Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 18, 2006
1.
В прошлый раз я напомнил о “золотом фраке Гоголя” (фраза Достоевского). Осталась неловкость. Гоголя-то, несчастнейшего и искреннейшего из всех, кто русское слово избрал, как художник краски, – не стоило трогать. Какой уж там “золотой фрак”…
С детства маялся одиночеством, паясничая, балагуря, забавляя случайных знакомых, фиглярствуя под надутым ветром парасоном, объедаясь и жалуясь на отсутствие аппетита и тяжесть в желудке, переживая взлеты и падения духа, затяжные полеты в пропасть.
Под небом Италии Россию сочинял, и возникала она под его каллиграфическим пером, живая и яркая, но совсем не такой, какой хотелось ее оживить.
Рвал, писал снова, стыдился написанного, до того стыдился, что в печь исписанные листы бросал и смотрел, как горит. При остром ощущении избранности, обязанности сказать, написать, разъяснить смысл России – жег…
Это потом стало манией какой-то: стремиться к художественному самоуничтожению, правда, по разным причинам.
В двадцатом несчастном веке мания радикального уничтожения уже не текстов, а тех, кто крамолу производит, обуяла власти. Человек не мог не думать, мыслящий тростник этот сгибался, трепетал, но думал, а думая – преступал. Он формулировал СМЫСЛЫ и писал в жаркой тревоге за близких, прятал, ночью, просыпаясь, перепрятывал, закапывал в землю, как Солженицын, и пока – хранил, не сдавался. А сдавшись – с облегчением и последним восторгом отчаяния – не найдете! – сжигал. Многие люди и мысли сгинули без следа.
Для теперешних новых людей это непостижимо, а мы помним. И страх этот помним – перед собственной мыслью. И чувствуем, когда начинает возвращаться этот страх.
2.
“Великий и ужасный” режиссер Анатолий Александрович Васильев пригласил меня на премьеру “Каменного гостя” на Поварскую. Пригласил в им построенную, но ему уже не принадлежащую легендарную студию…
Вместе с программкой вручали копии приказов об увольнении всемирно знаменитого мастера. И спектакль получился о торжестве смерти – трагический, мощный и страшный. Реквием по театру, свободе, не по дону Хуану и не по Командору.
Васильева изводят не по политическим соображениям. Как художник он – автократ, самозабвенный искатель художественной истины, бесконечно далек от политики. В жизни нехудожественной (в которой он абсолютный пришелец) может быть несправедлив и однозначен. Ругает коммунистов и демократов, презирает любую власть, которая не имеет художественного наклонения. Он требует от нее бескорыстия и терпения, полагая, что именно искусство в высших образах (которое достижимо только при полной самоотдаче художника) и есть ценнейший и ни с чем не сравнимый результат, истинный Высший Творческий Продукт, Высший Внутренний Продукт, ВВП, если угодно. Именно к возрастанию его, этого Высшего Продукта, и должна стремиться всякая считающая себя цивилизованной страна и им возвышаться в ряду других стран.
Васильева изводят, уничтожают, во-первых, потому, что он исповедует это со всей страстностью своей неукротимой натуры, а не потому, что кем-то кому-то уже обещаны дорогие квадратные метры (для него просто драгоценные) его театра на Поварской (хотя и поэтому тоже). Во-вторых, в назидание: потому что не проявил (а именно Москве принадлежит его прославленный во всем мире театр) к главным чиновникам города, к начальнику городского управления культуры г-ну Х. и даже мэру должного пиетета.
В Константинополе бы перед ними, носителями высоких титулов и должностей, трепетали бы жалкие демиурги-художники, а тут… На приказ убраться по-
добру-поздорову из старой студии (коли на новую по-
царски расщедрились) не отреагировал, дерзость неповиновения проявил. Театр подал в суд на собственное начальство и – о, наглость! – суд этот выиграть посмел, а выиграв – начальство хулил, и победой своей на людях хвалился, и печатно и по телевизору глумился над руководством.
Всем, кроме наивного режиссера, было понятно, что не к добру это, что победа им одержана пиррова (то есть и не победа вовсе, а отсроченное неминуемое поражение). Российская гильдия режиссеров, – где Васильев, между прочим, президент, – за него не вступилась, хотя кто бы эту гильдию послушал? Свои, театральные, не пикнули, голоса не подали. А иные и вовсе не отказали себе в удовольствии потоптать художественного оппонента.
Всяк понимал, что имело место преступное неповиновение власти и хорошо, если власть проявит умеренность, только увольнением и ограничится, не прикажет искать в багажнике наркотики или в письменном столе патроны от “парабеллума”.
Виновный должен быть примерно наказан, и всемирная слава Васильева тут даже и не помеха, а, напротив, –
полезезная часть назидательной работы: никто не избавлен от чинопочитания.
А что театр, выращиваемый десятилетиями, пропадет –
на то ответ припасен: Бог дал, Бог взял. Чиновник любит ощущать себя десницею высшего судии.
***
Верность васильевского понимания я физически ощутил вчера в Вестминстерском аббатстве.
Невероятное место! Сколько великих собралось тут –
от Эдуарда Исповедника до Лоуренса Оливье… Долго ходили мы по Уголку поэтов и художников, забыв о времени, пока не позвали на выход вежливые, но непреклонные стражи. На двух сотнях квадратных метров храма здесь упокоились едва ли не все великие люди британской культуры –
от Чосера до наших дней.
Плиты придела испещрены именами – черный гранит Тениссона и белый мрамор Байрона, черная плита Диккенса, а рядом на стене – бюст его вечного антагониста Теккерея. Бюст Вальтера Скотта и доски Шелли, и Лонгфелло здесь, и памятная стена Шекспира, и Гаррик, и Мильтон, и Блейк, с распахнутыми глазными орбитами, и Оден, и Генри Джеймс, и Джейн Остин и Джеймс Эллиот. У выхода из Собора большая плита на полу – “от Королевы и парламента”, под ней – Уинстон Черчилль.
Высший Внутренний Продукт нации веками собирался на этом месте. Этими плитами страна и сильна. Своими мертвыми, создавшими достоинство ее, потомкам перешедшее уже как достояние.
Сравним у Галича:
Если зовет своих мертвых Россия,
То значит – беда.
И у нас в России есть такие святые места – есть Александро-Невская лавра, Литераторские мостки. Здесь Карамзин, Жуковский, Гнедич, Чайковский, Достоевский… Но: Пушкина тут нет, и Лермонтов упокоился не здесь, и Толстой… Есть Новодевичье, где рядами лежат праведные и грешные, выбиты славные и страшные имена. Но слишком многих здесь нет: прах их рассеян по России и всему свету. Может, это и хорошо, и смиренно.
Но здесь, в Вестминстере, под этими плитами такой пласт времен, синодик таких имен, что это не может не впечатлять.
***
…Сегодня позвонила Наташа Исаева, из Лиона, где Васильев с ее помощью ведет многолетний беспрецедентый эксперимент по выращиванию европейских театральных режиссеров. (Ох, взорвут они европейскую благовоспитанность!)
Рассказала Наташа, что только что Васильев удостоен титула командора высшего художественного ордена Франции, а она сама удостоена ордена и звания кавалера за заслуги в искусстве. Там про Высший Творческий Продукт, видимо, иначе понимают… Все это не случайно сошлось –
Васильев со своим театром в нынешнем сезоне главный гость Авиньонского театрального фестиваля, с “Моцартом и Сальери” и гомеровой “Иллиадой”.
***
С шумом и пафосом в августовские безновостные дни раззвонили о “краже века”, о расхищении Эрмитажа. Тут же, как по команде, посыпались известия о покражах в архивах, музеях. Чиновники Минкульта, тишайшего из ведомств, не сходили с телеэкранов с обещаниями образцово наказать.
Грозят музейщикам, архивистам, библиотекарям, теат-рам. Утесняют их уже давно: то ужесточением арендных инструкций, то налоговыми санкциями за гранты и околохудожественные инициативы…
А тут принялись, видно, всерьез. Что-то эти нищие, но острые на язык интеллигенты много позволять себе стали, надо на них управу найти, а нет в России управы страшнее, чем Ревизор.
Что тут сказать? На фоне большого раздела и передела работники культуры – святые люди, даже если и случаются в их заведениях покражи.
Когда-то, в те еще времена, знал я одного инженера-строителя, допущенного даже в Кремль. За бутылкой он как-то изрек:
– В Алмазном фонде воруют. И много!
Долго гуляла в нашей компании эта фраза. Она обобщала наши подозрения о состоянии дел в стране.
А с эрмитажными, пережившими блокаду сотрудниками, хранителями, реставраторами, я, молодой журналист, очень дружил в те годы. Писал не раз о Борисе Борисовиче Пиатровском, академике, великом археологе, раскопавшем Карми Блур, столицу древнего Урарту.
Борис Борисович сказал мне однажды: “Каждый вечер засыпаю с тревогою: не сгорел бы ночью Эрмитаж. Знаете, в каком у нас все состоянии…” Тридцать лет прошло, а я помню.
Вот о чем надо думать и молиться еженощно людям, облеченным властью: не сгорел бы Эрмитаж, не утонула бы лодка.
3.
Вот уже и двадцать лет Чернобыльской катастрофы. Первая правда о Чернобыле была рассказана абсолютно самоотверженными людьми. Они были везде, они снимали кадры, ужаснувшие весь мир, летали с вертолетчиками, зависавшими над страшным четвертым блоком. Еще года три шли послечернобыльские дискуссии, сначала яростные, потом все больше увядавшие – время тогда шло быстро и чернобыльская тема устаревала, как и весь СССР. Году в 1988-м в гостинице “Россия”, как символ невиданной прежде гласности, несколько дней шла яростная дисскусия между нашими и немецкими “зелеными” и атомщиками. Мы, первые советские “зеленые”, бились против Атомной партии интересов. Она озлобленно и затравленно отвечала.
Теперь, через двадцать лет, сохранившись, перестроившись, сраму натерпевшись – от Чернобыля до Адамова, она переходит в наступление, требует реванша, рвется на просторы мировые, играет закоперщика в самых опасных политических играх.
Атомная партия интересов – особая.
Она плоть от тела и кровь от крови советской системы, наследник Берия и Славского, альянса гэбэшников и технократов. Закрытые секретные города, окруженные колючей проволокой, с пропускными пунктами, запечатанные подпиской о неразглашении, государственной тайной. Блестящие, острые на язык физики-ядерщики, дискуссии в их академгородках, выставки, концерты первых бардов.
Я знаю этих людей: мои ближайшие друзья выходцы из этой узкой касты – из трех университетов и трех-четырех институтов, закрытой, суперинтеллектуальной, снобистской, высокомерной, спаянной корпоративными интересами и технократическим духом. Но в большинстве своем физики фрондировали, но в диссиденты не уходили. Среди них это считалось дурным тоном – “наукой надо заниматься”. Из нового поколения мало кто пошел в политику, больше в зарубежные университеты и в бизнес.
Этой весной заложили первую плавучую атомную электростанцию. За ней последуют очередные и следующие, подобные. Доктрина энергетической гегемонии, последовательно развернутая, требует экспансии от ядерной отрасли. Тем более что попутно достигается много промежуточных целей. (Не экономических, потому что никто так и не доказал экономическую привлекательность АЭС с учетом возможных ущербов и затрат на рекультивацию.)
Двадцать лет назад горьковский молодой физик Борис Немцов вышел на политическую арену как лидер борьбы против горьковской атомной станции теплоснабжения. Круг замкнулся, когда его друг, тогдашний секретарь местного обкома комсомола, пройдя множество кругов и постов, возглавил ядерную отрасль страны.
Двадцать лет перемен, демократического строительства и демонтажа построенного должны были пройти, чтобы снова замаячила на просторе перспектива атомного дела.
Многое должно было произойти, и прежде всего – утихнуть бури общественного неконтролируемого мнения.
Общественное мнение труднее укротить, чем ядерную реакцию, признавали физики, пошедшие в политику. Это удалось не им, а совсем другим.
Теперь, когда общественное мнение в стране управляется надежнее, чем ядерный реактор, перспективы ядерной экономики кажутся обеспеченными в России надолго.
С этой точки зрения не случайной выглядит российская позиция в вопросе об иранской ядерной программе. Иран –
это их первый выход в большую политику после долгого прозябания, развала Большой системы. После Ирана можно ждать новых инициатив.
Долгие пятнадцать лет атомщики не могли найти подходящей стройплощадки в собственной стране. Всюду, куда ни обращали они свой взор, поднимался ропот, формировался протест, общественное недовольство, а значит, и негативная позиция местных властей.
Сказанное относится и к другой, еще более крупной партии интересов – электроэнергетической. Для нее независимые игры атомных энергетиков всегда казались частными и скромными.
Двадцать лет назад, на излете советского времени, грандиозный план строительства ста крупнейших и крупных гидростанций, десятилетия вызревавший в недрах “Гидропроекта” (еще одного детища ГУЛАГа), был остановлен сначала общественным мнением местных территорий, не желавших затопления миллионов гектаров лесов, полей, городов и поселков, а позже и развалом советской экономики.
Я занимался в те годы экологической журналистикой, десять лет вместе с друзьями потратил на то, что называлось “борьбой с перебросками северных рек”. Мы прошли с экспедициями по всем предполагаемым маршрутам переброски. Онега, Сухона, Печора, Волга, Каспий, Обь, Иртыш, Пяндж, Амударья, Арал. “Перестройка вместо переброски” –
был наш лозунг.
Резко оппонировали члены растущего по стране “Зеленого движения” амбициям энергетического ведомства. На их стороне были сильные игроки, влиятельнейшие интересанты. Могущественные министры, первые секретари ЦК азиатских республик. На нашей стороне тоже были сильные сторонники: ветераны энергетики, лучшие эксперты, каких только можно пожелать, – такие, как несгибаемый строитель Норильска профессор Игорь Александрович Никулин.
И этот проект “100 ГЭС”, вслед за переброской, перестройкой, Советским Союзом, сгинул в Реке времен.
Как в величественном, наполненном последней правдой стихотворении Державина, надиктованном в день смерти, 6 августа 1816 года – ровно сто девяносто лет назад:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Теперь-то я понимаю, что победили, конечно, не старые эксперты, поддерживаемые кучкой самозваных экологов, и даже не широкий разлив общественности. Просто СССР вступал в последнюю свою пятилетку, начиналась эпоха распада, экономика катилась под откос и миллиардов, которых требовали технократы, в казне уже просто не было, хотя они еще не подозревали об этом.
Прошли годы; большинство старых бойцов ушли в мир иной, остальные отошли с возрастом от активных дел, а партия интересов – она не стареет, она омолаживается, вечна, как орден тамплиеров. Там мудрость завета, здесь корпус проектов стоимостью в сотни миллиардов долларов передаются от поколения к поколению…
Вслед за Бурейской ГЭС вспомнят, один за другим, и другие величественные проекты. Стряхнут пыль с толстых томов и понесут по кабинетам. Благо губернаторы теперь тихо сидят на поводках; время благоприятствует возрождению государственной экономики, больших проектов (большого флота, большого аэрофлота, дальнего космофлота). Для нового рывка все подготовлено кропотливой политической и социальной работой.
И пусть всем известно, что экономика неэффективной энергетики возможна только на шальных нефтяных ценах и только в несвободном обществе. Ведь верно и обратное: несвободное общество требует такой экономики.
Думаю, мы снова услышим о необходимости переброски вод северных и сибирских рек. Пару лет назад Юрий Лужков уже попытался реанимировать планы перекачки иртышских вод в Узбекистан и Туркмению; придет время –
снова услышим и об этом.
Во всяком случае политическая ситуация для того, что профессор-энергетик И.А.Никулин называл презрительно “гигантоманией”, создана.
Нас снова убеждают в необходимости опережающего роста электроэнергетики для роста экономики (а не опережающего удельного снижения энергопотребления, как в странах-лидерах). Требуют десятков миллиардов долларов инвестиций в стремительно стареющую нерыночную отрасль. Ушедшие на покой эксперты удивляются – кто был бы против опережающего роста энергетики, если бы его создавал спрос обновляющейся, эффективной экономики, а не аппетит партии интересов, в которую сплотились наши сырьевые и энергетические монополисты и чиновники, да так тесно, что не разберешь – где тут частный интерес, где государственный. Когда государство решится на эти гигантские инвестиции, окончится и свобода. Чиновник, как встарь, окончательно станет главным субъектом российской экономики, а значит – и жизни.
Атомная промышленность, ядерное оружие и атомная энергетика – союз науки и спецслужб, символ государст-венной мощи. Симптоматично ее нынешнее возрождение. Не знаю, как насчет авторитета науки, но вес спецслужб явно на подъеме – и скорее им, чем ядерным физикам, мы обязаны нынешним всплеском ядерных амбиций.
В тяжелые 1992–1993 годы я бывал в журналистских поездках в ведущих ядерных и военных центрах страны –
от Сарова до Челябинска с его “Маяком” и печально знаменитой радиактивной речкой Теча, до Североморска и Комсомольска-на-Амуре; видел замершие на стапелях недостроенные атомные субмарины… Уныние и пессимизм царили тогда в ядерном и военном комплексах. Не то теперь! Снова пришло время Больших Надежд.
4.
…По радио и телевидению сказали, что президент, будучи в Томске, распорядился отвести от Байкала трубу “Транснефти”, которую уже было собирались тянуть в некольких сотнях метров от воды. Некто Вайншток божился по “Эху”, что он лично гарантирует чистоту Байкала.
– Кто ты такой, чтобы гарантировать?! – думали слушатели, не знающие, насколько крут Вайншток.
Но по всей стране люди рассердились не на шутку. Экологическая работа десятилетий не пропала даром, каждый давно знает, что Байкал, быть может, – главное богатство будущих поколений и рисковать им нельзя. Митинги в Иркутске и по всей Сибири собирали все больше людей. Московские автомобилисты предложили ездить с синими ленточками – за Байкал.
Власти поняли, что губить Байкал так просто уж нельзя. Все можно, а это – нельзя. Не простят и не дадут. Поняли и… И представили как волю президента. Как Николай I провел когда-то по карте санкт-петербургско-московскую трассу и карандаш объехал монарший палец – так и тут по телевизору указал трассу – тут трубу тяните.
Не законы, не институты страну спасают, а мудрый, радеющий об общем благе верховный чиновник.
Скоро после этого был я в Сахаровском центре на конференции об альтернативах в недавнем прошлом и ближайшем будущем – были ли они, будут ли…
Конференция посвящалась памяти Отто Рудольфовича Лациса (организаторы: “Левада-центр” и Фонд “Либеральная миссия”). Здесь также говорили об отсутствии институтов и общества, о приоритетах доверия, свойственных скорее полицейскому государству. Президент, правительство, армия, МВД, церковь, депутаты, суд, чиновники, пресса, партии, общественные организации… (Перечисляю по уменьшению доверия.) Послушал я почтенных выступающих и понял так: в прошлые пятнадцать лет мы представившиеся нам возможности использовали плохо; надо надеяться, что в будущем страна сумеет свои “окна возможностей” использовать лучше.
5.
В марте были мы в Италии, в разгар избирательной кампании. В апреле Италия со скандалом, но сменила-таки власть – вместо наглого олигарха Берлускони призвали к власти вежливого профессора, еврооптимиста Проди, вместо коалиции правых пришла коалиция левых. Ей предстоит провести сложнейшие реформы в стране, не желающей реформ.
Италия, эта страна сокровищ, которую так любят культурные русские – от Николая Гоголя до Алексея Кара-Мурзы, страшно похожа на Россию – как непосредственностью реакций простого народа, так и поведением коррумпированного, опутанного прямо-таки кавказскими связями-путами чиновничества. Любой бессовестный популист получает тут приверженцев. И знает ведь избиратель, что лжет, каналья, что не будет ничего из того, что беззастенчиво сулит, – так мы и не ждем от них ничего, понимаете – ничего не ждем от них. Но этот хоть лжет, хохмит, из кожи лезет, фиглярствует, унижается перед нами, – значит, хочет нам понравиться, а эти дуболомы либералы в своей гордыне даже понравиться нам не хотят и не обещают ничего. И не получают ничего.
6.
Украинские парламентские выборы и долгие изнутрительные игры после них утомили всех, сторонников и противников “оранжевых”. Украину, похоже, стремительно, как суховей, охватывают апатия, разочарование общества, после воцарения которой вчера еще невозможное станет возможным. На российскую политическую погоду, не скажу климат, процессы, происходящие в Украине, если и оказывают влияние, то, конечно, в сторону усиления континентальной составляющей, общей, так сказать, сухости в воздухе… Оно и понятно: влагу к нам несет ветер с Атлантики, никак не с юга…
7.
О саммите “восьмерки” писали много разного, комментариями и отчетами с пресс-конференций забит интернет, тут я и останавливаться не хочу.
Отмечу лишь, что недели за две до саммита, как по команде, наши чиновники из плохих стали хорошими, вежливыми, вполне европейскими; что деловой и конструктивный “тон озабоченного позитива” (как говаривал когда-то Олег Максимович Попцов, проницательный писатель-политолог) так и реял над Финским заливом.
Потом-то нам объяснили секрет превращений – все это результаты трудов некоего американского PR-агентства, за скромное вознаграждение обучившего наших правильно себя вести. Но агентство было нанято ненадолго, навыки не закрепились.
Саммит прошел, развеялись облака над Стрельной. Как наваждение, марь какая-то, исчезли радужные надежды на вхождение в ВТО к завтрашней субботе; начались простые и скучные будни. Уже после саммита президент подписал закон о противодействии терроризму; отдельные голоса уже сливаются в мощный хор сторонников отмены Конституционных ограничений на пребывание у власти, ну а отдельные смельчаки заговорили, как во времена Октавиана, и о пожизненной магистратуре для Божественного.
Тютчев написал в 1829-м, всего через тринадцать лет после Державина, но уже совсем в другую эпоху, всем известное стихотворение:
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
“Я поздно встал — и на дороге
Застигнут ночью Рима был!”
Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавый!..
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был —
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
У нас какому поколению не доводится жить в эпоху глубоких и резких перемен? От империи к республике, потом к диктатуре и к новой империи, потом опять к республике; потом… А что – красиво: консулы, проконсулы, сенаторы, эдилы, преторы и преторианцы, всадники, патриции, центумвиры и децемвиры, префект пожарных и главный смотритель виадуков.
…Или лучше по-византийски, все-таки от нее род ведем, от более продвинутого государства: император или попросту басилевс, квестор священного дворца, префекты преторий и магистры официй, другарий флота и доместик схол (главнокомандующий сухопутными войсками), патрикии, протопросфарии, комиты, управлявшие финансами Священных щедрот и средствами частного имущества. Еще важные были персоны – препозит и паркимен (“спящий возле императора”). Много было хороших должностей и изощреннейшая система управления все-таки, изменяясь, выдержала больше тысячи лет. Бесценный этот опыт плохо освоен политтехнологами.
Вот, например, отрывки из клятвы, которую произносил чиновник, вступающий в сколько-нибудь значащую должность:
“Клянусь Господом Всемогущим, Его единородным Сыном Иисусом Христом, Господом нашим, Святым Духом, Марией, Святой и славной Богоматерью, Непорочной, четырьмя Евангелиями, которые я держу в руках, святыми архангелами Михаилом и Гавриилом, что я сохраню совесть чистой по отношению к нашим божественным и благим владыкам (Юстиниану и Феодоре) и буду нести верную службу ради них…
Я охотно приму любые трудности и тяготы, что принесет мне моя должность, которую мне доверили в интересах империи… Я также клянусь, что действительно никому ничего не дал и не дам за то, что получил должность, которую мне доверили… что я не обещал и не соглашался на отправление чего бы то ни было из провинции: ни главным префектам, ни знаменитым личностям, которые возглавляют управление, ни их окружению, и никому другому, для того чтобы добиться одобрения императора, что я получил свою должность без какой-либо платы и могу казаться незапятнанным в глазах подданных наших святых императоров, оставаясь довольным тем содержанием, которое мне назначило государство…”
Постмодернистская, пересмешническая, прямо-таки бальзаминовская эта идея (“Ах, послужить бы мне, маменька, у римского императора!”) легко порхает в головах. И невдомек, что могут так, гогоча, загнать страну в отстойный тупик на долгие, может быть, десятилетия.
8.
Акробатическая идея общности.
В конце минувшего года (18 октября) незамеченной промелькнула одна дата: пятьдесят лет назад умер Хосе Ортега-и-Гассет. Фамилия у него двойная, как принято у испанцев, – по отцу и матери. Впрочем, он предпочитал, чтобы его называли коротко – Ортега. Он стал знаменит маленькой книгой “La rebellion de las masas” (“Восстание масс”, 1930), до того публиковавшейся с 1926 года колонками в мадридской газете…
В “Восстании масс” он вывел на сцену массовидного
человека, человека масс, “у которого, в сущности, нет харак-
теристик” (сравни: Роберт Музиль. “Человек без свойств”).
Толпа, возникшая на авансцене общества, внезапно стала зримой… Она вышла к рампе – и сегодня это главный персонаж.
З▒олистов больше нет Р один хорИ (все выделения мои – В.Я.).
Ортега писал, что массовый человек “попросту лишен морали, поскольку суть ее – всегда в подчинении чему-то, в сознании служения и долга”.
Между двумя мировыми войнами он мечтал о европейском единстве, видел его очень ясно: не как гипергосударство, а как многоцветие европейских культур и языков, объединенных общими христианскими ценностями, прошлым, традициями, нормами делового и человеческого поведения, то есть единством духовным, а не бюрократическим.
Этот человек не давал рецептов, а яростно провоцировал мысль, обращаясь, конечно же, к меньшинству, которое – он знал точно – и творит историю, а совсем не восставшие массы.
Парадоксально: человек, написавший “восстание масс”, он не был их лидером, а, наоборот, одним из тех немногих, кто возглавил контрвосстание одиночек, сопротивление личностей, благодаря которому Европа все-таки не живет сегодня ни в оруэлловской, ни в хаксовской, ни в ортеговской антиутопии, обезличенной “гипердемократии”.
Сказав “нельзя править вопреки воле народа”, он возложил моральную ответственность за то, что делает власть, на народ.
Масса вместе с избранной ею властью восстает против назревших и неизбежных перемен, против ликвидации государственного патернализма, против неизвестного и от-того ужасного будущего.
Массы хотят того, чего не может дать экономика.
Ортега, наивный мудрец неистовых годов, писал:
“…Государство – прежде всего план работ и программа сотрудничества. Оно собирает людей для совместного дела… В нем нет ничего материального, инертного, предварительного и окончательного. Это чистый динамизм – воля к совместному делу, – и потому у государственной идеи нет никаких природных ограничений… Движение и только движение. …Когда этот порыв, стремление вдаль иссякает, государство гибнет; и единство, казалось, уже достигнутое и настолько материализованное – нация, язык, природные границы, – бессильно помочь: государство разрушается, распадается, рассыпается прахом”. Когда порыв иссяк, после себя рухнувшая система оставила атомизированную толпу и наработанные технологии использования этой толпы… Решение задачи пока не найдено, не стало даже ясно, имеет ли задача решение…
Выяснилось, что создать современное демократическое рыночное правовое государство из социального вакуума, из пустоты – невозможно. Нельзя импортировать набор необходимых институтов. Вернее, импортировать-то можно; можно всем показывать и парламент, и суды, и уполномоченного по правам человека, и независимую общественность, но заставить эффективно работать импортную социальную машину – нельзя.
Вопрос о гражданском обществе непрост и для стран развитой демократии (где политическое манипулирование, собственно, и зародилось, достигнув совершенства). Понятие гражданского общества создает дискурс морально-назидательный; отсылает к ценностям строгого республиканизма, где суровые граждане исполняют свой гражданский долг. Клятва Горациев вспоминается тут, пахнет паленым мускулом Муция Сцеволлы, а не барбекю на лужайке за милым и скромным домом, купленным на тридцатилетний кредит.
Европейское единство, как цель и реальность, – было серьезнейшей темой размышлений Ортеги.
“Европа – не вещь, а равновесие.
Столь акробатическая идея общности, при которой надо без устали кувыркаться, перескакивая от утверждения плюрализма к осознанию единства и наоборот, не для тупых мозгов. Темные головы природа фабрикует для восточных деспотий”.
Однако сейчас на всем континенте утверждается форма общности, грозящая уничтожить наше достояние. Повсеместно воцаряется массовый человек, предмет моей книги, человеческий тип, изготовленный на скорую руку из немногих и немудреных абстракций и потому по всей Европе одинаковый…”
У нас на часах другое историческое время, но тенденция, отмеченная Ортегой, снова актуальна.
Люди власти думают, что это они используют массовые шествия, организованные послушными им молодыми лидерами-карьеристами. Но сами карьеристы думают иначе, ведь это они оседлали волну, получили от власти неисчерпаемый финансовый и организационный ресурс, внимание прессы. Возможно, сегодня их цели этим и ограничиваются. Но завтра – они и не скрывают – они хотят получить и страну, и власть. Исторически так и получится.
Через пятьдесят лет после Ортеги французский социальный психолог Серж Московичи в книге “Век Толп” писал: “В начале этого века можно было с уверенностью говорить о победе масс; в конце мы полностью оказываемся в плену вождей. Социальные потрясения, всколыхнувшие поочередно почти все страны мира, открыли дорогу режимам, во главе которых встали вожди из числа авторитетов. Какой нибудь Мао, Сталин, Муссолини, Тито, Неро или Кастро, а также изрядное число их соперников осуществляли и осуществляют абсолютное господство над своим народом, и тот в свою очередь преданно им поклоняется… Никогда потребность в вождях не была такой острой” (Серж Московичи. Век Толп. Исторический трактат по психологии масс. М., 1998. С. 23).
Технологии мобилизации и организованных перемещений, перестроений, жизнеобеспечения сотен тысяч людей, технология майдана, похоже, изучаются и осваиваются структурами, подконтрольными власти. Работают “Наши”, которые пока ушли с улиц в президентские сады, в кадровую работу, учебу актива. Но захватывать улицу их, видно, просили повременить.
В их отсутствие и вышли маршем на Тверскую улицу “Местные” – молодые “политические экологи Подмосковья”, как обяснили нам, численностью пятьдесят тысяч бойцов.
Не дай бог, эта мода – обзаводиться собственными юными легионами – пойдет по России.
Тогда нас ждут впереди управляемые “восстания толп”, а следом – и террор толп против тех, кто не с ними, не наши, не местные – против оппозиции, групп и группочек, даже упрямых и независимых одиночек, посмевших заявить свое мнение; а потом и неизбежно – война одних толп против других, направляемых другими центрами воли и против власти, если она окажется слабой у них на пути.
10.
А еще был чемпионат мира по футболу, тоже какой-то невнятный, как мировая политика. Кто там победил? Итальянцы, которые хорошо тренировались между хождениями в прокуратуру. Мы были в Англии, когда бесславно продула команда, для которой готовили королевский прием и рыцарские мечи, печатали почтовые марки с Бэкхемом и Оуном – чемпионами мира. Лондон был увешан английскими флагами, белыми с красными крестами, – флаги торчали из машин, с балконов, спускались из окон квартир – и чем дальше от центра, чем беднее район, тем больше было флагов. Патриотизм, скорее всего, как-то коррелирует с уровнем доходов.
В интернете я прочел статью об экономической стороне футбольного чемпионата. Говрилось, что победа объединяет страну, внушает оптимизм и стимулирует покупательский спрос. Утверждалось, что всего желательнее была бы победа итальянцев, она очень помогла бы хворающей итальянской экономике и новому правительству. Проди повезло.
Потянулись к нам и новые гости.
Я побывал на встрече с президентом Боливарианской Республики Венесуэла господином Уго Чавесом.
(Он приезжал открывать памятник Симону Боливару, освободителю Южной Америки, в атриуме Библиотеки иностранной литературы; туда был приглашен и я, поскольку библиотека – важнейший партнер нашего журнала.)
Президент Чавес был великолепен: цитировал (без бумажки!) Виктора Гюго, Хосе Марти, Габриэллу Мистраль и Сервантеса. Он несколько раз сравнил литературу и культуру с тяжелой артиллерией, с войсками стратегического назначения. (Он знал, что говорит, пообещав купить в России вооружения на три миллиарда долларов.)
– В следующий раз можно ждать весомых вложений в российскую литературу и поэзию, – шепнул мне сосед.
Я кивнул:
– Может, даже и в “Вестник Европы”?
Президентская охрана в черных очках стояла по сторонам и смотрела на окна библиотеки и на публику, мерзнувшую в шатре в библиотечном дворе. Было холодно и ветрено. Они с беспокойством поглядывали на крышу – не сорвет ли оттуда какой лист?
Они стояли, напряженные, расставив ноги, а в руках держали портфели. Я видел в каком-то боевике: те были с такими же портфелями, и когда надо: раз – нажал кнопку на ручке, портфель отпал, а в руках – автомат. У некоторых портфели были длинные, как футляры для виолончели, и явно тяжелые.
Публика посматривала на эти портфели.
От культуры президент перешел к текущему моменту: речь его была искренна и наполнена ненавистью к захватчикам, колонизаторам, решительным неприятием американской гегемонии в мире.
Он страстно говорил о справедливости – и нас захватила эта речь.
Я понял, отчего миллионы людей в мире с восторгом слушают его, – он говорит то, что они хотят, чтобы он сказал. Кастро стар и болен – Чавес молод и силен. Он знает, что отныне он лидер борцов за справедливость в мире. Он сегодняшний герой революционных масс. Он и еще несколько парней с крепкими… нервами.
И что массам до того, что справедливостью сооблазняют, чтобы ее именем творить несправедливости… Вечна, как мир, и неуничтожима идея справедливости, возмездия и равенства (социализма). С нею легче жить обиженным, завист-ливым и голодным. Их голод неутолим – в этом проблема.
Я слушал команданте Чавеса и думал, что мир еще не раз (а может, и всегда) будет погружаться в насилие и войну. Потому что массам в безнадежно бедных фавелах расколотого мира ничего, в сущности, не могут предложить ни моралист Блэр, ни интеллектуал Проди, ни технократ Ширак, ни демократ Меркель, ни ковбой Буш, а могут только такие сильные и уверенные парни, как Чавес.
Они могут напоить ненависть, воззвать к справедливости, дать в руки оружия под завязку (последнее – не без помощи отзывчивых к страданиям третьего мира россиян).
Мы сидели среди дипломатов во дворе Библиотеки иностранной литературы, где мирно соседствуют культуры ста языков. Президент Чавес увлекся и даже опаздывал в Кремль (сообщил он нам), и мы стали волноваться, не опоздал бы он на самом деле. Но он еще ушел в здание, открывать выставку книг венесуэльской литературы, публику ловко отсекли портфели; потом он уехал. Сначала в Кремль, потом на Ближний Восток, где разгорелась новая война.
Если что и произошло в последние месяцы принципиально важного, то именно там, в Израиле и в Ливане, где началась очередная война между людьми, по-разному понимающими справедливость.
Дети этой разницы не понимают и потому гибнут первыми.
В Беслане, в Хайфе, в Канне Галилейской.
***
В прошлом году о лондонских терактах я услышал в Лиссабоне, на конференции. Годовщину их я встретил в Лондоне. В церквях служили молебны, люди приносили цветы, десять тысяч новых видеокамер отслеживали порядок, но безмятежность город не покинула, как, впрочем, и Москву, и другие великие города мира. И даже страшные вести о заговорщиках, собирающихся взорвать в воздухе десятки самолетов с пассажирами, хаос и паника в аэропортах – все это только на время. Но война идет, и каждый день мир становится другим, не таким, как вчера.
Август 2006 г.