Павел Фокин
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 18, 2006
У каждой книги своя творческая история. Одни пишутся, как говорится, за один присест, на гребне волны творческого вдохновения, другие – по нужде, из денег, с усилием и преодолением материала – к сроку и на заказ, третьи вырастают постепенно, складываются из отдельных частей, набирая от времени духовную мощь и весомость. Книга Карена Степаняна “Сознать и сказать. “Реализм в высшем смысле” как творческий метод Ф.М.Достоевского” (М.: Раритет, 2005) создавалась в течение многих лет – в его докладах на научных конференциях по творчеству Достоевского, в статьях для газет и журналов, в рецензиях на книги и спектакли, в предисловиях к произведениям Достоевского. Теперь все это собрано и заключено в единый том. На первый взгляд, обычное дело – сборник статей. Но в данном случае это не совсем так. Перед нами именно книга. Со своим внутренним сюжетом и целью – “сознать и сказать”.
Когда думаешь, можно ли было написать эту книгу по-другому, сразу, одним усилием воли, то приходишь к выводу, что, пожалуй, нет. Слишком масштабна и многоаспектна проблема, которая приковала внимание исследователя: творческий метод Достоевского.
В последние годы в отечественном литературоведении проблема художественного метода не слишком популярна. Более того, считается, что это отжившая тема, пережиток советской теории литературы, а само понятие метода трактуется как некое нормативное установление, даже не конституция, а прямо-таки уголовно-процессуальный кодекс для писателя, следовать которому он должен неукоснительно и обязательно во всех случаях проявления своего таланта. На Западе и подавно при слове “метод” скептически усмехаются. Какой еще может быть “метод” после Барта и Бодрияра?
Не менее в чести сегодня и понятие “реализм”. Во всех смыслах – и “в высшем”, и в любом другом. Детище западноевропейского структурализма – постмодернизм торжествует в умах и сердцах отечественных гуманитариев. Иногда кажется, что некоторым даже стыдно за то, что в русской культуре существовали такие “реалистические монстры”, как Пушкин, Толстой, Тургенев, Достоевский, так и хочется их подправить в соответствии с духом времени, переписать, “перечитать заново”, подредактирвать, вычитать (или, напротив, – “вчитать”) актуальное содержание (что-нибудь из нетрадиционных сексуальных склонностей, например), домыслить и приписать. Лавры академика Фоменко не дают покоя. Уже только то, что Карен Степанян последние годы пишет о вещах немодных и непопулярных, заслуживает уважения. На самом деле, он говорит о главном. Ведь вопрос о “реализме в высшем смысле” как вопрос о художественном методе Достоевского или, иными словами, как вопрос о тайне искусства Достоевского, потрясающего и завораживающего, открывающего бездны космоса и человека, занимает мысли всех, кто так или иначе соприкасается с творчеством Достоевского. И простых читателей, и художников-интерпретаторов, и специалистов-исследователей.
Сложность задачи заключается еще и в том, что за последние сто лет проблема творческого метода Достоевского обросла многочисленными интерпретациями, спекулятивными мнениями, попросту искажениями. Можно назвать несколько этапов освоения творческого наследия Достоевского русской мыслью. Первыми интерпретаторами его стали представители религиозно-философского направления. Блистательные книги и эссе Владимира Соловьева, Василия Розанова, Дмитрия Мережковского, Льва Шестова, Сергея Булгакова, Николая Бердяева, Вячеслава Иванова обнаружили перед читателями колоссальный духовный потенциал художественного наследия Достоевского. Но очень часто Достоевский в их трактовке обретал черты духовной личности самого философа, яркой и незаурядной, но все же далекой от первоисточника. О Достоевском Розанова или о Достоевском Шестова можно говорить отдельно как об особом культурном явлении, но все же это будет разговор не о Достоевском, а о Розанове или Шестове. В то же время интеллектуальный штурм наследия Достоевского, предпринятый мыслителями Серебряного века, не прошел без следа, сформировав своеобразный и достаточно специфический образ писателя.
Проблема эта была осмыслена уже в 1920–1930-е годы. О преодолении ее заговорили как в Советской России (А.Долинин, Л.Гроссман, М.Бахтин), так и в русской эмиграции (А.Бем, М.Бицилли). Началось тщательное изучение поэтики Достоевского, поставившее вопрос о принципиальном новаторстве Достоевского-художника и уникальности его творческого метода. Прорывом стала теория “полифонического романа”, предложенная Бахтиным. Впрочем, в СССР достаточно быстро творчество Достоевского было перетолковано с позиций марксистско-ленинской эстетики, что свело на нет возможность его адекватного понимания и изучения. Термин же “реализм” на долгие годы стал синонимом материалистического мировоззрения.
Прежде чем подступиться к сущностному разговору о “реализме в высшем смысле” Достоевского, К.Степаняну предстояло очистить от идейных напластований сами понятия и термины. С исключительной настойчивостью и тщанием проделывал он эту работу в течение нескольких лет, как реставратор, снимая пласт за пластом позднейшие слои красок с оригинала. Сегодня благодаря усилиям исследователя восстановлен изначальный семантический уровень проблематики. Одно это уже делает книгу К.Степаняна значительным явлением в современной науке о Достоевском.
Но еще более значима та часть работы, в которой предпринимается усилие ответить на вопрос, в чем же подвиг Достоевского – мыслителя и художника? Представляется исключительно содержательным предложенное К.Степаняном развитие идейного наследия Бахтина: “М.М.Бахтин гениально угадал, – пишет К.Степанян, – что в романах Достоевского реальность возникает лишь там, где есть открытость хотя бы двух сознаний и душ друг другу – диалог (что исходит из евангельского: “Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них”. Мф. 18:20). Но та неполнота формулы “полифонического романа”, которая ощущалась многими читателями его книги, заключается на мой взгляд, в том, что М.М.Бахтин определил лишь один из двух важнейших принципов, которые конструируют художественный мир Достоевского: каждый его роман представляет собой явление – Явление Христа, несущего людям Благую Весть о спасении (явление чаще незримое, но порой и открытое – чтение Евангелия в “Преступлении и наказании”, глава “Кана Галилейская” в “Братьях Карамазовых”), и диалог – людей, передающих эту Благую Весть друг другу и активно участвующему в диалоге читателю (пусть даже при этом персонажи говорят –
внешне – о другом или даже прямо отрицают эту весть, все равно она является главной темой всех основных диалогов в мире Достоевского).
Это принципиальное уточнение концепции Бахтина оказалось возможным только благодаря пристальному всматриванию исследователя в те теоретические высказывания писателя, которые он неоднократно формулировал в своих статьях и записных тетрадях в течение всей жизни. Каждое слово, каждое замечание подвергнуто подробному анализу, восстановлено в максимальной полноте своего содержания. Вообще, К.Степанян не спешит делать скоропалительные выводы. Прежде чем выйти к какому-либо заключению, он обстоятельно рассматривает весь комплекс связей и посылок, что превращает чтение книги в процесс непрерывного и напряженного интеллектуального поиска.
К.Степанян обращается к первоисточникам. В книге содержится колоссальный материал разнообразных фактов из истории культуры, христианства, православной церкви. Глубокое знание Библии, трудов отцов церкви сочетается с широтой и, одновременно, деликатностью интерпретаций Священного писания, осмысленного критиком как структурообразующий элемент романного мира Достоевского.
К.Степаняну в равной мере присуще как чувство подлинного историзма, умение взглянуть на свой предмет глазами современника, так и живая, темпераментная актуальность –
Достоевский для него не только культурно-историческая ценность, бессмертный пример духовного титанизма, но и непосредственный участник современного культурного процесса. По нравственным ориентирам Достоевского встраивает К.Степанян и свою публицистическую деятельность. Его эссе для литературной периодики, составляющие почти треть объема книги, представляют собой своеобразный опыт применения метода Достоевского на практике. Имея за собой такую мощную поддержку, К.Степанян не боится говорить о самых спорных темах, высказывать неординарные мнения и оценки.
Конечно, объединять вместе научно-исследовательские и литературно-критические работы в один том достаточно рискованно. И все же Степаняну удалось уйти от неизбежного конфликта жанров. “Теоретическая” часть книги точно насыщенный интеллектуальный раствор формирует кристаллы отдельных очерков ее “практической” части. В свою очередь блеск и прочность этих кристаллов указывают на верность и надежность главного теоретического посыла К.Степаняна: мир Достоевского представляет собой динамичную целостность, в пределах которой рождаются и умирают люди, формируются и гибнут идеи, возникают и распадаются союзы, идет непрестанная борьба Добра со Злом, Бога с Дьяволом, веры с неверием, и Достоевский показывает нам эту целостность во всей своей полноте, как в границах мира материального, так – одновременно, параллельно и наравне – и в пределах “миров иных”: в сердце и в душе человека, в горних высях и в жизни дольней.
Среди многочисленных книг о Достоевском, появившихся в последние годы, книга Карена Степаняна отличается притягательной масштабностью проблематики и вдумчивым, несуетным ее осмыслением – вне надуманных сенсаций и фальшивых обещаний последних истин.
Павел Фокин