаментами, поясками, звездами золотыми, соединены изящными арками. Каждая пара — две арки, тонки и хрупки, а наверху капители утяжелены и дивной резьбой по четырем сторонам света украшены. Нет и двух колонн одинаковых (стандартизацию тогда не жаловали, считали делом богомерзким и мастеров недостойным).
Их — сотни по периметру квадратного двора (я начал считать и сбился, увлеченный фотографированием таких чудес). Фениксы и сирены, драконы и грифы, всадники и пешие, святые и крестьяне, воины и цари, ветхозаветные старцы и апостолы Христовы, и все это в невероятном изыске каменной резьбы по всему периметру двора в два ряда, попарно, вырезано в 1100 каком-то году от Рождества Христова.
Солнце уже садилось (в декабре здесь темнеет рано), уже было полпятого, и мы поспешили попасть в собор, хотя уходить из этого дворика медитаций никак не хотелось. Я наскоро отснял две пленки цвета и одну черно-белую, потом, потом изучу все на фотографиях… Таковы воспоминания фотографа — он объект воспринимает только в общих чертах, образом, силуэтом, масштабом, положением на пейзаже, в пространстве, а подробности доверяются камере…
А потом мы вошли в собор, протиснувшись через свадебную сицилийскую толпу на площади (кажется весь город собрался тут вокруг новобрачных, которых через полчаса коленопреклоненных в алтаре наставлял священник в белой сутане).
Мы поспешили в собор, боясь, что когда начнется свадьба, чужих не пустят; и ахнули войдя.
Не врут опять путеводители — такое чудо нам привелось повидать!
Как в Сан Марко венецианском, золотом струился вечерний свет через верхние окна и рассыпался мягким сфумато по миллионам мозаичных зеркалец — потому что весь собор от пола до потолка (а потолок был древний, деревянный) выложен золотою мозаикой. И в центре над алтарем — огромный Христос Пантократор, что и написано над ним по-гречески, и Дева с младенцем в окружении архангелов и Петра и Павла, все родное, византийское, христианское, неразделенное еще, наше все.
А по стенам в три ряда — в арках, над арками, в простенках окон с овальными завершениями, и на фризе мозаичные же сцены, а сверху в круглых тондо — головы ангелов и святых.
История божего мира разворачивалась на этих семи тысячах квадратных метров царственных мозаик. От чуда сотворения, отделения света от тьмы, тверди от хляби, земли от воды. Было здесь и непостижимое умом создание Адама, и луч духовный, мощный, от ока господа исходящий, пронзал он первочеловека (микеланжеловское сотворение человека в Сикстине грандиозно, но это куда точнее и ближе к таинству).
Высокое христианство, тогда еще единое, не распавшееся, живое, в душах паломников, рыцарей и каменщиков творящееся, трепетало на этих стенах в вечернем свете.
Вот Бог протянул руку: и отделилась земля от моря, и возникли деревья, и расцвели цветы; вот создал он небосвод и засияли звезды, и закрутились планеты; вот вспорхнули птицы и восшествовали звери, и вот создал он человека, и дал ему жену его, и повел в рай мужчину и женщину, пустил их, но змей спустился с дерева и дал им вкусить плода добра и зла, и увидели они что наги, и гнали их ангелы из рая, и заставили в труде и поте добывать хлеб свой, и Каин убивает брата своего Авеля, и Господь спрашивает про Брата, и вопит душа его к Господу, и Ной строит свой корабль, каких еще не было на свете, и всходят на него все звери, и козы, и овцы, и ползет в страхе по сходням лев, и упирается баран, и голубь летает над волнами, и строят искусные каменщики башню вавилонскую, только не дано будет им ее построить: начнутся раздоры, и приходят три ангела к Аврааму, и вот Троица сидит за столом, и жена Лота оборачивается на горящий позади родной город, и Авраам занес нож над сыном своим, но ангел с небес перехватил руку его, и Иосифа уводят в Египет, и Моисей из Египта народ свой выводит, и вот уже Родился Спаситель и крестит его Иоанн в светлых водах иорданских, и творит чудеса, и целует его Иуда последним целованием, и принимает Он свою чашу, и возносится, и сидит одесную Отца.
С тщанием и трепетом выложены эти мозаики; все, что было и что будет рассказано — на стенах этого сложенного из валунов и скрепленного известью тысячелетнего собора в горной деревушке на краю острова Сицилия.
Тут не могу никак согласиться с Павлом Муратовым с его уничижительными оценками монреальских мозаик в “Образах Италии”.
Быть может, за век, прошедший после появления его непревзойденной в России книги вкусы все-таки сильно поменялись?
РАЗВЕДКА ВАРВАРОВ
После собора дорогой говорили под впечатлением увиденного.
— Здесь двести лет была арабская цивилизация, потом мирно сосуществовали, как и в Андалусии, еще не возненавидевшие друг друга культуры. Может быть, тогда и был упущен уникальный шанс — когда воцарилась нетерпимость, испанцы изгоняли морисков, а на Сицилии искореняли следы арабов…
— Чиновники, — говорил мой спутник, не захотели включить в Евроконституцию хотя бы самые осторожные, самые политкорректные слова о христианской основе европейской цивилизации. Все говорят о европейских ценностях, не определяя их. И вот, смотри: во Франции судья запрещает ставить рождественскую елку в суде (елка может задеть чувства нехристиан); в Великобритании всерьез обсуждается билль о том, что Рождество —
это частный праздник, всего лишь как день рождения, его публичное празднование оскорбляет чувства иноверцев и потому следует его отменить.
Толерантность, политкорректность, как нефтяная пленка на море, затягивает духовную жизнь Европы.
— Оно может и хорошо, — сказал я, — Европа слишком хорошо знает, что такое столкновение вер.
— Лет через сто, а может и раньше захлестнет все это осатанелая, размножившаяся человеческая икра, которой вообще не будет дела до этих храмов, этих развалин этой великой культуры и великой религии, — сказал Миша, — а в этих храмах, наскоро переделанных в мечети, будут пятками сверкать сыны другого бога.
Образом этих самых пяткок он заставил меня вспомнить другое.
— Ты — петербуржец — сказал я, — помнишь пятки блудного сына на эрмитажной рембрантовой картине?
— Конечно, кто же не помнит.
— Заскорузлые пятки, повинная голова, но на по-
ясе — нож. Я не замечал прежде этого ножа, он меня этим ноябрем поразил.
— И я ножа как-то не запомнил, — сказал Миша
— А напротив “Блудного” висит рембрантово же “Жертвоприношение Авррама”: запрокинутая голова сына, открытое горло и выбитый из рук ангелом нож. Две картины рядом — одна против другой — с тайной внутренней рифмовкой через нож. Нож на поясе у сына-убийцы (ведь изгоняли только убийц): зачем к отцу с ножом пришел? И нож в руке отца, чуть было не убившего сына. Рядом две картины на одну тему: Отца
и Сына.
— Эти храмы уже пусты, люди их покинули. — говорил Миша, когда мы шли к машине по вечернему, праздничному, рождественскому Монреале, яркому как фильмы Феллини. Туристы — это разведка варваров. Придут варвары — и не станет туристов.
На обратном пути, уже в темноте въехали в город и из машины первый раз видели тысячелетний норманнский дворец. Норманны, северные люди, появились здесь в ХI веке. Сначала небольшие их дружины пригласили на службу южноитальянские князья, а потом, когда подтянулась северная родня, стали работать от себя. Захватили Неаполь, а потом высадились и на плодородной Сицилии, где двести лет в относительном мире с соседями развивалось арабское королевство.
Норманнов было четыреста рыцарей в кольчугах и коже, с длинными мечами и страшными боевыми топорами; арабов — много тысяч; война на уничтожение (проиграть — означало исчезнуть) шла несколько десятилетий, но что-то сломалось в изнежевшейся в райских садах арабской элите, — непреклонная воля северян победила; Палермо стал христианским. Он долго еще был терпимой и просвещенной столицей, к которой тянулись купцы, искатели славы, строители и художники из Константинополя, Фессалоник и других византийских городов. Так появились в этой жаркой стране эти соборы, в которых соединилось несоединимое более нигде: норманнская непреклонность, арабская утонченность и византийская просветленность…
СИЛИНУНТА
29 декабря, Палермо, солнечное теплое утро 11 часов, отель DES PALMAS.
Описываю вчерашний день
Выехали довольно поздно, в первом часу дня в солнечный день через сумасшедший трафик курсом на другую сторону острова к Mazara del Vallo, чтобы оттуда вдоль моря проехать на античные развалины Selinunte.
Вышли после некоторых мытарств, вызванных полным отсутствием правильных дорожных указателей, и наконец стали на автостраду на Мазару. Сначала дорога летит вдоль моря, внизу городок сменяется другим; море высоко над горизонтом стоит, сияет в солнечном блеске. Появились горы; мягкие, пологие, уютные. Автомагистраль пролетела через пару тоннелей, потом увидели штук двадцать больших современных ветряных мачт с инопланетными какими-то пропеллерами (все стояли), потом дорога пошла, пересекая остров в неширокой его части и скоро уже подъехали к Мазаре ди Валло, милейшему городку на берегу моря, тихому и пустынному, без туристов вообще, а местные обитатели попрятались от солнца, по привычке. Обошли кругом собор, огромный как все соборы здесь, с пышным барочным портиком (закрыт был), съели по пирожку в баре на площади, где тоже никого, кроме засыпающего на ходу от скуки бармена, и поехали уже мелкими приморскими дорожками вдоль берега в поисках Силинунты.
Карта показывала, что Силинунта будет сразу за поселком на берегу, но мы ее все не находили, а время шло и уже был пятый час, и солнце клонилось к горам, и мы знали что скоро стемнеет. Указатель показал однако, что на Силинунту надо отворачивать от моря и мы снова помчались через нескончаемые апельсиновые сады в сторону гор на Castelvetrano, и уже решив, что заблудились, увидели маленький косой столбик и на нем погнутая табличка Selinunte. Катя повернула послушно, и снова ехали, ехали, и въехали в очередной приморский курортный поселок. Никакой античности не было в нем, когда наконец не увидели поворот на “parc archologico” и шлагбаум — и неужели опоздали? — но нам сказали, что еще целый час у нас есть.
Я пошел вперед, боясь за съемку, в дверь, которая вела сквозь земляной вал, насыпанный так, что с дороги ничего что за ним не было видно. Я оказался на обширном открытом пространстве, у входа стояли электрокары, а метрах в трехстах — великолепный как Парфенон, греческий храм. Я почти бегом понесся туда, изводя пленку за пленкой, солнце садилось в море. Свет был вечерний, режимный, наилучший для такой съемки. Колонны мощные, составные, дорические, и портик на них. Каре колонн сохранилось полностью, а внутри каменный просцениум и высокая из блоков камора.
А вокруг, в невероятном беспорядке, как элементы какого-нибудь гигантского Lego, громоздились куски, блоки колонн, цилиндрические в рустировке, нарезанные как куски колбасы, и огромные цельные колонны, и кубы стен и подиумов… Еще на два храма было там вокруг; тут подъехали наши на электрокаре, и лица у них были какие-то счастливые и обалдевшие от такого чуда этого храма в зарослях травы и пальм и розовых кустов, и было ясно, что античность еще живет в этих стенах, этих фризах и капителях, простых и мощных. И эти боги живы, пока живы эти источенные временем камни, и эти розовые закаты над этим вечным морем и эти боги, грубые, жестокие, коварные, наивные и прямолинейные, как и люди, поклонявшиеся им, струившие кровь на этих жертвенниках.
VI-й век до нашей эры — написано было на стендах у храма, я успел взгромоздиться на алтарь, залез под самые капители и снимал, снимал на черно- белую и на цветную, обошел весь храм со всех сторон, а времени было мало, через пятнадцать минут подойдет последний кар. Кар неслышно подкатил, молодой водитель был дружелюбен и терпелив, ему нравилась наша взволнованность, мы расселись по лавкам, кар тронулся, шустро объезжая завалы гигантских обломков, и покатил по дорожке вниз, потом вверх меж деревьев, и на подъеме мы увидели впереди, на фоне солнца, как задник в театре, еще один силуэт античного храма. Только одна западная стена (ряд колонн) осталась от него, все остальное утопало в груде исполинских обломков.
Пиранези бы это хорошо изобразил! И здесь мы еще ходили, пока не село в море солнце и все вокруг сразу посерело и стало темным и скучным, только эти камни были теплые и живые.
ПРОГУЛКА
Церковь Санта Мариа делла Амиральо, или знаменитая “Мапрторана”, построенная в ХII веке адмиралом короля Роджера византийцем Георгием Антиохским, во исполнение обета, православная церковь с роскошными византийскими мозаиками. Прилепленный к византийской церкви (по фризу еще видна надпись на греческом) барочный фасад. Тогда не сносили старые церкви, их практично приспосабливали ко вкусам времени.
И рядом на площади — гордость Палермо. Роскошный ренессансный, пряный, чувственный, беломраморный, чрезмерный, невероятный, ни на что не похожий фонтан Преториа.
Есть еще здесь в Палермо капуцинские катакомбы с тысячами скелетов и мумий. Как сказано в путеводителе: “очень впечатлительным туристам не рекомендуется проходить вдоль этих длинных рядов мертвецов”, “посещение не рекомендуется для эмоциональных натур”. Мы сочли себя натурами достаточно эмоциональными, и смотреть трупы “в разной стадии разложения” не пошли.
Но образ, мне кажется, точный: Палермо, этот великолепный город, находится в “разной стадии разложения”. “Нигде в Европе вы не встретите столичного города (кроме может быть, Неаполя, где рядом соседствуют роскошные дворцы и невероятные трущобы, где на центральных улицах вросшие в землю заборы ограждают развалины — следы бобардировок еще Второй Мировой войны”.
— Так война же была, — со спокойным достоинством объясняют местные жители удручающее состояние центральных улиц. Следы войны…
НОВЫЙ ГОД В ПАЛЕРМО
31 декабря.
А потом был Новый год. Город быстро пустел, к обеду закрылись магазины, обезлюдели рынки, все чаще под ногами рвались петарды, брошенные нетерпеливыми мальчишками: Новый год!
Ближе к Полуночи весь Палермо, кажется, собрался на площади у театра “Политеама” на пьяца Руджера Сеттимо — Рожера Седьмого — праздновать Новый год. Фургончики образовали плотное каре вдоль площади, а в них — всякая вкуснейшая снедь, и главное угощение — Новогодний Жареный Молочный Поросенок.
Музыка, разная, отовсюду, сшибалась, толпа плясала и пела, гремели фейерверки и грохотали петарды, и вертелись шутихи, и орали мальчишки, а запоздалые мотоциклисты летели на площадь, и остановленные полицейскими бросали свои тяжелые машины и бежали к веселью, а в полночь взорвалась площадь, и загремела канонада, и долго еще не стихала, и на балконы высыпали люди, и из отеля напротив нам что-то кричал господин в бабочке и размахивал бокалом, и мы кричали ему свои поздравления из номера, где сидели, отменив заказ в ресторане, над больным нашим другом Мишей. Местный доктор и наш палермский друг-поэт и философ, ушли за час до полуночи, мы были своей кампанией. Хорошо было в Палермо в ту ночь.