Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 16, 2005
На краю у времени, которому
нет конца, но, верно, есть предел,
посмотрел я молча в нашу сторону,
где вовсю орешник зеленел.
Смертным холодком из бездны веяло.
а из рощи свежестью грибной,
словно соблазнить меня затеяла,
или посмеяться надо мной.
Так же глушь лесная ароматами
прелых листьев манит грибника,
будто грома дальнего раскатами
манит гладь морская моряка.
И не оставляет ощущение
всякого, кто по морю идет
аки посуху, что утешение
вскорости Господь нам всем пошлет.
***
Я вспомнил скверно процарапанный
рисунок на доске офортной,
и жирным соусом закапанный,
потасканный пиджак двубортный,
и странным образом почувствовал
я в жизни разочарованье,
а ветер ветками похрустывал,
чем умножал мои страданья.
Полнейшее несоответствие
в черне задуманному плану
воспринимается, как бедствие,
сродни едва ль не урагану.
Не оказав сопротивления
разбушевавшейся стихии,
мы — только жертвы наводнения,
ужасны чьи тела нагие.
***
Как без меня будут вещи мои
и тосковать и печалиться,
и горевать по ночам соловьи.
Сад в одночасье состарится.
Краска с садовой скамейки сойдет.
Ветер согнет в три погибели
яблоньку ту, что растет у ворот
нашей счастливой обители.
***
Как-то не вяжется вид из окна
с тем, что я внутренним зрением вижу,
это лишь кажется мне, что сосна
лапой когтистой царапает крышу.
Будто бы ливень во мраке шумит,
ветер шуршит прошлогодней листвою,
выбравши свой ежедневный лимит,
дружно детишки сопят за стеною.
Деву Святую с дитем на руках
вижу, очнувшись я, сквозь полудрему.
Если бы все было именно так,
именно так и никак по другому.
***
И мягкий и влажный, как губка,
за речкой простершийся луг,
и холм небольшой, как голубка,
сложившая крылышки вдруг.
От нежности переизбытка
немало терпел я нужды
и скорчился, словно улитка.
пополнив моллюсков ряды.
Добро бы еще виноградной
улиткой под старость я стал
и плотью своей ароматной
голодных друзей напитал!
***
Случалось, солнцем освещенный,
мне чудился неподалеку
храм, сединою убеленный,
и колоколенка чуть сбоку.
Немногим меньше на двоих им,
чем пирамидам знаменитым,
казалось лет, как будто тихим
я садом шел, плющом увитым.
Вдруг предо мною инок юный
в высокой шапке из поярка
возник на миг, как серпик лунный,
во тьме ночной горящий ярко.
***
Когда все утро дождик льет,
день холоден и неподвижен,
вдруг речь о ком-нибудь зайдет,
кто оскорблен был и унижен.
Уныло глядя за окно,
тревожно ерзая на стуле,
понять, чем стать нам суждено,
в ближайшем будущем смогу ли?
Порой за пеленой дождя
я вижу, будто за подводой
идет-бредет чуть погодя
старик, гонимый непогодой
.
Кто к тридцати годам — старик,
тот к сорока — уже покойник.
И мне представилось на миг,
что он грабитель и разбойник.
***
Прогулочный катер бежит по волнам,
и чайки настырные лезут,
как будто бы малые детушки к нам,
которые вот-вот зарежут.
Встав грудью за место под солнцем свое,
отчаянный крик поднимая,
за трактором следом летит воронье
и всякая мелочь лесная.
Обычное дело — на сердце тоска.
смятенье в глазах и тревога,
а мудрости, чтобы глядеть свысока,
всегда не хватает немного.
***
Сон был таким прозрачным,
что видел я насквозь —
сад за забором дачным,
где все и вкривь и вкось.
Повсюду, точно крючья
ловцов заблудших душ,
корявых яблонь сучья
и низкорослых груш.
Состаримся с годами,
тогда свой страшный суд
и день и ночь над нами
вершить они начнут.
***
День быстро к вечеру клонился,
а мне казалось, под уклон
наш волей случая катился
со страшным грохотом вагон.
И пассажиры, глядя в окна,
покачивались в полумгле,
и думали о чем угодно,
о смысле жизни в том числе.
О том, что еле различима
черта последняя, о том,
что только то неотвратимо,
что не отложишь на потом.
***
Неприятный осадок лежит на полях.
Гарь и копоть на них оседают.
И смотрю не без жалости, стоя в дверях,
как напрасно поля пропадают.
Как над рощей березовой солнце встает,
еле-еле глаза продирая,
полусонно сощурившись, не узнает
прежде благословенного края.
Если правда, что нынче он Богом забыт,
ни за что никому не поверю,
будто гвоздь в крышку гроба последний забит,
не поверю ни птице, ни зверю.
***
За народ желая пострадать,
знаешь ли, чем дело может кончиться? —
спрашивает тот, что лег в кровать,
как на дне окопа в койке корчится.
Мало ли, о чем заходит речь,
если в меру сил ночами длинными
кодексом моральным пренебречь,
надышаться всласть парами винными.
И пока клубится по ночам
дым табачный в комнате прокуренной,
в пору подивиться лишь речам
публики изрядно окультуренной.
***
Из песни шарик голубой —
единственное, что охотно
в загробный мир я взять с собой
решил бесповоротно.
Он будет мне напоминать
о небе над Москвою.
Своих товарищей опять
я окружен толпою.
Как норы, черные дворы
и улочки кривые.
Как прежде на язык остры
поэты молодые.
Еще их помыслы чисты,
поступки благородны,
слова, по счастью, не пусты
и мысли не бесплодны.
***
Животрепещущий в руках
хвост ящерки остался.
И охватил мальчишку страх.
Он страшно испугался
своей злой воли, темных сил,
бесстыдного желанья.
Всего того, что натворил.
За преступленье наказанья.
***
Берут за горло холода.
И громыхает в водосточной
трубе замерзшая вода.
И тщетно в скважине замочной
я ключ пытаюсь повернуть.
О, если б мог я заглянуть
в нутро, мог вывернуть наружу
замка измученную душу!
***
Душа моя, душа моя,
как бешенной собаки,
беги, лишь только стану я
лицом белей бумаги.
Беги, когда я упаду,
когда с земли не встану
и под колеса попаду
так точно, будто спьяну.
Лишь только скрежет тормозов
во тьме ночной раздастся,
и прогремит дверной засов,
беги, чего стесняться!
А в адском пламене гореть
оставим смеху ради,
чтоб внукам нашим не краснеть,
и письма и тетради.
***
Как ни длинны расстоянья,
но еще длинней
ночи в зале ожиданья,
и куда больней.
На скамье казенной лежа,
притворюсь, что сплю,
притворюсь, что крепко все же
родину люблю,
и, хотя ломота в теле
не в новинку мне,
будто бы на самом деле
я здоров вполне.
***
Потому озираюсь окрест,
что страшусь этих сумрачных мест,
и бескрайних полей, и оврагов бездонных.
И вопросов боюсь беспардонных.
Не хочу на вопрос отвечать —
что да как — и не буду,
но по дереву все ж постучать
лишний раз не забуду.
***
Теперь прыжками на батуте
тут никого не удивишь,
и тем, как нож вонзает в груди
под ноль остриженный крепыш.
Сказать, что цирка представленье
напоминает все вокруг,
едва ли — преувеличенье.
Поэты никогда не врут.
Все так и есть на самом деле.
Наездник скачет на коне.
Силач ворочает гантели.
Гимнастка пляшет на бревне.
***
Как в сказке, у нас еще все впереди,
хотя бы и самое страшное.
Недаром колотится сердце в груди.
Что время сегодня продажное,
век суетный, скаредный и мелочной —
я с детства такого наслушался,
как будто близ базы живя овощной,
гнилых помидоров накушался.
***
Еще небольшое усилие,
и, сдвинувшись с места, вот-вот
цветение и изобилие
все вскорости прахом пойдет.
И свет на поля опустевшие
печально польется с небес,
и станем мы все безутешные,
как будто Христос не воскрес.
Иль радостью вешнюю не были
наполнены наши сердца?
Иль краснодеревщики мебели
не шлют и не шлют без конца?
***
Места себе не находят
птицы и звери,
молча под утро подходят
к запертой двери,
иль, прилетая, садятся
на подоконник.
Просятся в гости.
Стучатся.
Дятел, разбойник,
клювом колотит тяжелым
всякую шишку,
с шумом по ельничкам голым
скачет вприпрыжку.
***
Самого главного наверняка
и не заметил —
даже того, как река глубока,
как месяц светел.
Думал, что суть прозреваю вещей
я поначалу,
но только рот разевал ротозей
мало помалу.
На ротозейство ребячье пенять
поздно теперь мне.
Будет сырым и холодным опять
август в деревне.
В городе будет он наоборот —
жарким и душным.
Будет сентябрь, коль синоптик не врет,
стылым и вьюжным.
***
Скрытным образом в них проникает
Дух святой, тихой сапой Господь
на страдания их обрекает
молодую и сильную плоть.
Тайну страшную деторожденья
не раскрыть никому, никогда.
Чтоб не явственны были мученья,
в ход идут и огонь и вода,
и я слышу, как медные трубы
на заре в поднебесье поют,
но до крови искусаны губы,
пот струится и слезы текут.
***
Тихоструйные песни славян
прерываются карканьем враньим,
и смотрю я на здешних крестьян
с вшивой горочки утречком ранним.
Я велю запретить навсегда,
окончательно, бесповоротно
своего не щадить живота
и ложиться костьми всенародно.
Я готов отменит наконец
рабский труд ради общего блага,
не хочу, чтоб терновый венец
прикрывал чью-то плешь, как фурага.
Солнце только встает над рекой,
а работа давно уж в разгаре.
А соседский парнишка с тоской
знай бренчит, и бренчит на гитаре.
***
Как бы горько не плакал отцовский ремень,
в порке, видимо, не было прока,
и мне хочется шапку надеть набекрень,
если вдруг застрекочет сорока.
Если заяц с разбега в сугроб занырнет,
только уши торчат из-под снега,
пробудившись от спячки, змеюка возьмет
да и в ногу ужалит Олега.
А когда на колено опустится князь
восхитительно бледный от боли,
разве смерти мучительной я убоясь,
стану в ужасе выть поневоле.
***
Зима дозреет к февралю.
Она, как яблоко дозреет,
которое я так люблю,
что от стыда оно краснеет.
Под тяжестью его к земле
с недавних пор клонится ветка,
но по ночам в студеной мгле
цветные сны я вижу редко.
***
С годами на свете одни
остались кухаркины дети.
Мы, стало быть тоже — они.
Двуглавый орел на монете
священный внушает нам страх.
Мне кажется, будто пропах
дом щами да кашей,
что есть доказательство сущности нашей.
***
Относительно места и времени
запись в книге метрической есть —
разрешившись от тяжкого бремени,
донесла все же добрую весть.
А теперь вот лежит, улыбается
на рассвете грядущему дню,
поутру, когда нянька склоняется,
чтоб поправить под ней простыню.
По-весеннему утро холодное.
Но, хотя кое-где еще снег,
в заведение богоугодное
рвется пение птиц из-под стрех.
Что едва ли не самое главное.
И не верится мне ни на грош
в положение женщин бесправное.
Это — полная чушь!
Это — ложь!
***
С ветки на ветку перелетая,
иволга машет и машет хвостом,
иволга, рыбонька золотая,
тонет и тонет в тумане густом.
Скоро совсем исчезнет из виду,
не совладав со студеной водой.
Я на нее не держу обиду,
но ощущаю себя сиротой.
***
Тускнеет медленно хрусталь
чехословацкий,
неудивительно, что жаль
союз наш братский.
Богатство тает на глазах.
Зачем, не знаю,
при нем, как будто на часах,
я пребываю.
Я, как бессменный часовой,
с утра до ночи
за все в ответе головой,
но нету мочи.
***
Какая такая земная юдоль,
когда между мной и тобой
отныне настолько нещадная боль,
что кажется мне голубой.
Пронзительно синим мне чудится лес,
а черная в речке вода
едва отличима от кромки небес,
безжалостных, как никогда.
***
Я отныне беспризорник,
круглый сирота
у меня еще не вторник,
но уже среда.
Заполночь перевалило.
Верно, вышел срок.
А в руках такая сила,
что легко бы мог,
обнаружив нечто вроде
точки болевой,
мертвой отомстить природе
за насилье над живой.
***
Места в жизни себе не найдя,
даром мечется стрелка секундная.
Мне не весело вовсе, хотя
в подмосковье весна нынче чудная.
И чтоб как-нибудь делу помочь,
я пойду, утопая в проталинках,
птиц кормить перелетных, точь-в-точь
старый дедушка в стоптанных валенках.
И какой мне от этого прок,
и какая от этого выгода,
знает разве один только Бог —
у меня, вероятно нет выхода.
***
Толи слишком небо низкое,
толи облака тяжелые,
тяготит соседство близкое,
так как люди не бесполые.
Только ангелам без разницы,
если нет духовной близости,
чьи-то чресла, чьи-то задницы,
даже слабости и низости.
***
Государственность возьмутся укреплять,
наводить общественный порядок —
станет по ночам скрипеть кровать,
сон наш будет и глубок и сладок.
И когда я выгляну в окно,
дабы в полной мере убедиться,
что, как только сделалось темно,
нас не одолела заграница.
Слава Богу, не произошло
ничего обещанного ране:
и лучами смерти не пожгло,
и не полонили марсиане.
***
Хрупкие башни на нежных тосканских холмах,
напрочь забытые мною,
я вспоминаю, когда от меня в двух шагах
храм, освещенный луною,
вдруг возникает один посреди темноты
на невысоком пригорке,
словно спустился младенец Исус с высоты
прямо к нему на закорки.
***
С лицом опрокинутым буду стоять,
чему бы меня не учили,
и книжки такие велели читать,
которые трудными были.
Никто не поможет в смертельном бою,
в кровавой не выручит схватке —
все те, кого сызмальства боготворю,
сегодня не в полном порядке.
Никто не порадует больше ничем,
ни Пушкин с его донгуанством,
ни Блок, на других не похожий совсем,
с тупым и разнузданным пьянством.
***
Вместо обещанных зрелищ и хлеба
что-нибудь вроде,
что-нибудь в виде беззвездного неба
при непогоде.
Самая разная нечисть и нежить
повылезала.
В сущности нечем тебя мне утешить.
Осень настала.
***
Безусловно нужно делать дело —
мировым господством обладать
ежели желанье охладело,
всячески его подогревать.
Я себе свободно представляю
как то вечным двигателем быть
ранним утром может кружка чаю,
если чаю не давать остыть.
За окном еще метет поземка,
но уже повеяло теплом.
А в снегу с лопатой незнакомка —
вылитая девушка с веслом.
***
Фотокарточка низкого качества,
но которой с немалым трудом
узнаю себя в пору ребячества
поздней осенью в доме пустом.
Я легко с перелетными птицами
стайки дачников мог бы сравнить,
вереницы их с грустными лицами
в силах только тоску наводить.
И представил себе на мгновение,
как с тяжелой поклажей своей
втихаря поджимаю колени я,
в дальний угол забившись скорей.
Не достанет на всех отъезжающих
места в кузове грузовика,
тем не менее в голос рыдающих,
видит Бог, сторонюсь я слегка.
Худосочные и слабосильные
обступают во тьме деревца,
и часовенок камни могильные
вдоль дороги встают без конца.
***
Может это — братские могилы,
может — погребальные курганы.
Загребая крыльями в полсилы,
в небесах парят аэропланы.
Еле-еле тащат пароходы
до верху нагруженные баржи.
Все острее чувство несвободы,
оттого, что становлюсь я старше.
Потому что хочется все дольше
ощущать себя слегка моложе,
что надоедает мне все больше
год от года — все одно и тоже.
***
Лето выдалось дождливое.
В рост пошедший клопогон
в общем зрелище унылое,
как полковник без погон.
И напрасно хорохоришься,
через силу сделав вид,
так как будто дело спорится,
будто сердце не болит.
Будто ты шагаешь с компасом,
а вокруг дремучий лес,
а кому-то странным образом
кажется, что водит бес.
***
Я смотрю, не понимая, что все это значит,
кто там — пеший или конный — вдалеке маячит,
арестантская колонна топает по полю,
или вьется птичья стая, вырвавшись на волю.
Воронье кружит над полем,
будто дышит алкоголем,
будто дышит перегаром
поле черное — под паром.
***
Мальчик, справлявший нужду у дороги,
напоминал слегка
неутомимо себе под ноги
писавшего божка.
Солнце в гремучую тучу садилось.
Пару часов спустя
в поле бесплодная глина покрылась
капельками дождя.
***
В сумерках творится что-то странное.
В самом деле — облако в окне
стало, будто тело бездыханное,
найденное в озере на дне.
Если не дурное освещение,
может быть, тогда всему виной
Канта или Гегеля учение,
так и не усвоенное мной.
Нечто вовсе нематериальное,
Ангел горний иль бесплотный дух,
тот, чьего мы имени сакрального
никогда не произносим вслух.
***
Ночи были чуть короче,
чем бы мы того хотели.
Были дни длинней, чем ночи.
Так и жили — на пределе,
балансируя на грани
меж землей и небом.
Все же,
век сидеть на чемодане,
разве не себе дороже!
Дождь цепляется за крышу,
рвет когтями рубероид,
и отчетливо я слышу,
как он в гневе сквернословит.
***
Человек как человек,
только зубы у него железные.
Множество таких, как он, калек
осаждает области небесные..
И когда оттуда до меня
скрежет металлический доносится,
это, говорю, моя родня
на постой и пропитанье просится.