Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 19, 2007
Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826–1911), издатель и бессменный главный редактор журнала “Вестник Европы” с 1866 по 1911 год, упоминается в десятках исследований по истории России второй половины XIX века. Вместе с тем он до сих пор незаслуженно, на наш взгляд, остается фигурой второго ряда.
С целью восполнить этот пробел, почтить его память и возвратить к жизни ряд интересных идей и наблюдений века позапрошлого, мы публикуем отрывки из книги “М.М.Стасюлевич и его современники в их переписке: В 5 т. СПб., 1911–1913” и статью “1802 год в Грузии” из тома “Вестника Европы” под редакцией М.М.Стасюлевича за 1868 год.
В последний распланированный при жизни М.М.Стасюлевича выпуск журнала “Вестник Европы” за ноябрь 1911 года вошли:
Письма И.С.Тургенева к М.М.Стасюлевичу;
Т.Щепкина-Куперник. Старшие. Посв. Л.С.Саниной;
С.Аникин. На Чардыме (рассказ);
Ф.Ф.Кони. Искусство речи на суде;
Тан. Тюремные мысли;
И.В.Жилкин. Отец (рассказ);
П.Соловьева. Тайна леса. Брат (стихотворения);
Л.Андроусон. Из Джона Китса. La Belle Dame sans Merci (баллада);
Герман Зудерман. Осень (рассказ). Перевод с нем. З.Журавской;
Нестор Котляревский. Из истории общественного настроения шестидесятых годов: Николай Александрович Добролюбов. Его личность;
Арнольд Беннет. A great man (Большой человек, повесть). Перевод с англ. М. Славинской;
Максим Ковалевский. Очерки социального быта Франции. Принудительное отчуждение и судьба национальных имуществ во Франции;
Ф.Витберг. Хроника. М. В. Ломоносов;
А.Чекин. Женский труд в современном производстве;
Мих. Осоргин (Ильин). Письмо из Рима;
Л.З.Слонимский. Архив М. М. Стасюлевича;
Литературное обозрение;
Н.И.Кареев. Еще о новых русских работах
по французской истории;
К.Тимирязев. Сезон научных съездов;
И.В.Жилкин. Провинциальное обозрение;
И.Жилкин. Внутреннее обозрение;
С.А.Адрианов. Хроника. “Живой труп”;
Иностранное обозрение;
Вопросы общественной жизни.
Издание содержало портреты М.В.Ломоносова
и Н.А.Добролюбова.
Издание было осуществлено в типографии М.М.Стасюлевича в ноябре 1911 года.
И сейчас в отдельных антикварных лавках можно найти это издание во “владельческом переплете” за вполне достойную плату.
Беглого взгляда на содержание тома достаточно, чтобы уяснить себе логику издания, увидеть основные векторы, которые (при их осмысленности и корректности) позволили тогдашней консервативно-националистической прессе создать и эксплуатировать образ “оторванного от основ народной жизни” либерала-западника.
Этот же образ перехвачен и некоторыми современными историками, литераторами, публицистами и политиками.
Мы уже отчасти обращались к переписке и мемориальным статьям в первом номере нашего журнала, да и к моменту выхода двадцатого, он стал настоящей библиографической редкостью.
из “вестника европы”
“М.М.Стасюлевич
и его современники
в их переписке”
Под редакцией М.К.Лемке, 5 томов, 1911–1913 гг.
От редакции. О Программе “Вестника Европы”.
“Новый журнал, предпринимаемый нами с будущего 1866 года, будет носить имя одного из наших старых журналов, который был основан Н.М.Карамзиным в 1802 г., и, сначала под редакцией самого основателя, а потом Жуковского и Каченовского, продолжался до 1830 года. Прежде всего, мы желали самым выбором такого названия почтить память нашего достойнейшего отечественного историка в тот год, когда время открытия нового исторического журнала совпадает с первым столетним юбилеем рождения Карамзина. Таким образом, возобновляемый ныне “Вестник Европы” вступит в тридцатый год своего существования, но будет действовать по другой программе, которая хотя и отступает от первоначальной его же задачи, как журнала главным образом политического, но за то, может быть, ближе подойдет к настоящему значению самого своего основателя, который, оказав сначала России услугу, как публицист, приобрел потом бессмертие, как историк. Н.М.Карамзин перешел скоро от политики к исторической науке; пусть последует теперь за своим основателем в ту же область и самый его журнал, посвящаемый ныне историко-политическим наукам, как главной основе всякой политики.
Соответственно такому преобразованию, цель “Вестника Европы”, с настоящего времени, в новой его форме специального журнала историко-политических наук, будет состоять прежде всего в том, чтобы служить постоянным органом для ознакомления тех, которые пожелали бы следить за успехами историко-политических наук, с каждым новым и важным явлением в их современной литературе. Вместе с тем наш журнал имеет в виду сделаться со временем и для отечественных ученых специалистов местом для обмена мыслей и для сообщения публике своих отдельных трудов по частным вопросам, интересным для науки и полезным для живой действительности, но развитие которых не могло бы образовать из себя целой книги.
Самая программа “Вестника Европы”, в своих отделах, показывает те стороны, которых Редакция намерена коснуться, служа вышеупомянутым целям. Первый ее отдел допускает в себя не только критическую и описательную форму историко-политических произведений, но и форму художественной отделки, т.е., такие произведения изящной литературы, где творчество подчинило себя условиям данного времени и места; Гизо, в своем отзыве по поводу “Пуритан” Вальтер-Скотта, хорошо указывает на значение, которое могут иметь в Исторической Науке произведения творчества, основанного на исторической почве; ту же мысль хотела выразить и наша Редакция, открывая первый отдел своего журнала также и для исторической беллетристики.
Второй отдел посвящается исключительно наблюдению за тем, как разрабатываются в настоящее время лучшими умами важнейшие вопросы историко-политических наук, и как относятся историческая критика и историческое искусство к совершившемуся.
Третий отдел служит только дополнением второго, обозревая общий ход исторической литературы, и указывая вкратце на важнейшие из ее произведений, с тем, чтобы в следующих книжках представить о них обстоятельный отчет во втором отделе.
При том влиянии, которое оказывает на будущие успехи исторических наук их педагогическая литература и устное преподавание, “Вестник Европы” уделяет и этому предмету особый, а именно четвертый отдел; туда войдут разборы новейших произведений педагогического характера, известия о состоянии исторической кафедры у нас и за границею и т.п.
Пятый и последний отдел посвящается исключительно описанию тех событий современной истории, в которых главным образом выразился дух нашего времени; современная историческая жизнь представляет много случаев для научных наблюдений над живыми общественными организмами, и служит вместе с тем средством для проверки тех обще-исторических законов, которые выводятся из опытов над отжившими обществами и народами…
Причины, побудившие Редакцию ограничиться четырьмя книгами в год, понятны сами собой: и новость дела, и самый его характер требуют возможно более продолжительных сроков приготовления. Но Редакция желая иметь время своим союзником, рассчитывает еще более на то, что наши ученые деятели, по отделу историко-политических наук, не оставят ее без своего содействия, и своими трудами помогут придать новому журналу то научное значение, которого он желал бы достигнуть, оставаясь верным выставленной им программе и вышеизложенным убеждениям.
С.-Петербург.- Декабря 1 дня, 1865 года”.
“16 ноября 1801 года в “Московских Ведомостях” появилось первое объявление об издании “Вестника Европы”. Вот, как писал о том Н.М.Карамзин: “ С будущего января 1802 года намерен я издавать журнал под именем “Вестника Европы”, который будет извлечением из двенадцати лучших английских, французских и немецких журналов”. Редактор, в начале нынешнего столетия, не мог и думать без перевода с иностранных языков найти достаточно самостоятельного материала у себя; мы, наоборот, отказались совершенно от переводной литературы, и тем не менее обширность оригинальных трудов и их многочисленность была такова, что мы нашли себя вынужденными сократить значительно хроники выходящего ныне первого тома”.
Редактору-издателю журнала “Вестник Европы”, Действительному Статскому Советнику Стасюлевичу от Главного Управления по делам печати.
10 июня 1867 г. №1634.
“Вследствие поданнаго Вашим Превосходительством, в Главное Управление по делам печати, прошения о дозволении некоторых перемен в программе издаваемаго Вами журнала, Канцелярия сего Управления… имеет честь уведомить Вас, Милостивый Государь, что… согласно разрешению Г.Министра Внутренних Дел, допустить следующия изменения в означенной программе:
1. К издаваемым до сих пор ежегодно четырем томам журнала “Вестник Европы” присоединить еще два тома, и издавать, с 1868 года, шесть томов от 50-60 листов каждый, в двух книгах…
2. К 5-ти отделам разрешенной программы журнала присоединить 6-ой, который будет занят критикою важнейших литературных явлений и самыми фактами из истории современной литературы…”
Главное Управление по делам печати.
14 Декабря 1867 г. № 3513.
“Вследствие ходатайства Вашего о разрешении открыть в издаваемом Вами журнале “Вестник Европы” “отдел юридической хроники”, для помещения доставляемых в Редакцию разборов судебных решений, – Канцелярия…имеет честь вас… уведомить, что… Его Высокопревосходительство Г.Министр Внутренних Дел изволил изъявить свое согласие…”
Из “Речи М.М-ча в Комиссии по пересмотру закона о печати, 1880 года”:
“…Каждая печать находится в самом тесном соответствии с тем общим положением, какое представляет данное общество и государство… В государствах вполне политически-свободных, печать поставлена иначе, нежели в государствах с меньшим развитием жизни политической…
Как быть печати? Одни обнаруживают более склонность к оптимизму; другие – к пессимизму. Оптимисты, к числу которых, признаюсь, принадлежу и я по этому специальному вопросу, полагают, что положение нашего общества в последние годы было вовсе не таково, чтобы вызывать те, по нашему убеждению, суровые отношения цензуры к печати, какие мы испытывали еще не так давно; другими словами, принцип о необходимости соответствия в положении печати с положением общих дел, был нарушен. Пессимисты утверждают противное; но чтобы оставаться последовательными, они должны предварительно засвидетельствовать, что общее положение наших дел отчаянное и угрожающее, а потому печать не должна претендовать на свое стеснительное положение, так как вместе с нею приостановлены и все другие общественные функции. Действительно, если в каком-нибудь городе объявляется для всех осадное положение, то печать и сама не будет претендовать, чтобы для нее одной сделали исключение. Совершенно другое дело, если мы где-нибудь видим, что тяжелое положение обрушивается исключительно на одну печать, в то время, когда общество продолжает жить своей нормальной жизнью… Такое ненормальное положение печати всегда порождает собой два предрассудка: один, если можно так выразиться, международный, другой – общественный, внутренний. Международный предрассудок состоит в том, что за-границей, зная положение нашей печати, все твердо уверены, что каждое слово наших газет есть непременно слово правительства, а потому не редко газетная статья порождает различные затруднения нашей дипломатии, которых, я думаю, никто оспаривать не будет, так как они слишком общеизвестны. Другой предрассудок коренится в самом нашем обществе, и состоит в том, что если общество волнуется каким-нибудь вопросом или случаем – а этого ему воспретить никак нельзя – печать же как нарочно говорит обо всем, но только не о том, что интересует всех и составляет предмет устных рассказов и суждений, – общество, зная положение печати, склонно думать, что, значит, печати запрещено говорить о том, – и идет далее, рассуждая, что вероятно общее положение дел опасно, что злоупотребление нашло себе какую-нибудь возможность укрыться от гласности. Таким образом, в умах весьма легко является мысль о гораздо большей опасности, нежели какова она в действительности – и подозрительность весьма невыгодных для правительства свойств.
…Между печатью и цензурой должен быть положен закон и суд; одно это поставит в независимое положение и самую цензуру, так как на ее обязанности останется одно наблюдение, но не осуждение и кара. Пока никаких других средств к установлению порядка в печати не открыто, или иначе в западных государствах давно прибегли бы к такому средству”.
Из “Замечания” М.М.Стасюлевича на проект общего устава императорских российских университетов:
“…Время, когда можно было исправить дело отдельными переменами в правилах, прошло; университет может быть возможен только при новой организации целого… При том устройстве университетов, которое они имели прежде и дух которого сохранен и проектом, порядок университетской жизни держался приказаниями начальства; были случаи, когда, для приведения в исполнение какой-нибудь условной дисциплины, – например, прежде, когда существовала форменная одежда, для того, чтобы сюртуки студентов были застегнуты на все пуговицы, – нужно было приказание высшего начальства. Сюртуки, правда, уничтожены, но всякое другое правило дисциплины является по-прежнему волей начальства. Такое повсеместное распространение власти может служить только к увеличению случаев ее нарушения и ставит власть в опасность быть очень часто и легко компрометированной…
Вот первое неудобство административно-полицейского устройства университетов: оно осуждает начальство приказывать и предписывать то, что не может быть ни приказано, ни предписано, компрометирует чрез то власть и делает ее слабой; но есть еще другое неудобство. Молодые люди учащиеся, вследствие административного характера академической жизни, видят в процессе академической жизни нечто подобное общей жизни государства, и потому общественное состояние умов весьма последовательно отражается на них… Между тем молодой человек, поставленный с ранних лет на одну доску с взрослыми, ничем не вознаграждается за иную несправедливость человеческих учреждений, как то может быть со взрослыми, и испытывает одну тяжесть и утомительную равномерность административной машины; вот потому он делается нетерпеливее и опережает своими требованиями самих взрослых. Этот дух университетской молодежи, который несправедливо хотят объяснить дурным влиянием общества, понижением уровня занятий и т.п. есть результат того ложного положения, в которое она поставлена административным устройством университетов. Нужно создать на место администрации академическую жизнь, более свободную, привольную, которая могла бы перенести в себе ту игру молодой жизни, которая при административных формах принимает вид беспорядочности и демонстрации”.
Выдержки из вырезанного цензурой из 1 книги “Вестника Европы” 1879 г. “Внутреннего обозрения”, написанного Л.А.Полонским:
“…1878-ой год останется памятным в истории умственных движений русского общества. Бывают такие исторические моменты, которые хотя и не приносят приобретений осязательных, однако ярко запечатлеваются в народном сознании и служат как-бы маяками, бросающими свет на скалы, которых следует избегнуть; и на широкий безопасный путь, которого следует держаться. Вот истинное значение истекшего 1878-го года.
…Никто серьезно не станет утверждать, что никаких дальнейших улучшений не нужно, так как это значило бы признать наши финансы в блестящем положении, наш кредит – незыблемо установленным, экономический быт массы не оставляющим ничего желать, земство – кипящим жизненною деятельностью, науку и литературу – процветающими, искренние сочувствия славян – обеспеченными за Россией, а отношение к нам других европейских народов – отражением одной зависти их к нашему благополучию! Но никто не решится признать в этой картине вполне верное выражение нашей действительности, а в таком случае, значит, никто не может и утверждать, что дальнейших улучшений не нужно…
Вся наша прежняя история показывает, что без содействия общества может существовать, конечно, одна система – система абсолютного застоя. Когда в предыдущую эпоху мы не были намерены идти вперед, то естественно, могли обходиться без компаса, который указывал бы путь верный, а таковым везде служит правильно выражающийся общественный голос. В летописях наших правительственных направлений, в разные времена, начиная от давно-прошедших, мы находим или эпохи неподвижности, возведенной в принцип, или периоды преобразовательных предприятий, совершившихся порядком бюрократическим; но строгую логику, полную твердости, основанную на вполне ясном представлении, мы можем найти только в эпохах абсолютного застоя. Тогда на все имелся готовый ответ, и все в государстве ясно понимали, как отнесется власть к такому или такому явлению. Это была своего рода успокоительная ясность горизонта…
Напротив, периоды, которые обозначались стремлением преобразовательным, были прежде и более всего периодами всякого рода колебаний, шагов вперед и отступлений, и причиной того являлось именно отсутствие помощи со стороны того неизменного компаса, который при всех переменах в положении дел может всегда показать верный путь. Без такого же компаса, – каким, мы сказали, везде служит содействие общества, стремление к улучшениям обыкновенно ослабевает при первой встрече с неожиданными затруднениями, сменяется опасениями и, наконец, уступает место стремлению обратному, то есть, если и не сожалению о сделанном, то заботе об отвращении “вредных последствий” совершенного, хотя недостатки оказывались обыкновенно именно от того, что осуществлено было не только не все, что было необходимо, но даже и не все то, что уже было в действительности задумано. Так это было в прежние наши преобразовательные эпохи.
В самом деле, что представляет нам история времени Екатерины второй и история первой четверти настоящего столетия, как не ряд таких колебаний, недоделываний и отступлений? Начав с созыва комиссии, либеральных мыслей Наказа и переписки с Вольтером и энциклопедистами, которые не знали России, имп. Екатерина окончила восстановлением тайной экспедиции и заключением Радищева и Новикова. То же самое повторилось и в истории первой четверти 19 века. Предположения первых лет царствования Александра Павловича простирались гораздо далее того, что он решился предпринять в действительности. Но и действительно задуманное осуществилось далеко не совсем…
…Россия представляла с давних времен – гладкое поле, без тех крепких замков, укрепленных городов и монастырей, в которых на Западе гнездилась организованная сила, бывшая в состоянии составить, договаривающуюся сторону, для постепенного развития законности на принципе двухстороннего договора. Развитие законности у нас истекало непосредственно от одной власти, не имело характера договора даже и в те времена, когда к участию в ней приглашались представители наших бесформенных сословий в лице земских соборов или дум. Это развитие имело характер – в юридическом смысле – чисто-односторонний. Величайшим выражением такого одностороннего почина и действия с целью преобразовательной и была реформа Петра. И последующие преобразования истекли у нас тем же путем; не было возможности, чтобы тогда случилось иначе, и точно также мы не понимаем, как бы могло случиться нечто иное и в ближайшей будущности. Общество, по историческому ходу вещей, бессильно взять само на себя роль, которая ему никогда не принадлежала, хотя мы убеждены, что оно было бы вполне способно исполнять ее, если бы приобрело ее тем же путем, каким Россия приобрела все постепенные свои преобразования. Те, кто решается упрекать общество, будто оно “стоит и ждет подачек”, не хотят, стало быть, знать ни истории России, ни реального положения дел в настоящем. Русское общество само не может сдвинуться с места, и всякие попытки в этом смысле были бы только гибельны, так как история не выработала для него той точки опоры, которой требовал и Архимед для своего знаменитого рычага. Но к русскому обществу еще применимее, чем к Германии, слова князя Бисмарка: “Поднимите его в седло – сказал канцлер – и затем оно само сумеет в нем держаться”…
Мы хотели только доказать, что русское общество, по историческому ходу событий в России, по особенностям отношений ее народа к власти, имеет полное основание доверять правительственному почину преобразований и возлагать свои ожидания в этом отношении на просвещенное сознание той же властью истинных потребностей страны, притом с уверенностью, что в России только такие мирные преобразования и могут быть прочными”…
“М.М.Стасюлевич, как редактор”.
Л.З.Слонимский. “Вестник Европы”, март 1911 г.
(приводится полностью – прим. ред.):
“Едва ли кто ближе знал Михаила Матвеевича, как редактора, чем пишущий эти строки. В течение четверти века, с 1883-го года, я регулярно раз в неделю, в приемные дни редакции, по средам, проводил по нескольку часов в его кабинете в качестве “непременнаго секретаря” редакции “Вестника Европы”. Вся редакторская деятельности его проходила на моих глазах; я присутствовал при всех беседах его с посетителями и имел много случаев наслаждаться остроумием и находчивостью его объяснений.
В 1878-м году я отдал в “Вестник Европы” статью о “забытых экономистах” и вскоре получил по городской почте ответ М.М., что статья будет напечатана. Тогда же я впервые увидел М.М., к которому привык с юных лет питать какое-то благоговейное чувство. “Вестник Европы”, с самого его основания, выписывался в доме моих родителей, в Житомире, и я был постоянным читателем его с гимназической скамьи. Честолюбивой мечтой моей в те годы было сделаться когда-нибудь сотрудником этого журнала, казавшегося мне воплощением учености и высшего умственного авторитета. Я попал в “Вестник Европы” уже после нескольких лет работы в специальных юридических изданиях и газетах. Вторая статья, предложенная мной – о “Политико-экономических школах” – не была принята М.М., как слишком специальная по теме, и хотя этот отказ сопровождался крайне лестными для меня словами, но он послужил причиной четырехлетнего перерыва в сношениях моих с журналом. Я перешел в “Слово”, где моя статья была вскоре помещена и где я вслед затем сделался членом редакции. По прекращении этого симпатичного журнала я был приглашен сотрудником в газету “Порядок” и после ухода В.Ф.Корша, весной 1881 года, получил в свое заведывание отдел иностранной политики. С тех пор мои сношения с М.М. не прекращались.
В редакции “Порядка”, помещавшейся на Васильевской острове по 2-ой линии, рядом с конторой и типографией “Вестника Европы”, царствовал удивительный порядок, которого я ни раньше, ни позже не встречал ни в одной газетной редакции. Все было там тихо и чинно; занятия были точно распределены по часам; заведывающие отделами сотрудники занимали свои определенные места в большой закрытой комнате, за длинным столом и двумя отдельными столиками, под председательством самого М.М.; все работали молча, чтобы не мешать друг другу, невольно подчиняясь примеру редактора, молчаливо погруженного в чтение рукописей и корректур; только изредка раздавался голос более экспансивных сотрудников – Григория Градовского или Арсения Введенского, – обращавших внимание на какую-либо интересную статью или сообщение той или другой из просматриваемых газет. С двенадцати часов дня М.М. сидел уже на своем редакторском месте; к тому же времени сходились все заведующие отделами; каждый приготовлял свой материал, писал свое обозрение и сдавал редактору, который, просмотрев и распределив полученные рукописи и вырезки, клал их в сумку и отсылал в типографию. К пяти часам все постепенно расходились, по мере окончания своих занятий; последним уходил М.М. В редакционный кабинет, пока в нем продолжались занятия; никто из посторонних не имел доступа; для разговоров с сотрудниками и репортерами, как и с почетными гостями, предназначена была просторная соседняя комната, первая от входа; в ней помещался стол секретаря редакции. В этой приемной комнате мне случилось однажды увидеть представительную фигуру Тургенева, громко о чем-то со смехом говорившего с М.М.; здесь же бывал иногда А.Н.Пыпин для совещаний с М.М. по делам “Вестника Европы”. Известная переводчица, А.Н.Энгельгардт, работала в другой комнате, рядом; для передачи ей отмеченных сообщений иностранных газет и для получения от нее рукописей перевода я должен был проходить через приемную. Там же появлялся ежедневно “король репортеров”, Юлий Шрейер, умевший с замечательным искусством добывать сведения о самых секретных событиях того времени и изображавший эти происшествия с многословным пафосом, которому М.М. тщетно старался поставить известные границы. Сведения, сообщения и телеграммы, доставляемые после пяти часов, поступали к секретарю редакции, жившему в редакционной квартире, и передавались им в типографию, где редактор просматривал их только вечером, в корректуре. При весьма несложном, по-видимому, устройстве дела и при довольно ограниченном составе ближайших постоянных сотрудников, дело шло необыкновенно правильно, как заведенная машина, без шумной суетливости, без колебаний и задержек, с каким-то уверенным и сдержанным спокойствием, по раз установленному порядку, который даже в подробностях не изменялся за все время существования газеты. Все было заранее предусмотрено не только в общем ходе дела, но и в мелочах, как с технической стороны, так и с редакционной. План был намечен твердой рукой, и аккуратное выполнение его достигалось как-то само собой, под неустанным наблюдением редактора.
В этом сказался исключительный организаторский талант М.М. В “Порядке” объединялись в общем труде люди разного типа и характера, и только М.М, мог собрать их вместе в одной комнате для ежедневной ответственной работы, направляя их усилия к одной цели, без взаимных трений и недоразумений. Еще более поразило меня организаторское искусство М.М., когда я ознакомился с устройством и составом редакции “Вестника Европы”. В начале 1882-го года, когда годовая подписка на газету далеко еще не закончилась, “Порядок” был внезапно приостановлен – и этим решалась его судьба: после некоторых колебаний М.М. отказался от мысли продолжать издание газеты при невозможных политических и цензурных условиях того времени. Осенью того же года М.М, предложил мне составлять ежемесячное иностранное обозрение для журнала, так как В.Ф.Корш не мог вести этот отдел по-прежнему. Первое мое обозрение появилось в декабрьской книге 1882-го года, а в январе была напечатана большая статья о “поземельной собственности”, которую М.М. шутя назвал статьей о “черном переделе”. Около того же времени началась усиленная деятельность М.М. по городскому общественному управлению, и во время моих посещений редакции “Вестника Европы” мне гораздо чаще и больше приходилось разговаривать с А.Н.Пыпиным, чем с М.М. Покойный Александр Николаевич отнесся ко мне с большим вниманием и сочувствием, как к младшему сотруднику, подающему некоторые надежды; с ним легче и откровеннее велась беседа, и у нас вскоре установилось сближение, которым я очень дорожил. Когда в 1883-м году М.М. был избран товарищем городского головы, А.Н.Пыпин предложил привлечь меня к участию в делах редакции журнала, в качестве ее секретаря, и М.М. охотно последовал этому совету. Я сделался секретарем редакции, хотя М.М. не удостоился утверждения в должности товарища городского головы.
Присмотревшись к делам “Вестника Европы”, я убедился, что весь механизм ведения журнала, славящегося своей аккуратностью, отличался гениальной простотой. Редакция такого большого периодического издания, со всем его сложными делами, помещалась в небольшом личном кабинете М.М., заставленном множеством вещей; каждый уголок имел здесь свое определенное назначение, и не было такого местечка на столе, на стене, или даже на дверях, которое не было бы использовано для какой-либо вещицы, с соответственной надписью об ее происхождении. Небольшой простой стол, за которым всегда работал М.М., постепенно, с годами, покрылся разными пристройками сверху и с боков – и это обилие ящиков, полок и выдвинутых дощечек придавало всему сооружению крайне оригинальный вид. За другим столом, у противоположной стены, заседал обыкновенно А.Н. Пыпин; наконец, у окна находился маленький секретарский столик, также нагруженный разными нужными вещами и приспособлениями. М.М. сравнивал иногда эти три стола с тремя городскими учреждениями: первый стол – городского головы, второй – городской думы, а третий – городской управы. В действительности и “головой”, и “думой”, и “управой” журнала был сам М.М. Ничто не решалось и не делалось без его санкции, и многое делал он лично, не желая затруднять своих помощников. Он выслушивал их мнения, но исполнял то, что считал нужным; в делах журнала он стоял за принцип единовластия и не признавал конституции. Он несомненно имел нравственное право действовать таким образом, и ближайшие сотрудники считали это вполне естественным с его стороны.
Подобно тому, как его собственный кабинет представлял образец разумного и систематического порядка среди непомерного количества вещей, так и в делах редакции господствовала стройная система, раз навсегда установленная самим М.М. В этой его комнате хранились все поступавшие в редакцию рукописи, письма, книги для отзыва, распределенные по папкам материалы для будущих книг журнала, как и забракованные статьи за многие годы. Всякий автор, явившись в редакцию, мог в две-три минуты получить точную справку о судьбе его рукописи, а в случае надобности – и самую рукопись, хотя бы она была доставлена десять лет тому назад. Больше месяца не задерживался ответ о принятии или непринятии рукописи, каков бы ни был ее объем; отрицательные ответы давались обыкновенно гораздо раньше, и если автор не являлся лично, то ему сообщали по почте, часто с приложением рукописи, при отсутствии сомнений в точности адреса. Этот порядок никогда не нарушался, и если бы когда-либо не был своевременно послан автору ответ до истечения месячного срока, то секретарь увидел бы в редакционной книге отметку об отсылке письма самим М.М. в этой природной аккуратности выражалось и добросовестное уважение к чужим интересам, и стремление по возможности упростить дело предупреждением излишних недоразумений и неудовольствий. Таким образом, из года в год, при помощи сначала одного, а потом двух членов редакции, велось лично М.М. издание “Вестника Европы”, без малейшей запинки. Как превосходный организатор, он легко и просто достигал таких результатов, которые другим казались бы совершенно недоступными и неосуществимыми. Он обладал таким же искусством в производительном распределении своего времени, как и в целесообразном размещении вещей. Ни одна частица дня не пропадала у него напрасно; в течение многих лет он ежедневно сам читал корректуру журнала, просматривал рукописи и поддерживал обширную переписку с теми сотрудниками, с которыми связывали его известные личные отношения.
Личные знакомства и связи не играли никакой роли для М.М., когда дело шло об интересах журнала. Громкая известность автора нисколько не мешала редакции отклонить статью, оказавшуюся почему-либо неподходящею; так случилось раз с покойным академиком Александром Веселовским, этюд которого о новых итальянских сочинениях по истории Возрождения был забракован М.М., как слишком специальный по содержанию. Высокопоставленный поэт, помещавший иногда свои стихотворения в “Вестнике Европы”, получил однажды свою рукопись обратно, в виду замеченных в ней недостатков, и, кажется, нисколько этим не обиделся, – а быть может, напротив, возымел еще большее уважение к личности редактора: настолько утвердилась уже в обществе репутация безусловной независимости М.М., как руководителя журнала. В то же время произведения совершенно неизвестных или начинающих писателей охотно принимались и печатались, если только обнаруживали признаки таланта или представляли какой-либо интерес для публики. Многие авторы, приобретшие потом имя и положение в литературе, начинали свою деятельность в “Вестнике Европы”. Отсутствие имен, особенно в отделе беллетристики, ставилось даже в упрек журналу; М.М-чу приписывали какое-то принципиальное нежелание принимать новых талантливых сотрудников, – но ничего подобного не было на самом деле. В принципе М.М. считал доступ в “Вестник Европы” открытым для всех прогрессивных деятелей литературы и публицистики, без различия партийных оттенков и направлений. По закрытии “Отечественных Записок” в 1884 году М.Е.Салтыкову было предложено почетное место в “Вестнике Европы”, где он и закончил свою литературную деятельность “Пошехонскою стариною” и “Мелочами жизни”. Был привлечен к постоянному сотрудничеству и Глеб Успенский, и только по случайным причинам участие его в журнале не состоялось. М.М. вообще весьма широко смотрел на свои редакторские функции. Никому из сотрудников он не навязывал своих личных взглядов; он не считал себя в праве стеснять свободу суждений компетентных авторов по вопросам, не затрагивающим основ политической программы журнала. Будучи лично противником общинного землевладения, он всегда беспрепятственно печатал статьи в защиту общины – К.Д.Кавелина, В.В. и других. Под редакцией М.М. “Вестник Европы” никогда не был тем партийно-либеральным и узко-доктринерским журналом, за который выдавали его с чужих слов люди, не имевшие случая следить за содержанием его книжек.
Тип редактора, воплощенный в лице М.М., не допускает подражания и не создает школы, так как он предполагает особые индивидуальные качества, редко встречающиеся в жизни; но люди, которым довелось работать вместе с М.М. или под его руководством, навсегда сохранят светлые воспоминания о покойном редакторе “Вестника Европы”.
Переписка
Письма С.М. Соловьева:
3 Января 1868 г.
“Милостивый Государь Михаил Матвеевич! Я долго не отвечал на Ваше письмо, потому что надобно было отвечать подумавши. Благодаря усердно за предложение участвовать также деятельно и в новом “Вестнике Европы”, как в старом, я должен отвечать прямо, что принять это предложение значило бы слишком понадеяться на свои силы, и потом вместо четырех статей в год, я могу прислать только две – весною и осенью. Первая статья, которую могу доставить в последних числах Января, это – Арт. Петр. Волынский, как один из главных деятелей в истории сношений России с Востоком; другая статья еще in embrione, могу сказать только одно, что она не будет специально по русской истории.
Усердно поздравляю с Новым годом, остаюсь искреннейше преданный Вам
С.Соловьев”.
26 Августа 1868 г.
“Милостивый Государь Михаил Матвеевич! Пишу к Вам, не зная, возвратились ли Вы из за границы. Кажется я писал Вам, что осенью 1868 года доставлю статью для Вестника Европы; но прежде отсылки я считаю нужным предупредить Вас на счет характера статьи. Это начало довольно большого сочинения, носящаго заглавие: “Наблюдение над историческою жизнью народов”. Сочинение обнимает всю историю, все явления, над которыми я останавливался и думал в продолжении двадцати слишком лет; а теперь, на старости, привожу я все что думал в порядок. Какой толк будет из этого – я не знаю, потому что я считаю нужным спросить Вас: согласитесь ли Вы поместить в своем журнале такое сочинение, разделенное на главы или статьи? И в ожидании вполне откровеннаго ответа, остаюсь
искреннейше уважающий Вас
С.Соловьев”.
26 Октября 1877 г.
“Милостивый Государь Михаил Матвеевич, Письмо Ваше от 23 Окт. Делает честь Вашему патриотизму и было бы очень приятно для славянофила; но известно, что я не принадлежу к этому почтенному кружку. В России издавать в 5000 экземплярах можно Анну Каренину или Английскаго Милорда, а никак не ученую книгу. Вот доказательства: я издаю каждый новый том “Истории России” в 2400 экземплярах, который расходится не ранее, как в семь лет. Вы скажете: “История России”, по своей громадности, должна идти медленно, но вот другой пример: в 1863 году я издал “Историю падения Польши” в количестве 1500 экземпляров, и теперь еще у меня остается экземпляров полтораста. Ученая книга, имеющая какое-нибудь достоинство, идет постоянно, но черепашьим шагом. Мою “Историю Отношений между русскими князьями” покупают теперь у букинистов по 10 рублей; но второго издания я сделать не могу, ибо спрос в год не превысит 10 экземпляров; а между тем кричат: “Книга надобится, а достать негде, надобно платить безумную цену!” Понятно, что десять человек накричат много, но из этого еще не следует, что надобно делать второе издание. Верный разсчет был бы (относительно Александра 1-го), еслиб продажею 600 экземпляров покрывались издержки типографии: когда они могли бы покрыться скоро. Предлагая Вам издать книгу, я не рассчитывал на ваш убыток, но не рассчитывал и на свои барыши. Мне выгодно было не тратить денег на типографию, а вознаграждение я получил с журнала: это скромно, но слишком тридцатилетний опыт приучил меня к сей добродетели”…
Из переписки с А.В.Головниным:
13 Ноября 1868 г.
“Милостивый Государь Михаил Матвеевич. Для сведения Редакции Вашего истинно прекрасного журнала считаю нелишним сообщить, что разные лица, возвращаясь теперь из поездок по внутренним губерниям, рассказывают, что многие земства желали бы сделать кой что полезное для народнаго образования и врачебной части в уезде, но не знают что именно и как взяться. Ваш журнал мог бы дать им полезныя указания. Некоторые из этих путешественников ездили, кажется, собственно для того, чтоб разглашать теперь, что они сами, на местах видели весь вред крестьянской и судебной реформы и земских учреждений и убедились также на местах в необходимости значительно усилить, хотя бы временно, административную власть губернаторов, причем приводятся известныя слова: la legalite nous tue. – Эти разглагольствования производят вредныя действия. Не может ли Ваш журнал и Пбург. Ведомости на которыя Вы имели влияние открыть кампанию против оных? Я несколько дней не выезжаю по болезни и потому лишен возможности приехать к Вам и на словах поговорить об этом.
Примите уверение в истинном уважении
Головнин”.
7 июля 1873 г.
“Милостивый Государь Михаил Матвеевич. Сегодняшний номер Прав. Вестника очень огорчил меня известием о втором предостережении Вестнику Европы. Я теперь только узнал, что уже было первое предостережение. Журналу это весьма неприятно и ставит его в шаткое положение, но цензурное ведомство достигает именно того, чего оно не желает: указанныя им статьи будут теперь прочитаны большим числом лиц, которые не обратили бы на них внимания…
Теперь вестнику Европы придется быть весьма осторожным, ибо крайне было бы жаль еслиб этот полезный и интересный журнал прекратился вследствие небольшой ошибки.
Примите уверение в отличном почтении и преданности.
А.Головнин”.
Dinard-St.Enogat
7 (19) августа 1883 г. Воскр.
“Многоуважаемый Александр Васильевич, Думаю через месяц, в самых первых числах сентября ст. быть в Галерной: если Вы имеете дать мне какое нибудь поручение за-границей, то есть еще все время, чтобы дать мне знать, и я с удовольствием и с точностью постараюсь выполнить порученное Вами. Впрочем, книжных новостей нет никаких; нынешним летом вышла в Берлине всего одна брошюрка с речью Чичерина и по ее поводу – и больше ничего. Этот факт хотя и отрицательного характера, но все же характерный для переживаемого нами времени. Только, по моему мнению, он говорит вовсе не об апатии общества, а о его убеждении, что брошюры безсильны влиять на ход вещей; притом несомненно и то, что число русских путешественников сильно уменьшилось и изменилось в своем составе: люди с ограниченными средствами почти перестали ездить, а они-то и интересуются преимущественно литературными явлениями и поддерживают тем издателей.
Оставив Спб. В самом конце июня, я проехал прямо в Париж, и два дня, 1 и 2 июля ст., провел почти сполна в Буживале, и оттуда отправился в Карлсбад. Ровно через месяц, 1/13 августа, я был опять в Буживале, проезжая через Париж в Динар. Результат моих наблюдений над ходом болезни И.С. столь же несомненен, сколько и печален. Он может прожить еще и месяц, и полгода, может быть даже его запаса сил хватит и на год; но верно одно, что Тургенева на ногах никто больше не увидит. Мучения уменьшились, но это, может быть, свидетельствует только о том, что омертвение делает успехи; если он по временам физически страдает, то это от пролежней. Зато он теперь обладает полным сознанием, и даже дня за два до моего последняго приезда он диктовал небольшой разсказ, начатый прежде и который он хочет закончить. Я почти теперь не сомневаюсь, что через месяц, при моем последнем проезде чрез Париж, я увижу его, если не случится неожиданный удар в сердце, что ему постоянно угрожает, при перемещении подагры из нашего подвального этажа в бельэтаж – в грудь и желудок.
В Карлсбаде я нашел себе одного, но отличнаго товарища в В.А.Арцимовиче; русских вообще было очень мало, как никогда…
С истинным почтением и преданностью остаюсь Ваш М. Стасюлевич”.
Из переписки с известным ученым
и публицистом, сотрудником
“Вестника Европы” и близким другом
семьи М.М.Стасюлевича, К.Д.Кавелиным:
28 Ноября 1875.
“Многоуважаемый Константин Дмитриевич, Позвольте на будущей неделе, сверх среды, овладеть Вами в понедельник к обеду: будем или торжествовать благополучное рождение декабрьской книги или оплакивать какия нибудь бедствия – от которых да сохранит нас неизвестная древним богиня Цензура. Весь Ваш М.Ст.”.
31 Декабря 1875.
“Многоуважаемый Константин Дмитриевич, Не следуйте примеру Павла Александровича (Брюллова – прим.ред.) и приходите к нам сегодня обедать с тем, чтобы для нас эта последняя среда 1875 года не была бы хуже прежних своих сестриц. После обеда вам возвращается свобода действий.
А о январьской книге скажу коротко: все неодобренное Вами одобрено цензурою, а о том, о чем мы и не говорили, о том-то и поспорила цензура. Внутреннее обозрение – увы! И тю-тю! Весь Ваш М.Ст.”.
13 Июля 1876.
Сельцо Иваново, Белевскаго уезда, Тульской губ.
“13-е число – вообще прескверное, и несмотря на то, я не задумываюсь писать Вам, так я уверен, что письмо дойдет до Вас благополучно и что Вы вскроете его благодушно…
А меня, взаправду, тронула память ваша об отсутствующем. Письмо из заграницы в Белевскую глушь, – да это истинно только добрые друзья могут так переноситься мыслью из Австрии в русскую деревню! Что меньше Австрии располагает к нам грешным? И воздух там уж такой, что скорее об Огненной земле там вспомнишь, чем о Белеве и белевцах! Но расшаркиваясь и выделывая всевозможные вензеля ногами перед Франценсбадом и Киссингеном, я все таки Вам не завидую. По части вод прошу не величаться: я сам пью Виши с Карлсбадскою (довольно омерзительною) солью с 1-го июля; а что до иного прочаго, то я предпочитаю быть на своей почве и скорее обонять собственную, не особенно благоуханную шкуру, чем наслаждаться прелестями заграницы. Вы ее знаете вдоль и поперек; ну а здесь, что ни шаг, то новое, да такое, что только руками разводишь. Между выдохшимся, развратным в европейском смысле Петербургом и нашим совсем диким, первобытным сырым развратом и безобразием – непереступаемая бездна. Шпектакель интересный и поучительный смотреть из Петербурга вниз на провинцию, а потом из провинции вверх на Петербург. Фокус зрения изменяется так резко и неожиданно при таких изменениях взгляда, что без Скребицкаго никак не обойдешься…
…Живется всем с тяжкой нуждой. К доктору приносят умирающих детей и он не может им помочь, потому что дети больны от дурной пищи и голода, а матерям самим есть нечего. Извольте тут пособить медицинскими способами! Видя все это на обширном районе и помогая по мере сил, я сделался полудиким, потерял всякий интерес к балканским христианам и их бедствиям. Думаю и даже имею наглость быть убежденным, что прежде чем создавать счастие и благоденствие других народов, следует устроить счастие и благоденствие своих. Положим Правительство, защищая международное положение России, выставляет бедствие балканских христиан лишь предлогом, или как говорят мужики “для близиру”. Но мы-то, мы – из чего мы кипятимся о счастии балканцев? У нас столько около себя, не только не счастливых, но полудиких и голодных. Сущие мы азиаты – вот что!.. Весь Ваш К.Кавелин”.
!!! 19 апреля 1880 !!!
“Ныне отпущаеши, Владыко, по глаголу Твоему, с миром! – вчера уволен с. с. Толстой! Не могу к этому прибавить ничего – рука не пишет, но и последние остатки воспаления в мышцах прошли – от великаго счастья. Весь Ваш М.Ст”.
Письма И.С.Тургенева:
Баден-Баден. Schillersstrasse, 7.
Четверг 11 июля (29 июня) 1867.
“Милостивый Государь, Спешу отвечать на Ваше любезное письмо. Я был постоянным чтецом Вашего интереснаго издания – и с великим удовольствием готов, по мере сил, содействовать его успеху. – Хотя у меня именно теперь ничего нет достойнаго “Вестника Европы” – однако я намерен в скорости приняться за довольно значительную работу – и прошу Вас считать меня отныне в числе своих сотрудников. – Я позволю себе извещать вас о ходе своей работы.
Примите, Милостивый Государь, уверение в совершенном моем уважении и преданности.
Ив.Тургенев”.
Париж 48, rue de Douai.
Четверг, 1-го Янв. 1874 (20 Дек. 1873).
“Любезнейший Михаил Матвеевич, имею сообщить Вам приятную новость: друг мой, Флобер (автор Madame Bovary и проч.) решается наконец издать свой роман – La tentation de S-t Antoine, который всеми слышавшими его (и мною между прочими) считается одним из замечательнейших произведений новейшей литературы. – Он соглашается дать мне его в корректурных листах, с тем чтобы перевод на Русский язык мог быть сделан без замедления. – В Париже этот роман появится в конце февраля – в Апрельской книжке Вестн. Евр. Он бы мог появиться у нас – а так как я (если только жив буду) Март месяц проведу в Петербурге, то я мог бы просмотреть перевод – и с удовольствием это сделаю – и для Флобера – и для чести нашего языка, которому придется бороться с опасным соперником. Ф. поручил мне узнать согласны ли Вы на это и сколько Вы ему дадите за печатный лист? Всех их будет 10 не более (формата В.Е.). Напишите мне ответ, который я немедленно передам автору.
С моей стороны – я, в день Еврейскаго новаго года – желаю Вам всего хорошаго на наш – Азиатский – и дружески жму Вам руку.
Преданный Вам Ив. Тургенев”.
Париж 48, rue de Douai.
Воскресенье 22/10-го Февр. 1874.
“Я получил Ваше письмо и пакет с Флоберовким романом, любезнейший Михаил Матвеевич! Не могу сказать что я слишком удивился подобной развязке: я знал, что это – штука трудная – я надеялся: авось проскочить! Оказалось, что не проскочила. – Жаль – а делать нечего. Возвращу корректуру по принадлежности.
Некоторой, хотя слабой заменой нашей неудачи может послужить Вам следующее известие: Я окончил вчера назначенную для В.Е. повесть – сегодня примусь за переписку – и через две недели пакет отправится к вам в Петербург. – Только эта повесть – не тот большой, затеянный мною роман, который решительно стал ни тпру ни ну – как лошадь с норовом: эта повесть небольшая, в 3 печатных листа. Я убедился, что с романом я пока не слажу – и взялся за нее. – Будем надеяться, что она вышла порядочная. – Вы можете несомненно разсчитывать для нея в Апрельскую книгу В.Е…
Дружески жму Вам руку и остаюсь
Преданный Вам Ив. Тургенев”.
50, Rue de Douai. Paris.
Четверг, 25/13-го Янв. 1877.
“Любезнейший Михаил Матвеевич!..
…Ральстон, известный Английский знаток Русскаго языка, пишет мне, что он весьма желал получать “Вестник Европы”, для того, что распространять о нем сведения (о содержании каждой книжки и т.д.) – в Английской публике. – он предлагает с своей стороны писать несрочныя (от срочных, Вы помните он отказался) – корреспонденции из Лондона литературном, научном и пр. движении; и говорить, что Вы могли бы вычесть то, что будет стоить экземпляр “Вестника” – из того, что Вы ему дадите за корреспонденцию. – Я полагаю, что предложение Ральстона следует принять – так как он может быть полезен Вестнику. На всякий случай вот его адресс:
London, 8, Alfred place, Bedfordsquare W.Ralston, Esq-le”.
Из писем М.М-ча к жене в 1868 г.:
20 марта: “Зашел к Гончарову, и, кажется, что порешил с его романом. Сам удивляюсь себе, как это мне удается обделывать подобныя дела, когда мои конкуренты, как Некрасов, и опытнее меня и гораздо ловчее. Но это – величайший секрет, и я никому не разсказываю об этом деле. Значит, сегодня был день важнейший для Вестника Европы. Потом гулял с Гончаровым по Невскому”.
28 марта: “Как ты знаешь, Гончаров под величайшим секретом читал у графа Толстого (Алексея Константиновича – прим. ред.) свой роман. Чтобы никто нам не мог помешать, роман читался в спальне графини; нас было всего 3 слушателя: я и граф с женой. Прочли несколько глав, но, выслушав такую вещь, нет возможности ничего больше помещать в журнале по беллетристике. Это – прелесть высокаго калибра. Что за глубокий талант! Одна сцена лучше другой! Думаю, что этот роман не минует Вестника Европы; недаром же автор никого не допустил к слушанию романа, кроме меня. В его “Марфиньку” можно влюбиться и ее стоит назвать Мартой; это Гетевская фигурка! При всей моей неопытности в беллетристике я был очень счастлив на замечания, и не ударил себя лицом в грязь. Так что автор раз мне сказал, что он сам не мог так хорошо выразить ценности его романа, как мне это удалось сделать в двух-трех словах. По моему, вся оригинальность романа состоит в том, что его герой ищет везде романа в жизни и нигде его не находит и как мольеровский буржуа только в конце жизни догадывается, что его собственная жизнь была постоянным романом. Чрезвычайно оригинальная постройка и забавно то, что автор, как и сам герой его романа, не замечал, что роман его кончен, а ему все кажется, что нужно кончить роман. Высоко прыгнет “В.Е.”, если ему удастся забрать в свои руки “Марфиньку”. Мы читали от 1 часу до 5, а в 5 с половиной сели у графа же обедать. После обеда я посидел еще; Гончаров ушел, а пришел еще Щербина; мы потолковали о посторонних предметах, тщательно скрывая от Щербины, за чем тут был Гончаров, а в 9 ч. я ушел домой”.
22 апреля: “Сегодня обедал у Толстых с Гончаровым, порешили дело. Событие важное, но теперь я так занят мыслью об отъезде к тебе, что не могу довольно сосредоточиться на этом факте”.
Письмо И.А. Гончарова:
5 Сентября 1884.
“Многоуважаемый Одиссей Матвеевич! Вы – коварнейший из Одиссеев. Вы изменили даже 1-му числу, этому издавна-священному для Вас сроку! Вы не явились на условленное в hotel de France рандеву – а я явился!
Но не в этом моя заслуга, зане я издревле во все числа пребывал там, а в том, что я, почти не бывая там с приезда своего, в этот день, 1-го числа, нарочно приволокся туда – неизлечимо больной гриппом, катаром, прогрессивною старостью и всякими другими недугами. И не нашел ни Вас, ни Анат. Фед. А вчера вдруг узнал от швейцара, что вы присутствовали там, вместо 1-го, 3-го числа! Я и проодиночествал там, снедая свой бульон, с предварительным приемом хинных пилюль!
Ведайте ж о том! А я добавлю, что я очень плох, буквально еле хожу и еще буквальнее ничего не ем и все ненавижу! Видно и мне приходится собираться в безвозвратный путь в одну из Петерб. окраин!”
Письмо М.М.Стасюлевича к А.М.Жемчужникову:
25 Июня (7 Июля) 1891.
“Многоуважаемый и добрейший Алексей Михайлович, Я с удовольствием, как всегда, прочел Ваше новое стихотворение, но не рискую его напечатать, чтоб не поссориться с “Вестником Европы”. Вы пишите: “Они пришли, как ночью тать, судьбами мира завладели и нашу жизнь вернули вспять”. Кто же эти “они”? Далее следует и ответ: “Кальноки, Криспи, и Каприви, и Бисмарк сам, и Сольсбери… Я им – конечно поучтивей – сказал бы: чорт вас побери!”
Мне кажется, что “нашу жизнь вернули вспять” вовсе не вышеупомянутыя лица, а потому не их следовало бы посылать к “чорту”, а настоящих виновников. Решительно ни один из министров в западной Европе не требовал ни отмены реформ 60-х годов, ни введения земских начальников, и обвинять их в чем нибудь подобном значило бы повторить историю монаха в басне, который во все винил чорта: – это он наустил!
Позвольте мне напомнить общеизвестные факты: до 80-х годов существовал “Drei Kaiserbund”, в котором и мы участвовали с Вами, но это действительно, не помешало тому, чтобы в 77/78 гг. люди занялись выделкою “пушечнаго мяса” (те, кто был поумнее, позволили нам показать руки – но не больше, а затем пришлось себе же почесать затылок). “Лига мира”, столь жестоко осмеиваемая “Новостями”, “Гражданином” и другими, имена же их Ты, Господи, веси – просуществовала 10 лет, и не было никакой войны, хотя у иных рука чесалась; теперь 17/29 июня она возобновлена с прибавкою, на 6 лет, а потому война сделалась до 1896 г. совсем невозможна для тех, по крайней мере, кто не сойдет с ума.
Но как бы то ни было, винить Кальноки, Каприви, маар. ди Рудини и Сольсбери в том, что нынешнею осенью будет отменено Городовое Положение 1870 г. и городския думы будут превращены в губернаторския канцелярии – никаким образом нельзя. На все это Вы, быть может, мне скажете, что настоящих виновников винить нельзя, без опасения самому попасть на скамью обвиненных! А в таком случае потомство простит нам наше молчание!
Искренне преданный вам М.Стасюлевич”.