Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 21, 2007
ТРЕТЬЯ ДУМА
И ПРЕДСТОЯЩИЕ ВЫБОРЫ
В одной из немногих газетных статей, пытающихся дать апологию только что закончивших свою деятельность “народных избранников”, третья Государственная Дума названа “Думой будничной работы”. И если — прибавляет официозная оценка, — “такое здание не обещает взрыва энтузиазма, то, с другой стороны, дает стране реальные блага”.
Далекое, как мы увидим, от полноты, это определение чрезвычайно характерно. Минувшее пятилетие освещено в нем довольно ярким светом — но впечатление получается совсем не то, на которое рассчитывала газета. В самом деле, разве в “будничной работе” нуждалась Россия в 1907–1912 гг.? Разве “будничными” были те задачи, которые оставались нерешенными или даже не поставленными в долгие, бесконечные периоды реакции и застоя, те задачи, которые были в первый раз точно формулированы ноябрьским земским съездом 1904-го года, отчасти признаны указом 12-го декабря, усвоены манифестом 17-го октября? Будни, серые, мрачные будни продолжались в России целые десятилетия; страна истомилась под их давлением, жаждала “праздника”, т.е. выхода на светлую, широкую дорогу. Только после достижения главной цели. После создания новых основ государственной и общественной жизни могли опять наступить “будни”, могла начаться детальная разработка приобретенного в момент всеобщего подъема. Так смотрела на дело первая Дума; так, в сущности, относилась к нему и вторая, на сколько это было возможно при изменившихся условиях. И если третья Дума, воскрешая худшие традиции печального прошлого, опять погрузилась в “будничную работу”, то этим самым она произнесла над собой приговор, оставляющий мало места для снисхождения.
Неизбежным последствием “будничной работы”, когда она не отвечает требованиям минуты и заменяет собой другое, насущное дело, является ход назад, сопровождаемый порчей государственного механизма. Неутешителен результат, получаемый при сравнении не только недавних надежд с реальными итогами, но и некоторых сторон настоящего с соответствующими сторонами прошлого. Десять лет тому назад у нас было законосовещательное учреждение, мало знакомое с действительностью, слабое волей, бедное инициативой, но все же не лишенное опытности и способное, по временам, тормозить возвращение к отжившим порядкам. Если бы не возобновились только что прерванные политические будни, Государственный Совет мог бы стать не бесполезным участником преобразований, находя подходящие формы для нового содержания, редактируя, по данной извне программе, не им внушенные законопроекты. Даже в качестве верхней палаты, несмотря на всю неподготовленность свою к этой роли, он мог бы оказаться по меньшей мере безвредным, если бы вокруг него, увлекая его за собой, шло “не будничное” преобразовательное движение. Что он представляет собой теперь, в политические будни — это слишком хорошо известно. Чем бесцветнее, зауряднее, тусклее была деятельность третьей Думы, тем легче было Государственному Совету занять господствующее положение, уничтожить или исказить почти все то хорошее, что удавалось сделать нижней палате и понизить без того уже крайне скудный актив целого законодательного периода.
Десять лет тому назад неподорванным в своем основании, хотя, быть может, и несколько ослабевшим, был авторитет Сената, и как верховного суда, и как блюстителя законности в управлении. Что уцелело от этого авторитета теперь, после известных “разъяснений”, достигших своего апогея перед выборами второй Думы, но не прекращающихся и до сих пор, после распространительных толкований уголовного уложения, после таких процессов, как дело Лопухина? Возможно ли было бы нечто подобное, если бы государственная жизнь носила небудничный характер, если бы Дума стояла на страже закона и подавала пример уважения к правам обществ, национальностей и частных лиц? И сколько понадобится времени и усилий, чтобы восстановить действие одного из немногих регуляторов, завещанных нашим прошлым?
Десять лет тому назад захиревший, обесцвеченный и обессиленный суд не был уже тем, чем его хотели сделать —
и сделали на короткое время — составители судебных уставов 1864 г., но все же не отрешился вполне от традиций незабвенной эпохи, да и судебная администрация воздерживалась от слишком прямых и частых нажимов на судейскую совесть. И теперь, конечно, деморализация охватила не весь судебный мир, но доверие к нему утрачено надолго, и утрачивается все больше и больше, несмотря на громкие фразы о тщательно оберегаемой независимости суда. Способствует этому, в значительной мере, ограничение гласности, из исключения обратившееся, для целой категории процессов, в общее правило. Еще чувствительнее перемена, происшедшая в настроении и образе действий прокуратуры. И все же, рядом с нормальным судом, прислушивающимся к внушениям свыше, продолжает действовать военная юрисдикция, продолжает действовать среди глубокой тишины, перенося в мирное время приемы, допустимые разве в минуты грозной опасности, внутренней или внешней. Ненормальность этого положения выражается особенно ярко в непрекращающихся смертных казнях. Отказываясь возвысить голос против вопиющего зла, третья Дума впала в противоречие сама с собой: как Дума “будничной работы”, она должна была осудить небудничное средство охранения государственного порядка.
Невелико было уважение к закону и праву среди губернаторов конца XIX-го и начала XX-го века — но все же административный произвол не доходил тогда до тех размеров, каких он достиг в последние годы. Гг. Толмачев, Думбадзе, Хвостов, Муратов — и не они одни — оставили далеко за собой даже такого типичного “властелина”, каким был, в конце восьмидесятых годов, черниговский губернатор Анастасьев. Ничего “будничного” нет в беспредельном расширении сферы действия обязательных постановлений, в попытках регулировать частную жизнь, в систематическом проведении принципа: “нраву моему не препятствуй” — или, если и считать все это подходящим к “будням”, то разве к будням торжествующего абсолютизма, а отнюдь не к будням хотя бы самого несовершенного правового порядка. “Будничная” Дума должна была бы поставить себе задачей осуществление хотя бы некоторой гармонии между формой и содержанием, между словом и делом. Она должна была бы понять, что именно для будничной жизни необходима хоть некоторая уверенность в завтрашнем дне, хоть некоторая гарантия личной и общественной свободы. Она должна была бы понять, что при обновленном, как-никак, государственном строе немыслимо длительное действие экстраординарных “охран”, установленных при совершенно других условиях и обстоятельствах. Вместо того, чтобы категорически выразить это убеждение, она не провела законов о неприкосновенности личности и об исключительном положении, не взяла на себя инициативу пересмотра законодательства о печати, о собраниях и обществах. Этого одного достаточно, чтобы угадать, какое место она уготовила себе в истории… Менее индифферентно и пассивно она отнеслась к свободе совести, и не на ней лежит непосредственная ответственность за то, что ничего не сделано и в этом направлении; но едва ли можно отрицать, что при другом общем характере думской работы не так печальна была бы судьба вероисповедных законопроектов… Роняя авторитет Думы, политические “будни” поднимали тем самым значение Государственного Совета и во многом солидарного с ним Синода. Политическое влияние последнего, заметно уменьшившееся в период 1904–1906 гг., опять тяжело падает на ту чашку весов, где сосредоточены реакционные силы. Не случайно Синод перед выборами в первую Думу рекомендовал духовенству воздержание от политической борь-
бы — а теперь присутствует молча при крайностях агитации, во главе которой стоит почти везде епархиальное
начальство.
Мы сказали выше, что определение третьей Думы, предложенное “Россией”, далеко от полноты. Действительно, термин “будничная работа” не может быть признан подходящим к тем сторонам думской деятельности, которыми прокладываются новые пути, ломаются установившиеся отношения. Здесь вопрос ставится иначе: каковы эти пути, что подвергается ломке, что ставится на место сломанного? Совершенно новым является, прежде всего, положение, созданное для Финляндии. О законе 17-го июня 1910-го года, когда он был еще проектом, и об основанных на нем мероприятиях, когда они проходили, во время последней сессии, через Госуд. Думу и Госуд. Совет, мы говорили неоднократно. Разрывая с прошлым, они обещают в будущем мало хорошего как для Финляндии, так и для России. На место взаимного доверия и уважения они ставят силу — опору несравненно более изменчивую и шаткую; они сеют вражду там, где возможна была дружба. И дело, начатое ими, будет, по-видимому, обостряться и продолжаться; на очередь поставлено уже отделение от Финляндии части ее территории, грозящее принять еще более широкие размеры… Аналогичное значение имеет образование Холмской губернии, отделяемой от Царства Польского; и здесь чисто внешними средствами предполагается сразу добиться результата, достижимого только путем продолжительного, мирного труда. К усилению, а не к уменьшению разлада между национальностями направлено и куриальное начало, в конец испортившее и без того уже крайне неудовлетворительную организацию земства в шести западных губерниях. Таковы плоды “национализма”, пышно расцветшего на почве третьей Думы. Не нужно забывать, что это оказалось возможным только вследствие перехода октябристов, avec armes et bagages, в лагерь противников их первоначальной программы. Лидер союза 17-го октября, А.И.Гучков, говорил недавно в Думе о “черно-красном блоке”, составляющем “проклятие русской жизни”. Если правые и левые подавали иногда голос в одном и том же смысле — конечно, но совершенно различным или, точнее, противоположным мотивам, — то это случалось очень редко и никаких практических последствий не имело; не помешало это, например, проведению закона о местном суде, по поводу которого были сказаны вышеприведенные слова г.Гучкова. Другое дело — блок черно-серый, блок националистов и октябристов, к которому сплошь и рядом присоединялись крайне правые; его господству следует приписать и общий “будничный” характер работы третьей Думы, и те небудничные ее результаты, о которых мы только что упомянули и к которым нужно еще присоединить обращение указа 9-го ноября в законе 14-го июня. Что они представляют собой — благословение или “проклятие”, —
это покажет будущее.
В той же газете, которая назвала третью Думу “Думой будничной работы”, апология Думы проводится еще другим путем, не менее характерным. Защищая Думу от упрека в “зависимости”, “Россия” отождествляет “независимость” народного представительства с переходом к нему исполнительной власти и с упразднением Государственного Совета. Отсюда выводится заключение, что речь идет о государственном перевороте. “Скажут” — читаем мы дальше, — “что между третьей Думой и ее образом действий и, с другой стороны, государственным переворотом есть еще золотая середина. Это безусловно неверно. Никакой середины нет, потому что все промежуточное пространство, по самому существу задачи, которая в данном случае ставится, целиком заполняется борьбой за эту задачу, т.е. все за ту же идею государственного переворота. Третья Дума работала у самой границы, разделяющей обе эти безусловно непримиримые области: работу в пределах действующих основных законов и борьбу во имя государственного переворота. Иногда, как известно, она отдельными постановлениями переходила эту границу”. Смысл этих слов совершенно ясен: четвертая Дума должна стать повторением третьей, избегая лишь изредка допускавшихся последней нарушений заветной черты. Как предвыборный маневр, это было бы придумано недурно — если бы только меньше бросалось в глаза извращение правды. В конституционном, хотя бы и не парламентарном государстве — а конституционным, в широком смысле слова, следует считать всякое государство, где без согласия палат не может быть издан новый закон, не может быть изменен или отменен закон действующий — правильный ход политической жизни требует известного согласия между правительством и законодательными собраниями. Достигается оно взаимными уступками, а не подчинением силе. Не обладая властью, парламент может обладать влиянием — и должен стремиться к нему, как к средству осуществления задач, возлагаемых страной на своих представителей. Степени влияния могут быть до крайности различны как различны и комбинации отношений между главными факторами политической жизни. Чем меньше влияние парламента, тем вероятнее его зависимость. Принципиальные сторонники правительства могут, пожалуй, утверждать, что, идя с ними рука об руку, они проводят свои собственные воззрения, т.е. сохраняют свою независимость. К такому самооправданию не могут прибегать, при реакционном направлении правящих сфер, партии, основанные под знаменем политического и социального прогресса, хотя бы самого умеренного, самого постепенного. Поддерживая правительство, они выдают сами себе аттестат зависимости. И если они были “Руководящими”, то зависимым является и руководимое ими законодательное собрание. Этой простой истины не могут затемнить никакие софизмы.
Немного найдется наивных людей, способных поверить, что Дума, хоть сколько-нибудь уклоняющаяся влево сравнительно со своей предшественницей, будет “Думой государственного переворота”. Можно находить, что при нынешнем устройстве и составе Государственного Совета немыслима коренная перемена к лучшему, в какой бы области народной жизни она ни предпринималась — и не стоять за полное упразднение Гос. Совета, как верхней палаты. Официозным публицистам не мешало бы помнить, что основные законы касаются Гос. Совета только в самых общих чертах и что инициатива его преобразования может принадлежать, без всякого “государственного переворота”, и Государственной Думы… От боевой машины, сооруженной официозным усердием с целью внушения избирателям спасительного страха, не остается, таким образом, ровно ничего. Ничто не обязывает избирателей ставить себе образцом третью Думу и видеть в возможно точном ее воспроизведении единственную гарантию против “государственного переворота”. Если сотрудникам — и вдохновителям — “России” желательно неуклонное соблюдение демаркационной черты, за которую, будто бы, иногда переходило большинство третьей Думы, то широким кругам русского общества и русского народа желательно, наоборот, совершенно иное понимание границ, определяющих собой поле деятельности народного представительства… Короткий смысл длинных официозных внушений может быть формулирован так: большинство третьей Думы хорошо понимало отведенную ему роль и не пыталось возвыситься над ее уровнем; таким же пусть будет большинство четвертой Думы, только значительно усиленное и надлежащим образом очищенное; что не вмещается в эти рамки, то от лукавого.
Подавать советы избирателям может, конечно, всякий; нельзя было бы, поэтому, отрицать формальную корректность приглашения обратить четвертую Думу в исправленную копию с третьей — если бы оно было только приглашением, а не понуждением. В данном случае отграничить одно от другого не представляется возможным. Четвертая избирательная кампания начинается при условиях еще менее благоприятных, чем вторая и третья. Выборам во вторую Думу предшествовали известные сенатские “разъяснения”, но они оказались недостаточными, чтобы парализовать действие избирательного закона 1905-го года. Ко времени выборов в третью Думу этот закон более не существовал, но быть может, именно в расчете на новые выборные правила — были пущены в ход не все виды официальной и официозной подготовки выборов. Теперь уверенность в успехе, по-видимому, ослабела — и сообразно с этим увеличилось число и возросло усердие разнообразных сил, властно привлеченных или предупредительно поощренных к участию в избирательной борьбе. Не говоря уже о “губернаторской политике”, чего стоит одна агитация духовенства, выдвигающая его на одно из самых видных мест в избирательной борьбе — место, всего менее соответствующее его настоящему призванию! Чего стоит привилегированное положение всякого рода союзов и организаций, не только легализированных, но и всячески покровительствуемых!.. Нам могут сказать, что вмешательство правительства в избирательную агитацию — явление обычное во многих конституционных государствах, что нет, следовательно, причины считать его недопустимым в России; но с этим мы никак не можем согласиться. Положение России, с занимающей нас точки зрения, слишком своеобразно, чтобы к нему могли быть применимы примеры другого времени или других стран. Прежде всего — никогда не было и нигде нет ничего подобного избирательной системе, созданной правилами 3-го июня. Много несообразностей, много вопиющих аномалий было в избирательных порядках, действовавших в Великобритании до реформы 1832-го года; но они не были изобретены ad hoc, с предвзятой мыслью — они были продуктом веков, низводивших города на степень гнилых бургов, возводивших ничтожные местечки на степень крупных центров промышленности и торговли. Верх искусственности представляется, в некоторых отношениях, деление избирателей на три разряда, до сих пор действующее в Пруссии; но оно одинаково применяется во всех частях государства, и группировка избирателей, везде определяемая одним и тем же началом, не может быть изменяема по усмотрению административной власти. У нас уже закон 11-го декабря 1905-го года установил крайнее разнообразие избирательных прав, поставив двухстепенные выборы рядом с трех- и четырехстепенными, имущественный ценз — рядом с сословным, сословный — рядом с классовым. Положение 3-го июня пошло еще дальше в этом направлении, допустив прямые выборы рядом с косвенными, призвав к жизни национальные курии, устранив целые области от участия в выборах, ограничив его в других, предоставив администрации дискреционное право дробления избирательных коллегий. Все это имело целью предрешить, до известной степени, результат выборов, усилив значение одних классов населения, уменьшив значение других, узаконив административный произвол в организации выборов. При таком положении дел непосредственное давление на избирателей, производимое или поощряемое властью, нарушает то правило, которое криминалисты выражают формулой: non bis in idem. Подобно тому, как нельзя дважды наказывать за одно и то же преступление, не следует двояким образом влиять на выборы: сначала косвенно, тенденциозной их регламентацией, потом прямо, посягательством на независимость избирателей. Чтобы прояснить нашу мысль, припомним, что делалось во Франции при Наполеоне III,
т.е. в золотой век официальных кандидатур. Чтобы провести угодное правительству лицо в члены законодательного корпуса, в избирательном округе производилась настоящая мобилизация, обнимавшая собой всех агентов власти, начиная с префекта до сельского сторожа, всех нуждавшихся в ее благоволении или поддержке, начиная с епископа до трактирщика или мелочного торговца. Но за то и предстоявшая ей задача была не из легких: к подаче голоса — прямой и тайной — призывались, благодаря всеобщему избирательному праву, тысячи или десятки тысяч граждан. Не было между ними ни различия по местностям, ни различия по сословиям или классам, которым могло бы воспользоваться правительство для своих особых целей; не было ни искусственных перегородок, ни искусственных соединений, ни ограничений, до крайности уменьшающих число лиц, подлежащих избранию. Всем этим, конечно, не оправдывалось, но до известной степени объяснялось давление на избирателей; не имея в своем распоряжении “приспособленного” закона, наполеоновское правительство “приспособляло” практику, искало и находило в ней — до поры до времени — средства к достижению избирательных триумфов. Совсем не то мы видим у нас, где для обеспечения таких триумфов приноровлено все избирательное право. Присоединение к нему многообразных и многочисленных приемов воздействия на избирателей — это, если можно так выразиться, настоящий политический плеоназм, тем более опасный, чем выгоднее положение тех, кому он нужен, и чем труднее положение тех, против кого он направлен. Чтобы понять, в какой мере нарушено равновесие между теми и другими, достаточно вспомнить, что только в России требуется “легализация” партий, только в России стерта демаркационная черта между мирными политическими организациями и преступными сообществами…
И что же достигается, что может быть достигнуто нагромождением препятствий на пути свободных, независимых выборов? Вместо ясного выражения взглядов, чувств, желаний, существующих в стране, получается нечто призрачное, обманчивое, неизбежно ведущее к недоразумениям и ошибкам. Несчастьем России до 1905-го года было именно безмолвие народа, скрывавшее истину. Но разве ее не скрывает — или не извращает — ответ, данный сравнительно небольшой частью населения, и данный, притом, при условиях в высшей степени неблагоприятных для его искренности и полноты? О полноте ответа не может, конечно, быть и речи, пока действуют правила 3-го июня; но если бы иным было их применение, если бы состав избирательных собраний определялся исключительно свободной волей избирателей, если бы выборщики не руководились ничем иным, кроме сознательно выработанного убеждения, результат выборов все же мог бы служить несколько более верным отражением хотя бы некоторых общественных настроений. Повторяем еще раз: исполнить истинное свое назначение политические выборы могут лишь при господстве всеобщего избирательного права или хотя бы при том приближении к нему, которое было обещано манифестом 17-го октября и начато законом 11-го декабря 1905-го года; но свобода выборов, на какой бы почве они не происходили — условие sine qua non их серьезности, их показательного значения, их целесообразности. Без нее они не могут дать правильного представления о настоящем, не могут правильно осветить ближайшее будущее.
К.Арсеньев
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Среди летнего затишья газеты приготовились с особым интересом наблюдать разгорающуюся предвыборную борьбу в виду предстоящего созыва четвертой Государственной Думы. Однако, время идет, а в общей массе избирателей творится нечто странное. Главное, повсеместное предвыборное настроение — равнодушие. C удивлением и негодованием газеты отмечают многочисленные проявления этого равнодушия. “Русское Слово” создало даже в своем отделе телеграфных известий особую рубрику под заголовком: “равнодушие избирателей”. И в этой рубрике ежедневно помещается ряд невеселых телеграмм со всех концов России. В конце июня и в начале июля сыпались, например, из множества городов и местечек такого рода телеграммы. Из Тулы: “Несмотря на то, что городской управой дан срок только до 1-го июля на осуществление выборных прав квартиронанимателей, не платящих квартирного налога и пользующихся правом участия в выборах по доверенности жены или матери, в управу подано только одно такое заявление. Нужно заметить вообще, что заметно равнодушие
к выборам”.
Из Орла: “До сего времени в орловскую городскую управу не подано ни одного заявления ни от пенсионеров, ни от квартиронанимателей о занесении их в списки избирателей по выборам в Государственную Думу по 2-му избирательному съезду”.
Из Пензы: “Среди избирателей, не платящих квартирного налога, полнейшее равнодушие к выборам. В городскую управу от них не поступало до сих пор ни одного заявления о внесении в списки. От других категорий избирателей, обладающих несколькими цензами, поступило всего 30 заявлений”.
Из Севастополя: “Несмотря на призывы подавать заявления о желании участвовать на выборах, от квартиронанимателей и пенсионеров за целый месяц поступило одно только заявление”.
Из Гомеля: “В управу не поступило ни одного заявления от избирателей, не платящих квартирного налога”.
Из Калуги: “Замечается полное равнодушие избирателей к предстоящим выборам в 4-ю Думу. Несмотря на то, что почти половина назначенного срока уже прошла, в городскую управу не поступило еще ни одного заявления от избирателей, не платящих квартирного налога. Из многочисленной по прежним выборам категории лиц, участвовавших в избирательных собраниях по доверенностям близких родственников, в настоящее время имеется всего лишь одно заявление. Непростительную халатность проявляют управления сызрано-вяземской и московско-киево-воронежской жел. дор. До сих пор от них не поступало еще списков избирателей, несмотря на дважды сделанные управой
запросы”.
Из Полтавы: “Наблюдается необыкновенное равнодушие к предстоящим выборам в Государственную Думу со стороны неплательщиков квартирного налога. За два дня, прошедших со дня опубликования объявлений о подаче заявлений в городскую управу, поступило всего одно заявление. Почти такой же индифферентизм наблюдается во всех уездах губернии”.
Из Павлограда: “От лиц, заносимых в избирательные списки по собственному заявлению, в городскую управу поступило пока одно заявление”.
Из Романова-Борисоглебска: “Избирательные списки будут, по-видимому, состоять исключительно из лиц, зарегистрированных городской и земской управами. Избиратели, включаемые в списки по собственным заявлениям, не воспользовались своим правом”.
Из Сызрани: “Замечается полное равнодушие к выборам в 4-ю Думу. Заявлений от квартиронанимателей, не платящих налога, не поступало”.
Из Херсона: “Среди избирателей полное равнодушие к выборам. В городскую управу не поступило ни одного заявления от квартиронанимателей, не платящих квартирного налога”.
Из Керчи: “Два раза объявляла городская управа о сроке подачи заявлений избирателями, не платящими квартирного налога, но результаты оказались ничтожными. До сих пор на призыв откликнулись лишь два союзника. Срок оканчивается 10-го июля”.
Из Екатеринодара: “До сих пор в городскую управу от избирателей, не платящих квартирного налога, подано лишь одно заявление, — местным извозчиком”.
Из Вятки: “До сего времени в городскую управу поступило всего два заявления от не платящих квартирного налога. В уездах наблюдается еще большее равнодушие к выборам”.
Из Белгорода: “В городскую управу не поступало ни одного заявления от избирателей, не платящих квартирного налога и пенсионеров. Составление списков заканчивается”.
Из Сарапула: “В городскую управу поступило всего одно заявление от квартиронанимателя, не платящего квартирного налога, а между тем Сарапул — город с 30-тысячным населением, преимущественно трудящимся людом, занимающим дешевые квартиры”.
Из Новониколаевска: “Среди избирателей, не платящих квартирного налога, полнейшее равнодушие к выборам. По 5-е июля подано всего одно заявление. Управа противозаконно прекратила прием заявлений”.
Из Симферополя: “Из губернии идут сведения о полном равнодушии населения к думским выборам. Заявлений от мелких квартирантов и пенсионеров не поступает совершенно. Лишь одно духовенство ведет усиленную агитацию”.
И так далее, и так далее. Ежедневно ряд телеграмм, единодушно отмечающих повсеместное равнодушие избирателей к близящимся выборам.
В таком же духе сведения и других газет о предвыборном настроении провинции.
Конечно, утопающий хватается и за соломинку. И население, несомненно, ухватилось бы за четвертую Думу, если бы вдали мерцала хоть слабая надежда на то, что она не будет похожа на свою бесславную предшественницу. Население, не без основания, не возлагает надежд на четвертую Думу. И положениями 3-го июня, и стараниями администрации выборы обставлены таким образом, что четвертая Дума должна быть копией третьей. Те же лица, те же Марковы, Пуришкевичи, Родзянки, Крупенские и их соратники, собравшись, выберут друг друга, так как им одним благоприятствуют условия выборов.
Безнадежное равнодушие населения, имеющее законные основания, надо считать, поэтому, не временным и не случайным. Под его влиянием замирает еле пробудившаяся легальная политическая жизнь страны, а политические чаяния направляются в обход тем путям, по которым влачится “национальная” Дума.