Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 17, 2006
Труды* М.Я.Гефтера – своего рода антология толерантности: введение в предмет, практическое его освоение, опознание проблемного поля и применение.
Толерантность как принцип жизнеустройства в мире предкатастроф ориентирует на выход из конфликтов, осмысление их в масштабах России в мире и мира России III тысячелетия.
Его занимал широкий круг вопросов: как научиться понимать друг друга, откуда ненависть и народофобия, какова питательная среда фашизма наших дней, почему людей разделяет прошлое, отчего становится человек убийцей, варианты будущего России и мира, а также других, вызывающих ярые споры и нетерпимость мнений оппонентов.
Вникнуть в идеи и способ работы с вопросами М.Я.Геф-тера будет полезно и интересно как тем, кто призван прививать толерантное мироотношение, так и всем, кто самостоятельно хочет найти ориентиры в сложных коллизиях нынешнего переломного времени.
***
Если речь идет о демократии всерьез, то встает проблема узаконения меньшинства, охранения его прав, предоставления ему голоса, хотя бы учета его мнения.
Такое меньшинство не должно стремиться к овладению полнотой власти – у него свой предмет, свое занятие, свое предназначение. Но при этом и меньшинство должно быть особым – альтернативным меньшинством: ведь кто-то должен мыслить безумно, кто-то должен думать XXI веком, кто-то должен не совпадать.
К ряду такого меньшинства тяготеют люди определенной нервной структуры, особого склада. Их не устраивает сегодняшняя данность, они преследуют некую цель, если под целью понимать то, что пока трудно или невозможно достичь наличными средствами, ограничиваясь наличными возможностями.
Они болезненнее других ощущают то, что мешает людям жить.
Но, может быть, им и надо мешать жить? Открытый вопрос…
***
…Теперь заметнее не только сделанное, но и то, что не сделано, и сделано быть не могло. И это последнее не менее, если не более важно, чем первое. Глядя на собственные наши тупики, кто рискнет сказать с полной уверенностью в правоте: я знаю лечение, я вижу выход?! Каждая неувязка в отдельности, каждая несообразность, взятая врозь, кажутся устранимыми – было бы желание, умение и “соответствующие люди на соответствующих местах”… Но идет время, и все ощутимее, заметней: пропущенные в свое время возможности – самая неподатливая реальность сегодня, как и связь между всеми диспропорциями и напастями, как и отсутствие “соответствующих” и беспо-
мощность тех, кто желает перемен, не ведая, с какого бока за них приниматься, не накликав беды хуже нынешней. Тупики наши потому и мысленные, потому и нравственные – разрывы между поколениями и внутри поколений, которые, похоже, не только не сглаживаются, но делаются все глубже и раздражимей. И вряд ли оттого, что яснее стали ныне ответы, предлагаемые отдельными течениями и людьми. Скорее, наоборот, ожесточенность, вражда – от застревания в чем-то первоначально-отрицающем. Но даже тут, и именно тут, мы оказались неспособны пробиться к причинам причин, дойти до корней трагедии, образовавшей эпоху, и до природы тупиков, составляющих русскую злободневность, уклад жизни и быт: самое простое и труднее всего выносимое.
Прежде говорили: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Сегодня это следует дополнить и уточнить, сказав: не может быть ни свободен, ни уверен в будущем народ, притязающий собою одним – своими успехами ли, глубиной ли своего отчаянья – определить всесветное будущее. Эта истина не так проста – и не только потому, что задевает государственные престижи, национальные самолюбия, претензии первенства, богатства, силы. Она отнюдь не проста и по существу.
Взаимная уступчивость и терпимость – превосходные качества. Право оставаться собой – великое право, становящееся новой международной нормой: суверенитетом МИРА, где впервые за всеми народностями, за всеми человеческими сообществами признано право на независимость в решении своих внутренних дел, как и право на равную причастность к судьбам мира в целом. Два права – нераздельных, и, вместе с тем, трудно совмещающихся в Мир миров, стремящийся стать человечеством.
Вправе ли мы попустить, чтобы “правом оставаться собой” распоряжалось многоликое насилие, принуждающее к единомыслию, ставящее владетельный запрет на идейные искания, на движение проблем, не знающих кордонов?!
Таковы самые общие основания к тому, чтобы сделать ПОИСКИ ВЗАИМОПОНИМАНИЯ исходной позицией для совместной работы. “Только” поиски – оттого, что на пути к встрече исходно разноначального не одни внешние препятствия.
1978
***
Прежде всего в отношении диалога надо заметить: дело это страшно трудное – и организовать его, и доработаться до вопроса, вернее, серии вопросов, ведущих в направлении поиска ответов на поставленную проблему.
Но к тому же – если достигнуто единомыслие или общемыслие по тому или иному поводу, то исчезает стимул продолжения беседы. Идиллия не вполне желанный гость в области духа и мысли. Нужен стимул.
Я предлагаю признать: непонимание естественно. Другому человеку трудно глядеть на Мир так же, как смотрите Вы. И самому мне это знакомо, меня часто не понимают. Но нужно узаконить, признать и принять непонимание. Только исходя из презумпции непонимания и возможен
действительный, не мнимый, не притворный, не игрушечный диалог.
<…>
Давайте попробуем составить суждение о событии с точки зрения стихийного, опасного, разрушительного, убийственного непонимания.
Удастся? Какой же вывод? А попробуем сделать шаг к пониманию.
Постараемся строить отношения на диалоге. Могут возразить – и не без основания: у диалога тоже есть пределы.. Скажем, мы с вами можем вести диалог… А, скажем, исполнительная власть, правительство, его службы и так далее – они же не могут принимать одновременно два несовпадающих решения – это все равно, что двустороннее движение: сразу и правое, и левое! Но – каждому свое!.. Диалог, переходя в политику, должен обретать уже какие-то определенные свойства, структурироваться! Скажем, парламентская оппозиция – показана ему? Показана. А внепарламентская оппозиция? Тоже и безусловно. Почему бы ей не быть? Почему ей не найти соответствующей для себя формы?
Попробуем узаконить непонимание, но пусть при этом не будет пустым слово “взаимное”. Научим каждого разбираться в собственном непонимании.
Ведь так важно разобраться, отчего человек говорит о событии и видит факты в том, а не в ином свете. Ведь что-то же предопределило его видение. А как часто мы говорим и не слышим друг друга. Не время ли установить равенство смысла – хотя бы на какой-то период. Узаконим взаимное непонимание, но оградим его от насилия.
Трудно? Да! Злободневно? – несомненно. И все же рискнем. Наряду с презумпцией невиновности я призываю к презумпции непонимания.
1992–1993
***
Народофобия: три ипостаси
Что такое народофобия?
В самом слове этом есть нечто тягостное, трудное для понимания и вместе с тем даже оскорбительное.
Народофобия, расшифровывая буквально – означает нетерпимость, ненависть к народу. В ХХ–м веке это ненависть, достигающая особенного накала. Она находит себе выход в неслыханных убийствах и оставляет безмерные опустошения в душах.
Утверждая, что народофобия, этот страшный, но реальный факт нынешней планетарной жизни, не минующий и Россию (бывший Советский Союз), говоря так, не узакониваем ли мы каким-то окольным способом самое явление? Пусть с отрицательным знаком. Поясню свою мысль на близком, родственном примере. Мне приходилось не раз говорить: фашисты есть во всех странах, назовите такую, где их нет, – может быть, где-нибудь в Новой Зеландии, где даже нет, говорят, ядовитых змей. Фашисты есть всюду, а фашизм? Фашизм не повсеместен – это документальный, хронологический, календарный факт. Это факт и
в то же время проблема, отягощенная воспоминаниями о зверствах фашизма во многих странах. Но ежели он не повсеместно распространен, то можно открыть природу чудовищного феномена; явления, вскормленного миром прогресса, утилизовавшего его ресурсы и возможности.
Когда признаем, что фашизм заявляет о себе лишь в определенных, историей обусловленных, обстоятельствах, то мы переходим к гипотезе возможного предотвращения его в любом месте, в любых обстоятельствах, при любых страданиях людей, при любых невосполнимых чаяниях, при любых условиях, даже таких, когда лидеры-импровизаторы стремятся овладеть миллионноголовой толпой.
Когда мы т а к подходим к проблеме фашизма, – весьма занимающей нас сегодня в России, – то и на антифашизм можно взглянуть в новом ракурсе. Можно предположить, что антифашизм недостаточен post factum.
Опасно, если он запаздывает, если набирает силу задним числом – и тут выходим на поприще опережающего сопротивления. Оно должно быть подготовлено знанием, пониманием, что люди могут дурно поступать в определенных условиях, но это не значит, что они сплошь состоят из негодяев.
Перефразируя известное высказывание великого философа нашего столетия Витгенштейна, непонимание – естественно, а понимание – дело трудоемкое. Это работа, которую нельзя откладывать, какую необходимо делать, ибо к нему, пониманию, надо пробиться, вербуя умы и сердца людей, обращаясь к ним как к себе подобным или как к себе, воплощенному в других людях. И только в этом случае мы не окажемся бессильны перед атавизмом, перед предрассудком, перед страшными схватками родословных, перед всеми фобиями, что делают нас беззащитными…
Размышляя о “народофобии”, нужно повнимательнее разглядеть три его лика. Их уместно назвать и тремя ступенями.
Первая – несовпадение народов, этносов, цивилизаций, культур, включая несовпадения между отдельными людьми.
Вторая ступень – непереносимость.
Но разве естественному несовпадению между людьми непременно достигать в критических точках градуса непереносимости? Или есть умельцы, способные разжечь искры несовпадений, форсируя их до стадии непереносимости? Если так, то и тлеющая в недрах душевных неспособность примириться с несовпадениями страшна, но еще более опасна податливость человека на провокацию импровизациям, пробуждающими непереносимость других. Это особого рода уязвимость, при которой оказывают воздействия и особого рода популистское слово, и наваждения, умения расковырять в человеке вот эту страсть несовпадения, доводя ее до фазы непереносимости.
Но даже непереносимость – это еще не последняя грань и не окончательная ипостась преследующего нас бедствия.
Третья ипостась – заключающая и зловещая – убийство.
Опять-таки уместно задаться вопросом, даже когда имеем дело с таким некачественным явлением, как непереносимость – обязательно ли оно должно перейти или может перейти, сумеет перейти в убийство? Или для этого тоже нужны дополнительные условия, дополнительные факторы, дополнительная интенсивность импровизаций, манипулирования и внушения?
Когда сталкиваемся с явлением в его окончательном виде, разум мутится при виде трупов. Невыносимо думать ни о чем ином, кроме как о наказаниях убийцам. Хочется взывать к возмездию, включая санкции, которые тоже чреваты трупами. И тогда понимаем: да, каждый случай имеет конкретные причины. Жуткая бойня в Ошской долине была вызвана спором о земле. Проблема русских вне России – это проблема дискриминации их и инерции российского великодержавия, которое может включить в себя, вобрать в себя и выбросить затем наружу, забыв о сострадании, заботе, защите человеческих прав русского вне России.
Чаще всего мы во всех этих нынешних делах пытаемся разобраться, не доходя до корневых – трехслойных, трехличных, так сказать, образах явления, которое мы пытаемся постичь, называя “народофобией”. Но когда прослеживаем переходы от несовпадения к непереносимости, а далее перескок от непереносимости к убийству, мы не можем памятью не вернуться к нацистскому “окончательному решению”. Не смеем также не пойти и дальше, возвращаясь памятью к турецкому геноциду армян в 1915 году.
Необходимо “пальпировать” явление, разобраться в нем.
Пусть больно, но необходимо – сквозь смрад и кровь, сквозь человеческое страдание, признавая склонность сочувствовать жертве, все же не уйти от вопроса – откуда явился этот нестерпимый ужас повсеместного, безраздумного и “легкого” убийства? В какой связи та самая безумная и внечеловеческая, но в человека внедренное, в человечество внесенное “окончательное решение”, в какой степени и мере оно связано с пассивностью большинства? В какой мере пассивность большинства вызвана растерянностью меньшинства? Связана ли растерянность меньшинства с тем, что нет интеллектуальных посылок, духовных оснований для упреждающего сопротивления?.. Или здесь кроется и что-то иное, инфильтрировавшее человека века ХХ?
Убийство – исконно, первозданно. Но если вглядеться в глубину колодца, где мерцают образы предпредков наших, – убийство удавалось обуздать, победить. Оно превозмогалось – странным способом: открытием смерти.
Открывая смерть, прежде всего словом, человек становился тем, чем ему удалось стать.
Постижение смерти сделало человека способным открыть жизнь. Открыть – то есть оценить, освоить, озадачиться ее смыслом. Это сделал гомо, отягощенный знанием своей обреченности на смерть. И это же помогло ему наполнить жизнь полнокровным, самоценным содержанием, которое по достоинству могло быть передано потомкам.
Сейчас мы не можем ограничиться в нашем искомом сопротивлении нынешнему – народофобскому, скажем так, убийству, – не возвращаясь к переоткрытию жизни через смерть. Пришло время заново открывать жизнь! Как ни показаны в определенных условиях (и тут не место сомнениям!) холодные смирительные рубахи и наказания убийц, всем этим не вычеркнуть из обихода убийство. Вновь и вновь возвращаемся к этой теме, притом в самых разных ее ипостасях, сталкиваемся с самыми кровными для нас, тяжелыми и часто не именуемыми вслух событиями. Например, 3–4 октября у Белого дома в Москве.
В какой уже раз задаемся проблемой выхода из нынешней ситуации без утраты шанса на жизнь. Я хочу быть правильно понятым: речь идет о гипотезе неисключенного спасения. Будем трезвы и честны: люди могут уничтожить себя. Тотальное самоуничтожение доступно практически. И потому не сохраниться нам без глубочайших усилий, пронизывающих дух и выходящих в человеческую повседневность, без раскрытия заново, без развертывания из черновика, из наброска в некий текст, что может быть потом внятно передан людям, – концепции и условий неисключенного спасения.
Надо обуздать убийство. Надо, если не сразу устранить, то шаг за шагом неуклонно минимизировать и сводить к нулю непереносимость, которая порождает отторжение человека от человека. И тогда мы выходим снова на первый уровень – на несовпадение. И говорим: ключ здесь! Не только ключ ко всей этой цепочке, здесь и фо-кусная точка спасения, предотвращения, избывания этого страшного зла! Люди, народы, Европа, Россия, вовлекая в эту орбиту остальной – Азиатский, Латиноамериканский и Африканский миры, люди стремились претворить себя в человечестве. Оно представлялось единым, подчиненным общим правилам бытия и взаимоотношений, а все разнообразие цивилизаций, культур, способов жизнедеятельности мыслилось не более, чем варианты его, единосущностного.
Эти поиски, это движение к претворению неосуществимого гигантски оплодотворило людей, продвинуло их во всех сферах жизни, науки, культуры. Но на исходе ХХ века, на пороге третьего тысячелетия как не спросить себя: не исчерпалась ли великая утопия, давний грандиозный проект человечества? Не он ли – в христианстве воплощенный проект-утопия – в подоплеке-подспуде того, что мы теперь называем страшным, жутким, перед чем вынуждены отпрянуть в бессилии и способны реагировать на него задним числом. Не вернее ли сказать, что от единосущности, единоосновности (без чего человечество – это единственное единство – пустой звук) не время ли переходить (осмысливая глубину и трудность этого перехода), не время ли переходить к Миру миров, в котором каждая малая группа, каждый большой народ, каждое крошечное государство, каждая огромная держава – не меньше, но и не больше, чем один из миров – себе достаточный и вместе с тем альтернативно показанный другим – как возможность, как пример-выход из трудных коллизий бытия?
Мы не можем не отдавать себе отчета, что, если человек будет посвящать жизнь лишь и только самосохранению, он покончит с собой и без ядерного взрыва.
Какой же выход?
Новое открытие жизни – целей ее. И через эти открытия-откровения поиски смыслов, что помогут обузданию фобий, какими бы страшными они ни казались.
1993
***
Откуда – НЕНАВИСТЬ?
(из дневниковых записей)
27.ХI.1983
Так откуда все-таки ненависть: не в данном случае и вообще не в “случае”, а как таковая?
Откуда она “есть, пошла” – и отчего не уходит, подобно крысам способная приспособиться к любым переменам и обстоятельствам? Отчего наделена страшным даром обезоруживать любое средство, придуманное и употребленное против нее??
По аналогии с переоткрытием Ламброзо: конечно же, нет преступности, передаваемой по наследству, но есть предрасположенность: врожденная склонность к аффектам, врожденная слабость тормозной доминанты. Не они ли вкупе с иными причинами в определенных условиях производят и воспроизводят злодеев, утверждающих себя посредством умаления и растаптывания другого: стереотипных злодеев (то бишь “преступников”), да и нестереотипных, а еще и супер-злодеев, которые “выше” законов и права, за пределами их…
Не то ли с протоненавистью, с предненавистью, с какого-то момента начинающей плодить ненавистников, в том числе и таких, какие ходят не в злодеях, а тем паче не в преступниках, но порой и в духовных наставниках, глашатаях истины (“народной”, “национальной”, “классовой”…) и даже в ревнителях нравственности?!
Очевидность, за которой тайна…
Допустим, что где-то, когда-то – в самых истоках – у Гомо сложился комплекс отторжения “иного”: той несовместимости, которая делает иное чужим. Ибо “чужое” не просто иное. Это иное, которое (по самому определению) – за пределом. Оно опасно тем, что может перейти его, к вам ворваться-вторгнуться. Доказательство от противного: в Элладе святотатцев, преступивших обычай и закон, изгоняли за пределы полиса – к несвоим, к чужим. Да разве и по сей день не изгоняют за порог отчего дома детей – грешников, нечестивцев, ослушников?..
А когда возникло это свойство, отчего и как?
Но даже не зная этого, мы вправе предположить, что отторжение еще не ненависть. Ненависть позже. Ненависть, чтобы “вспыхнуть” и прорасти в бытие и дух, нуждалась в чем-то дополнительном, в чем-то сверх исходном. В чем же?
Не исключишь, что этой добавкой явилась совесть – феномен не менее загадочный, чем ненависть, также имевший свое “пред”, свое “прото”.
Соблазнительно изобразить совесть надстройкой над первозданными запретами, неким усложненным и утонченным табу. (Ведь все у людей не на пустом месте, все – ступенькою после прежних ступенек. Не на пустом месте – это верно, но почему непременно ступенькою? Есть еще и продолжение вытеснением, “отрицанием”, перевертыванием…) Быть может, совесть как раз и происходит из бунта против избыточности запрета и суть ее – перевертывание “табуизации”, основанной на авторитете, на непреложности обычая. Перевертывание табу – в добрую волю, рождаемую сомнением – и преодолением сомнения: мысленным и “физическим” действием человека, который жаждет устранить сомнение (и сомнение в обычае, в законе, и сомнение в себе, в своем праве и долге оспорить обычай и закон…).
Сродни чужому: ибо также за пределом!
“Общинному животному” (времен власти мифа) не дано быть совестливым. Почвы нет и ни к чему. Зачин совести – на перегоне от индивидуальности к личности. Этот перегон – древнегреческий полис, идущий “вниз” и “вверх”: к распаду своего классического единства, к Перикловой коллективности, и к Сократову демону, “набросившемуся на жизнь как на проблему” (прекрасно описано у Лосева).
“Если я скажу, что это значит не слушаться Бога, а что, не слушаясь Бога, нельзя оставаться спокойным, то вы не поверите мне и подумаете, что я шучу”. Не это ли и есть СОВЕСТЬ – новорожденная и в качестве новорожденной прелестная простотой, неожиданностью первых своих слов?
Да, но… Не простота, не первичная “свернутость” смущают, а очерченность поля, а ограниченность попри-ща – и не первый раз, а “навсегда”. Совестливому афинянину, гоплиту-патриоту полис как таковой – не помеха. Сократ сосредоточивает человека на самом себе, отрывая пуповину его. Но этот, “идеально” занятый межчеловеческими связями, овладевающий добром как знанием, Гомо вполне и без остатка умещается в “идеальном” городе-общине, самое большее и дальнее – в сообществе греческих полисов, в “идеальном” союзе их. Дидактическая Добродетель говорит Гераклиту – в одном из собеседований философа с учениками: “…Если стремишься к уважению со стороны известного города, ты должен приносить пользу этому городу; и если добиваешься удивления своей деятельности со стороны всей Эллады, ты должен стараться благодетельствовать всей Элладе […] Стремишься ли достигнуть славы путем войны и быть в состоянии доставлять сво
боду друзьям и порабощение врагам, ты должен изучать военные науки у людей знающих и упражняться в их применении…”
Новорожденная совесть могла, оказывается, изъясняться лишь на диалектах “божественной эллинской речи”. Не стала ли она оттого запинаться с первых же собственных, только ей присущих слов? Добро бы еще ответом были только суд и цикута, наложившие (именем демократии) вето на притязания совести вобрать в свой предмет все без изъятия проявления человеческой жизни – стало быть, не только частной, но и публичной. Такой ответ на поставленный выше вопрос звучал бы скорее как “нет”, чем “да”. Но каков он в устах Платона, зрелого, вершинного и закатного, обозримого почти во всем своем “логическом романе”?
Правда, учитель за ученика не отвечает, тем паче когда ученик задним числом творит самого учителя. Нелегко представить Сократа соавтором “Государства” или “Законов”, но и вовсе развести их не очень умно.
30.XI.83
Из Даля: “Ненависть напала”
Что же она такое – ненависть, нападающая, настигающая человека?
Это – жажда чужой погибели (не меньше!! меньше – уже не ненависть).
Этим страшна.
Этим “оправдана”.
Тут, на этом именно месте, встреча ее с совестью. Встреча абсолюта досрочного, творимого НЕБЫТИЯ – без малейшего отступа в жалость, в убережение какого-либо члена, фрагмента жизни – с сомнением, которое, распространяясь на все основания и проявления человеческого “жить!”, не застревает в этом, стремясь устранить (собою! – и навсегда!!) самое это сомнение.
Встреча – схватка – Гамлета с Лаэртом: внезапный обмен клинками.
Особая тема: история ненависти. Как выживала, вбирая в себя запреты и добровольные отказы, бунты и вериги, чистоту и грязь, питаясь соками слова, мысли, всем ВЫСШИМ.
Троянский конь духа…
Не так ли: неприятие, доведенное до открытой ненависти, осмысленнее мелкой злобы, трусливого завистничества, рабского стремления иметь виновника вне себя?!
Открытая ненависть – означает открытая совести.
Открытая “точечному” взрыву, ставит препоною ужас превращения Человека в ненавистника: раз и навсегда.
Из схватки и родилась невозможность.
Есть даже дата – круглая: 1950 лет тому назад.
До этого совесть и ненависть как бы врозь. Каждая еще только собственное “прото”. И оттого нет еще Невозможности. Есть лишь Рок – предопределение, которое не оспоришь жизнью. И потому нет еще нравственного выбора; выше катарсиса не дано подняться.
Знали ли эллины ненависть? Гнев, ярость, праведное и неправедное мщенье – безусловно. А ненависть – едва ли.
Ибо не дошли до предела отчаянья, до такого страдания тела и души, которое губит веру. Всякую. Как таковую.
Сократ прост и неожиданен. Он верит и в олимпийцев, и в человека. Ни миф, ни этнос, ни меж-эллинские распри, ни панэллинское тщеславие и чванство ему, как будто, не помеха. Он доверяет разуму. Он убежден, что сомнение, обращенное человеком на себя, способно дать прочный результат, притом достижимый каждым: результат – добродетель. Ему невдомек, что домогается он того, чему нет еще места – личности, чему непреодолимым препятствием мир полиса: община индивидуальностей, самодостаточных в принципе и в пределе.
Устами его мудро лепечет совесть, еще не подозревающая, как ею распорядятся, пользуясь тем, что она сама не ведает, как распорядиться собою. Эта тайна, это открытие – впереди. Человеку еще предстоит узнать и не в словесном диспуте, а на собственной шкуре, что у совести свой позыв к экспансии, к обоснованию в каждой человеческой душе, означающее выравнивание этим всех и всюду. Ему еще невдомек, что нравственному универсуму буквальный Мир то же, что вся доступная гоплиту-мыслителю ойкумена.
Натяжка ли изобразить маршрут совести, соединив пунктиром Сократа с Александром Македонским, предтечей кесарей (в пунктире же Платон, Академия, Аристотель – разработчики, систематизаторы, наставники)? Натяжка, если сводить сие к расширяющимся кругам рабского труда и рабовладельческой наживы. Но не натяжка – рабство в самом расширительном смысле – осмысленным возвратом к дорефлексивной, досовестливой своей поголовности: “азиатской”, “египетской”.
Поголовная нравственность без нравственного выбора – заклание. Все – всех. Но откуда прийти нравственному выбору в “идеальном” Мире всеобщего и – преодоленного до конца сомнения человека в самом себе?
Гамлетовский вопрос – вызовом через века Платоновой симметрии, космической завершенности человека в границах “реставрированного”, будто первозданного полиса: вселенской клетки, где все довольны, поскольку в Результате-согласии, гармонии погашена память о Пути.
Обороти это (= все довольны) и мы получим зеркальный образ Ненависти: Небытия. Гамлет открывает ее в Эльсиноре. Открытая им, она гонится за ним по пятам, сначала отнимая жизнь, а затем и слово…
“Дальнейшее – молчанье” – возобновленный путь к “Быть”. Не прямо. Только так. И без ручательства за успех.
Но “посредине”, между законченностью Платона и немотой Гамлета, между масштабом, какой задали двойному “прото” Сократов демон и Сократова цикута, и масштабом, мерой которому безумие и поражение принца Датского, – Иисусово Начало.
Триптих: “Распни его!” – Гефсиманская ночь – Голгофа.
СНОСКИ
*Мы публикуем фрагменты из наследия М.Я.Гефтера специально подготовленные Еленой Высочиной для всероссийского семинара “Толерантность — объединяем усилия!”, посвященного акции “16 ноября” – Международному дню толерантности. Текст получил наивысший рейтинг среди участников семинара.