Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 19, 2007
Когда мусульмане говорят, что идут по Божьему следу, они имеют в виду написанное в Коране и в хадисах. Когда слова о Божьем следе встречаются в стихах, они не требуют никакого разъяснения. Это метафора, и за ней прямо видишь, как золотятся проблески солнца в листьях или золото осени. И передается смутное чувство просачивания неуловимой высшей силы сквозь законы природы, установленные разумом, сквозь разделительные линии между сосной и березой, между мной и лесом, между людьми, между человеком и Богом.
Белое озеро. Белые ночи.
Самосвеченье небес и воды.
Бог показать нам свой образ не хочет,
Но засветились господни следы.
Свет нескончаемый, вечер бескрайний,
Рост глубины, нарастанье высот.
Нам приоткрылась великая тайна:
Сердце по Божьему следу идет.
Можно это осознать как присутствие Святого Духа, веющего всюду и связывающего волшебным узлом все со всем. Или как туманное Дао, не имеющее имени и объемлющее Дао, получавшее имя и сразу же членящееся на множество вещей. Каждая культура находит здесь свои слова, но за словами легко ощутить дыхание Целого, которое чувствуешь в лесу или у моря или в горах и теряешь в метро. Прерывается перекличка царства Божия внутри нас с Царством Божиим вне нас; внутренняя глубина, если не отстаивать ее, мутнеет, действительность сжимается в плоскость. Не на что опереться. Трудно человеку оставаться самим собой без поддержки дерева, леса, горы, без поддержки другого, без поддержки искусства. Трудно оставаться собой в путанице дел.
Но Антоний Сурожский призывает искать след Божий и там, где его запросто не увидишь. Он говорит о следе Божьем в современном мире, таком сложном, что его не охватишь наукой, не охватишь логикой, а непосредственно ты видишь только клочки без общей связи. Он говорит: “Действия Христовы рождаются изнутри глубинного созерцания, и только из глубин созерцания может родиться деятельность христианина. Иначе это будет деятельность, основанная на принципах: нравственных, богословских или любых принципах, но сколь бы ни были они истинны, прекрасны, справедливы, они не соответствуют божественной динамике, внезапной динамике небывалого, непостижимого, в чем именно характерно действие Божье. Мы, христиане, призваны жить на бóльшей глубине (чем уровень принципов, идей, законов. – Г.П.), жить глубокой внутренней жизнью, но не в смысле обращенности на самих себя. Мы призваны уйти глубже этой обращенности, и самая эта глубина (в которой неуловимым становится рубеж между своим и Божьим. – Г.П.) позволит нам вглядеться долго, спокойно, пламенно-чисто в канву истории, канву жизни и благодаря такому созерцанию, глубокому вглядыванию различить в ней след Божий, нить Ариадны, золотую нить, красную нить, которая укажет, куда Бог ведет нас среди окружающей нас сложной целостности жизни. И тут громадная разница между мудростью и человеческой опытностью. Опытность – результат прошлого, накопленный человеческий опыт, она обращена к пережитому, опыту более обширному, чем личный опыт, и делает выводы интеллектуально основательные, точные, глубокие. А мудрость поступает “безумно”. Мудрость состоит в том, чтобы погрузить свой взгляд в Бога (то есть в неизреченную тайну, а не в слова о ней. – Г.П.), погрузить свой взор в жизнь в поисках того, что я только что назвал следом Божьим, и действовать безумно, нелогично, против всякого человеческого разума, как нас учит поступать Бог” (русский перевод Е.Л.Майданович, “Континент”, 1996, № 89). Сразу же объясню – потом буду свое объяснение развивать, – что мудрость пережитого, отлившаяся в принципах, не отрицается, она только релятивируется, лишается первенства. Это утверждение и в то же время отрицание не поняла машинистка, когда я процитировал Антония в статье о Великом инквизиторе. Девушка закрыла кавычки на похвале опытности, на похвале принципам, а слова о безумии Божьего следа отнесла на мой счет. Хотя в писании уже было сказано, что путь Христов – для иудеев соблазн, для эллинов безумие. Сказано было ап.Павлом. Но тот же Павел установил новые правила, такие же твердые, как в Ветхом завете. Только от революционного мига поворота от Ветхого к Новому осталось изречение: “Буква мертва, дух животворит”. Что сказано, то сказано. Впрочем, под буквой обычно мыслились отмененные принципы и законы, а не то, что установил сам Павел. Таким образом, Павел повернул стрелку – и поезд повернул с одной железной колеи на другую.
Христос этого не делал. Он просто сходил с рельс и не терпел при этом крушения. Он ступал по водам и не тонул. Он не отменил ни одной буквы Моисеева закона, а нарушал, когда находил нужным. Сын человеческий – господин субботы. Предлагать это первому встречному – соблазн. И право нарушать закон во имя любви было твердо закреплено за Христом. Примерно так право помилования не вручалось первому попавшемуся, только королю или президенту.
По колее Павла пошла вселенская церковь, но для иудео-христиан решение Павла было кощунством. И в дальнейшем, всякое решение церкви, применявшейся к обстоятельствам истории, вызывало раскол. Иконоборцы остались верны заповеди “не сотвори себе кумира”. И вероятно многие не признают правоты Антония. Он не указал никаких четких, ясно зримых вех Божьего пути. Только описал, в каком внутреннем состоянии открывается Божий путь. То есть описал свой собственный опыт, опыт внезапного понимания, – когда вязать, а когда разрешать.
Мне хочется подчеркнуть несколько отдельных мест в тексте Антония. Во-первых, самое начало: “изнутри глубинного созерцания… только из глубин созерцания может родиться деятельность христианина”, подлинного христианина, так же как деятельность подлинного буддиста, хасида, суфия и т.п. Правда Божия, уходящая вглубь неизреченной тайны, не дается никаким знаком, никаким обрядом, никаким таинством, никаким интеллектуальным усилием. Дальше, пропускаю несколько строк: “Мы призваны жить на бóльшей глубине (чем уровень принципов, идей), жить глубокой внутренней жизнью… и сама эта глубина позволит нам вглядеться долго, спокойно, пламенно-чисто в канву истории, канву жизни и благодаря такому созерцанию, глубокому вглядыванию различить в ней нить Ариадны, золотую нить, красную нить, которая укажет, куда Бог ведет нас среди окружающей нас сложной целостности жизни…” Поэтому “мудрость поступает “безумно”. Мудрость состоит в том, чтобы погрузить свой взгляд в Бога (второй раз поясняю: в непостижимую, не влезающую в слова тайну Бога. – Г.П.), погрузить свой взор в жизнь в поисках того, что я только что назвал следом Божьим, и действовать безумно, нелогично, против всякого человеческого разума, как нас учит проступать Бог”. Эта похвала абсурду следует сразу после дифирамба человеческому опыту, который я только что пропустил и теперь вставляю: “Опытность – результат прошлого, накопленного человеческого опыта, она обращена к пережитому, опыту более обширному, чем личный опыт, и делает выводы интеллектуально основательные, точные, глубокие”. За этим сразу же, без перехода, следует похвала безумию. И вот здесь машинистка не выдержала и не допустила перехода, закрыла перед ним кавычки.
Похвала безумию, действительно, никак не вытекает из высокой оценки “интеллектуально основательных, точных, глубоких выводов”. Антоний не объясняет, почему они становятся относительными, не бесспорными и прямо ложными, не говорит, когда это происходит и когда надо переступать через принципы, нарушать законы. Когда принцип доведен до абсурда? Но как установить момент перехода истины в абсурд? Я думаю, что все принципы истинны только в клубке, ограниченные другими принципами, ограниченные, если можно так сказать, духом клубка, духом культуры, которая и есть клубок принципов, а не логическое развитие аксиомы, из которой выводятся теоремы и леммы. Культура ставит принципы на место. Сорвавшись со своего места, вырвавшись в абстрактный простор логики, принцип распухает, как раковая опухоль, и из блага становится злом.
Так появляется ленинское определение диктатуры, ничем не ограниченного насилия. Логически оно правильно построено. Однако историческая диктатура, римская, вовсе этим не была. Диктатура – чрезвычайные полномочия, дававшиеся сенатом на шесть месяцев с требованием отчета. Срок мог быть продлен – опять на шесть месяцев – или не продлен. Диктатура не давала права распустить сенат и объявить сенаторов врагами народа… Пример показывает, что историческое определение термина не допускает упрощение до уровня математического определения треугольника. Исторический принцип истинен в своей, если хотите, неточности, в своей не до конца выявленной связи с другими принципами культуры. Став математически точным, принцип тут же становится ложным. Всякий принцип, вырвавшийся из исторического клубка на логический простор, становится злом, становится силой, разрушающей культуру.
Но и культура в целом не обладает бесспорной истинностью. В ней есть пороки, невидные при взгляде со стороны. Христиане, осознав себя вне античности, увидели в ней столько пороков, что сами добродетели язычников посчитали скрытыми пороками. Но это опять победа логики над историей и лжи над истиной.
В дзэнском предании есть легенда о том, как Будда молча показывал ученикам цветок. В цветке была истина, но цветок не говорил. Цветок, увиденный созерцателем, сопротивляется слову, не дается слову. Тютчев не был буддистом, но он это понимал.
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи.
Питайся ими – и молчи.
Молчи – пока не родится поэтическое слово, основанное на чувстве ритма вселенной, а не на правилах логики и грамматики и на чем угодно, сорвавшемся с Божьего следа, потерявшем нить Ариадны. Но не думайте, что машинистка – дурочка. Она столкнулась с очень серьезным вопросом.
Все ответы давно готовы,
Но еще есть один вопрос.
Как узнаешь ты, если снова
Перед нами придет Христос?
Не появится знак небесный,
И опять, как тогда, опять,
Кто-то властный и всем известный
Нам прикажет его распять.
Сердце стукнет, как в окна ветер:
Самозванец ты или бог?
Кто поможет мне, кто ответит?
Почва выплыла из-под ног.
До чего же трудна свобода.
Никого в мировой тиши.
Неужели идти по водам
Внутрь, в бескрайность своей души?
Когда человек живет, не отрываясь от природы, путь природы и путь сердца сливаются в единое Дао. Только останови болтовню ума, держи глаза и уши открытыми, досматривай природу до духа, веющего в ней, и сразу замечай в себе утрату ритма в делах и размышлениях. А почувствовав утрату – восстанавливай потерянное. Молитвы, стихи, музыка, живопись – разные средства раздувать угли внутреннего костра, приглушенные пеплом, и в озарении находить Божий след. Но мы долгие часы, дни, а иногда недели и месяцы живем в техногенном мире, устроенном вопреки природе. “Путь наш не вьется, как тропки лесов и потоки, дивным меандром. Он краткость, прямая. Так лишь машина вершит взлет свой искусственнокрылый. Мы ж, как пловцы среди волн, тратим последние силы” (Рильке).
Нужно очень долго разжигать внутренний костер, чтобы пламя его сожгло мусор и открыло путь глубокому созерцанию, до мига, в который хаос человеческих дел будет схвачен волшебным узлом и станет единством, станет иерархией, в которой все на своем месте и нет сомнения, что выше и что ниже, когда вязать и когда разрешать. Если этого не понять и не исполнить, Антоний вам ничего не сказал. Нужен огонь, разгоревшийся в созерцании, пламенно-чистый огонь. Эти слова, о пламенной чистоте – сердцевина всего рассуждения. Они перекликаются со словами Цветаевой о белом огне, белом чистотой сгорания, пламенем без дыма, без копоти страстей. И еще одна перекличка: пламя без дыма – термин индийской мистики. На глубине все великие пути сходятся.
Божий след открывается пламенно-чистому созерцанию и на этом созерцании, на проблеске встречи (как Антоний назвал свое чувство присутствия Бога) он мысленно строил свою церковь. Я думаю, это незримая церковь, где каждый стоит на Страшном суде, перед лицом Бога, и не может сомневаться в том, что видит и слышит в глубине своего сердца. Незримая церковь никогда не займет место зримой, церковной организации грешников, более или менее сознающих свой грех, свою оторванность от Бога. Незримая церковь не имеет никаких рамок, никаких догм и опирается только на слова Христа: где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я с Вами. В пламенно чистом созерцании нет границ между людьми. Но машинистка по-своему права. Ей нужны рамки, нужны правила. Что для встретивших истина, для нее соблазн.
Я писал* и говорил по телевидению (которое мои слова вырезало) и снова говорил по Интернету (polit.ru), что в споре между двумя реформаторами, Антонием Блумом и Сергеем Аверинцевым, оба правы. Правда Аверинцева – историческая. Нет у нас по Антонию на каждую епархию. Нет у нас очень своеобразной обстановки, в которой жила Сурожская епархия. Реформа церкви не должна стремиться к недостижимому. Но недостижимое исторически остается духовно достижимым, и кто может вместить, пусть вместит. Между эсхатологическим меньшинством и историческим большинством возможен диалог. И местом примирения может стать поэзия, подобная псалмам Давида, стихам суфиев и Тагора. Ислам, при всем своем культе слова, записанного в Коране, ужился с суфизмом. Я не вижу непреодолимых препятствий для чего-то подобного и на русской почве.
* В статье “След личности”, Вестник Европы, т. XIII-XIV.