Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 18, 2006
РАССЫПАННЫЙ ЖЕМЧУГ
И братьям тревожить сестер.
Марина Цветаева
В лесу, на реке, на лугу.
Зачем же мне быть в этот час виноватой,
Всегда оставаясь в долгу
Пред влаги покровом, и крови открытьем,
И жаждой пути, перламутровой нитью
Рябящей, пропащей,
Пред истиной вящей?
Так страшен мне жемчуга паводок дикий,
Что лучше затвор и костер.
“Не надо Орфею сходить к Эвридике
И братьям тревожить сестер”.
ОПРОКИНУТАЯ ЧАША
Ток гонит моя быстрая река,
Твоя течет спокойно и безгласно,
Но кровью роз в квадрате цветника
Мишени обозначена опасность.
Басовый ключ алеет на заре,
Скрипичный – все острей и холоднее.
И я, как день велит в календаре,
Иду на звук Васильевской аллеей.
Весь год иду – отсюда в никуда,
Тогда, сейчас, вчера и в этот вторник.
Свой путь к тебе, все эти “нет” и “да”,
Я прохожу кругами вод, повторно.
Но место, где сплетаются венки,
Травой зеленой воздается почесть,
Не ждет моей протянутой руки
И тайне причащения не хочет.
Звенит стекло – и сразу не поймешь,
Что отразилось в беспределье нашем,
Вселенская серебряная дрожь,
Иль мира опрокинутая чаша.
Вдруг догадаешься: стекла покров,
Слезой двоясь, отзванивает новью,
Что встретилась ты в лучшем из миров,
Над зыбью лет, с единственной любовью.
И розовое облако спешит
К тебе на грудь подраненною птицей,
Смертельной птицей вторящей души,
А в хвойном сумраке звезда помнится.
Мне странного присутствия черты
Выпрашивать у ангела березы,
Ее пресветло-черной наготы,
У синих незабудок и у розы
Мешает ум слепой, бесчувствия мгла –
Она все беспросветнее и гуще.
Я б разогнать летучую могла,
Да в ней секрет разлук и встреч грядущих.
И упадет осенний лист резной,
Последний из господств, на дно колодца.
В нем луч вопроса, и ответ сквозной,
И леса отпущение, и солнца.
КРЕЩЕНИЕ
1.
Время еще дитя,
Зубки его малы,
Пробу берут шутя,
Раны его – мои.
Спички достать, тетрадь:
Если в окне ни зги,
Можно не горевать –
Лучше лист подожги.
Больно и горячо.
Лекарь живет нигде.
Земля висит ни на чем
И каждый шаг – по воде.
Переступив глухомань,
Можно не умереть,
Скарб свой отдать как дань,
Слово принять как твердь.
Даже при слове смерть
Можно не умереть.
2.
Кажутся длинными синими
жилки снегов рассечения
тени уже предвечерними
или скорее зазимними
или вернее засвечено
радугой гарью бензиновой
все что на скорости встречено
острый глазок мнемозиновый
кажется светом из прошлого
неугасимо зашорен
миг без возмездья и пошлины
в сне мирового офшора
сладость каверны под елкою
блестки и ниточки легкие
игл разверзание колкое
чувствуют слабые легкие
спит позапрошлая девочка.
ангелы, свечечки, вербочки
насмерть уколотый пальчик
видит доверчивый мальчик
там где глаза наши карие
богу расклеваны вишнями
доли зениц передарены
лишние, лишние, лишние
в тот Капернаум всеверящий
в неповторимость везения
лодка и море и вретище
легкая дрожь воскресения
3.
Как безумствует весть, по краям небеса разрывая
содержимым ночного моллюска попотчевать долы, и дланью,
не скудеющей утром, омыть, и открытая эта ладонь как живая
над безлюдной моей, над родной, над чужой иорданью…
Так и я выбираю то место, где дымная прорубь,
и реки рукава вдруг в смирительный плен обернутся,
в батареях святая вода, на плече замороженный голубь;
так ловцы загружаются в лодку-ладью, чтоб уже не вернуться.
***
Какими долгими словами
вдруг начинаешь говорить –
бежит не рвущаяся нить
холмами, долами и рвами.
Пронзает карту здешних мест
ток вод и Вифсаида улиц,
как будто камень в сто кустуриц
зажег неистовый оркестр.
Мускулатура тел и воль,
работа мышц, глотка и вздоха,
и воспаленье альвеол,
пор и ячеек скрежет, грохот.
Все может кончиться “их штербе”,
и смерть придет без опозданья
однажды воскресеньем вербным
в скиты, которых больше нет, –
сонорных звуков несмыканье –
она напишет мне: “со-нет”.
Но как хвостат, воздушен, четок
под небом голубиный клекот!
***
Ну вот я и пишу тебе сонет.
Звенит струна… и разве это смелость?
Тут – стук в ночи, как от ударов тела,
А там глухая рифма: нет-нет-нет.
Играет медь в терцины, кварты, квинты,
Затем в секунды, в бога душу мать,
И если было мне о чем сказать,
То я теперь молчу пред Богом. Квиты.
И – да простит петраркова Мадонна –
Звонкоголосый стих, конечно, прав,
Что оставляет ветвь вечнозеленой
Во время отморозков и потрав.
Но я иду по мерзлоте бездонной.
Она гудит, как утренний состав.
ОМЕЛА, ЛАВР, ТРОСТНИК, МИРТ
Ни на шаг от лица, ни на вздох –
Осеню твой портрет вертоградом,
Где омелы живительный бог
Воскрешает безумство обряда.
Победителю – лавра тройник,
Муз-венок, оберег эпидемий,
И колеблемый звуком тростник,
Исполнитель страстей и крещений.
Мирт Венеры призывно звенит,
То соблазн обещая, то верность
Телу воина; крепко он спит
Сном, впадающим в вечную крепость.
Что же этого сада пышней,
Подземельной испытанный силой
Знает только бродяга Эней,
Что спускался за Кумской сивиллой.
СКЛАДЕНЬ
А чтоб никого ни о чем не спросить,
Повешу на шею жемчужную нить,
Куплю у старухи вчерашнее платье
Вечернего цвета по мерке распятья,
Пойду той единственной в мире дорогой,
Где мало излучин, а времени много,
Куда ни один не сворачивал пеший,
А только убитый и трижды воскресший.
***
На светотень фаюмскую
Льет воск душа, старуха.
Лежит земля июньская,
Оглохшая от пуха.
Египетской той ноченьки
Картина бессловесная.
Глядит закрывши оченьки
Невеста Неневестная.
ДЫМ ОТЕЧЕСТВА
Только и дел, что любить вспоминая,
Мертвого славить, как будто живого.
Это родимая нищая стая
У дебрях рассвета кричит: “Иегова!”
Фиг иль смоковниц засохшая поросль –
Горьких плодов и отравленных ягод
Мне не добыть, да и яда не надо,
Чтоб побороть беспросветную гордость.
Пышет осеннее великолепье.
Знак благолепья – погосты, покосы…
Только истлевшего семени лепты
Что оскорбительней и смертоносней?
Может быть – скука, а может – поводья.
Свет слишком поздний, а ум слишком ранний.
Все, что творенье ввергает в бесплодье
К смерти стремится, к погибельной грани.
…Я бы ушла, точно дым от отечества,
Не оставляя фамилии-отчества,
Если б ни папы отважная ласочка,
Мама бессмертная, девочка, ласточка.
2004–2005