Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 16, 2005
ДЕЗИРЕ. САБЛЯ ИМПЕРАТОРА
Париж, в ночь с 29 на 30 июня 1815 года
Его сабля лежит на моей тумбочке, судьба настигла меня, и я ей не противилась. Все рассуждали и продолжают говорить о моей великой миссии. А у меня на сердце тяжелейший камень. Хотя всего-навсего и случилось то, что у меня синяк на колене. Может быть, эта ночь пройдет скорее, если я опять засяду за дневник.
Сегодня в немыслимую рань со мной возжелала встретиться и поговорить нация. Звучит дико, но это соответствует действительности. Я уже битых два часа лежала без сна. Против летней жары и духоты человек бессилен. Солнце безжалостно обжигало женщин, снова выстраивающихся в длинные очереди перед лавками булочников и мясников. Артиллеристы катят мимо и устанавливают, где им было велено, свои пушки. Никто на них особого внимания не обращает. Говорят, будто Париж вот-вот будет занят пруссаками и англичанами, саксонцами и австрийцами. Но никого это особенно не трогает! Лишь бы не упасть от теплового удара в очереди! Рано-рано утром появилась Иветта: со мной хочет немедленно поговорить граф Розен. Он вошел, застегивая пуговицу своего парадного мундира. Я не могла не рассмеяться:
– Я не очень-то разбираюсь в вопросах этикета, но если уж вы появились в моей спальне в столь ранний час, то могли бы, по крайней мере, привести свой мундир в порядок в другом месте!
– Прошу простить меня, ваше высочество, – запинаясь, проговорил граф. – Нация…
– Какая нация?.. – мне было не до смеха.
– Французская нация! – граф Розен застегнул, наконец, последнюю пуговицу и стоял руки по швам.
– Кофе, Иветта! – попросила я. – Крепкого кофе! – я смотрела на графа в смущении. – Пока я не выпью кофе, до меня все доходит страшно медленно. Объясните мне все просто и доходчиво. Вы сказали, будто французская нация желает… чего она, собственно, желает?
– Нация… точнее говоря, несколько ее представителей испрашивают у вас аудиенцию. Речь идет о вопросе чрезвычайной важности, как сказал мне господин, который говорил от имени всех троих. Поэтому я и надел парадный мундир.
– Да, вижу.
Иветта принесла мне кофе. Я даже язык обожгла, такой он был горячий.
– Господа ждут вашего ответа, – напомнил мне граф Розен.
– Через полчаса я смогу принять их… этих представителей нации, как вы их величаете. Слава богу, что не всю нацию!
На диване под портретом первого консула сидело трое господ. При моем появлении они учтиво встали. Да, это воистину представители нации. Месье Фуше и месье Талейрана я узнала сразу. А вот господин, стоявший между ними, мне не знаком. Он был невысокого роста и очень худым. На голове – старомодный белый парик. Лицо старческое, все в морщинках, зато какие удивительно молодые глаза, сколько в них энергии! Мундир на нем тоже был не из новых.
– Ваше высочество, позвольте представить вам генерала Лафайета, – проговорил Талейран.
Мое сердце забилось чаще. Да, нация, воистину ко мне явились ее представители.
Я сделала реверанс – довольно неловкий, по-моему. Тишину снова нарушил глуховатый голос Фуше:
– Ваше высочество, от имени французского правительства…
– Вы действительно хотите поговорить именно со мной, генерал Лафайет? – прошептала я.
Лицо Лафайета озарила улыбка – открытая и сердечная. У меня отлегло от души.
– Мой папа никогда не расставался с газетой, где была напечатана ваша речь о правах человека, она лежала в его кабинете до самой его смерти. Я никогда не мечтала даже, что буду иметь честь познакомиться с генералом Лафайетом лично, да еще в собственном доме, – я смущенно умолкла.
– Ваше высочество, от имени французского правительства, которое представляем мы с месье Талейраном, и от имени народа Франции, который представляет депутат генерал Лафайет, мы в этот важный исторический час обращаемся к вам, – снова начал Фуше.
Я переводила взгляд с одного на другого. Фуше, один из пятерых членов Директории, которая стала сейчас правительством Франции. Талейран, лишь позавчера вернувшийся с венского конгресса, где он постоянно представлял Бурбонов. Оба, и Фуше, и Талейран, – бывшие министры Наполеона, оба увешаны орденами, оба в прошитых золотыми нитями фраках. А между ними Лафайет в своем видавшем виды мундире – без единой орденской звезды.
– Чем я могу помочь вам, господа? – не скрывая своего удивления, спросила я.
– Ситуацию, подобную нынешней, я предвидел давно, – проговорил Талейран очень быстро и очень тихо. – Может быть, ваше высочество помнит, как я упомянул однажды о том, что не исключено – нация обратится к ней однажды с большой просьбой. Припоминаете, ваше высочество?
Я кивнула.
– Так вот, эта ситуация теперь наступила. Французская нация обращается с просьбой к кронпринцессе Швеции.
Мои руки даже повлажнели от страха.
– Постараюсь обрисовать вашему высочеству сложившееся положение, – вступил в разговор Фуше. – Союзные войска стоят под Парижем. Князь Беневентский как министр иностранных дел вступил в контакт с главнокомандующими Веллингтоном и Блюхером, чтобы воспрепятствовать штурму Парижа, его разрушению и разграблению. Мы, разумеется, согласны на безоговорочную капитуляцию.
– Командующие армиями союзных войск дали нам знать, что они согласны вступить в переговоры по данному вопросу при одном-единственном условии… – спокойно добавил Талейран.
– И каково же это условие?
– Генерал Бонапарт должен незамедлительно оставить Францию! – Фуше так возвысил голос, что в конце фразы он у него сорвался. Возникла неожиданная пауза. Чего же они от меня хотят? Я посмотрела на Талейрана. Но опять заговорил Фуше.
– И хотя эти желания нашего правительства и нашего народа императору известны, отъезда его не воспоследовало. Наоборот, – голос Фуше задрожал от негодования, – генерал обратился к нам с совершенно чудовищным и поэтому неприемлемым предложением, после которого у нас сложилось впечатление, что мы приютили в Мальмезоне душевнобольного человека: генерал Бонапарт дал вчера через своего адъютанта графа Флао знать, что готов возглавить армию и разбить подошедшие к стенам Парижа союзные войска. Одним словом, устроить под Парижем кровавую бойню!
У меня в горле пересохло. Пришлось несколько раз сглотнуть слюну. Но и это не помогло.
– Мы не сможем подписать условия капитуляции и уберечь Париж от грабежей и разрушений, пока генерал Бонапарт не покинет пределы Франции. Союзники уже в Версале. Мы не вправе больше терять время, ваше высочество. Генерал Бонапарт должен еще сегодня покинуть Мальмезон и отправиться в Рошфор.
– Почему в Рошфор?
– К сожалению, союзники будут требовать от нас выдачи генерала Бонапарта, – Талейран, прикрыв рот, зевнул. – Однако, подписывая отречение, генерал Бонапарт настоял на том, чтобы в его распоряжении остались два французских фрегата. Эти фрегаты вот уже несколько дней ждут его под парусами в гавани Рошфора, – глаза Фуше сузились. – Между прочим, все порты Франции контролируются судами королевского флота Англии. Я слышал, что рядом с этими фрегатами стоит на якоре английский крейсер “Беллерафон”.
Он достал из кармана часы. “Вот сейчас, – подумала я, – сейчас”…
Еще раз сглотнув слюну, я тихо спросила:
– А я-то какое отношение ко всему этому имею?
– Вы, дорогая кронпринцесса, член шведского королевского дома и имеете право от имени союзников говорить с генералом Бонапартом, – галантно улыбнулся Талейран. – При этом ваше высочество могли бы передать генералу Бонапарту ответ правительства Франции на его неслыханное предложение, – Фуше достал из кармана камзола конверт с сургучными печатями.
– Боюсь, французскому правительству придется воспользоваться для этого услугами одного из своих официальных курьеров, – сказала я.
– А как насчет требования отправиться в изгнание? Или отдаться в руки союзников, чтобы во Франции воцарились бы мир и покой? – Фуше просто захлебывался от злости.
Я покачала головой:
– Вы заблуждаетесь, господа, я – частное лицо. И этим все сказано.
– Дитя мое, они открыли вам не всю правду.
Я невольно вздрогнула. Голос Лафайета я слышала впервые. Голос у него глубокий, спокойный и ровный.
– У этого Бонапарта в Мальмезоне есть несколько батальонов. Они состоят из молодых людей, готовых пожертвовать ради него своей жизнью. Мы опасаемся, что генерал примет решение, которое ровным счетом ничто не изменит, но обойдется в несколько сотен молодых жизней. А несколько сотен жизней – это много, и даже очень много, дитя мое!
Я опустила голову.
– Войны генерала Бонапарта обошлись Европе более чем в десять миллионов жизней, – неумолимо продолжал Лафайет своим ровным и спокойным голосом. Я встала и посмотрела поверх голов сидящих на портрет первого консула. И словно издалека услышала свой собственный голос:
– Я попытаюсь, господа!
Дальше все пошло очень быстро. Фуше вручил мне запечатанный конверт.
– Ваше высочество будет сопровождать генерал Бекер!
А я:
– Нет, я возьму с собой моего адъютанта-шведа.
– Мы можем предоставить для вашей охраны батальон гвардейцев, – предложил Талейран.
– Мне никакая опасность не угрожает. Граф Розен, мою карету – мы едем немедленно! В Мальмезон!
Сердце мое трепетало. Иветта протянула мне перчатки.
А какую шляпу, мадам?
“Шляпу, да, какую шляпу?”
Талейран что-то такое еще говорит мне:
– …можете не сомневаться в нашей благодарности и заверить мадам Жюли, что в отношении ее будет принято решение исключительно благоприятное…
Зачем ему еще и оскорблять меня своими намеками и предложениями такого свойства? Я повернулась к нему спиной. У двери, ведущей в сад, стоял генерал Лафайет, смотревший наружу сквозь прорези жалюзи. Я быстро подошла к нему.
– Дитя мое, если вы не возражаете, я посидел бы в вашем саду – до вашего возвращения!
– То есть целый день?
– Да, весь этот долгий день. И буду думать только о вас.
– Ваше высочество, карета подана, – на графе Розене поверх парадного мундира была адъютантская лента через плечо.
Я видела, как Лафайет вышел в сад.
Карета остановилась. Граф Розен помог мне выйти. На лестнице дворца появился Меневель. За ним – герцог де Винченца. Через минуту меня окружили давно знакомые мне лица. Ко мне подбежала Гортензия, за ней – Жюли. Губы мои дрожали, но я заставила себя улыбнуться.
– Как хорошо, что ты приехала, дорогая, – сказала Жюли.
– Какой замечательный сюрприз, – не удержался Жозеф.
Рядом с Жозефом стоял Люсьен. Он не спускал с меня своих близоруких глаз. Я постаралась улыбнуться как можно естественнее. Из открытого окна большого салона мне помахала рукой мадам Летиция. Как они все радовались моему приезду!
– Жозеф! – сказала я, сглотнув слюну. – Мне необходимо… прошу вас, я должна немедленно поговорить с вашим братом.
– Как это любезно с вашей стороны, Дезире. Но вам придется набраться терпения! Император ожидает важных известий из Парижа и просил его до той поры не беспокоить.
– Жозеф! Это, извините, я и привезла! У меня послание к нему.
– И что в нем? – этот вопрос был на устах у всех.
У Жозефа, Люсьена, Гортензии, Жюли, Меневеля и герцога де Винченца. Как и у генерала Бекера с Жеромом Бонапартом, которые присоединились к остальным.
– Я хотела бы сообщить эту новость и передать письмо генералу Бонапарту лично!
Жозеф еще больше побледнел, услышав “генералу Бонапарту”.
– Его величество сидит на скамейке в Лабиринте. Вам ведь знаком Лабиринт и его скамейка, Дезире?
– Он мне очень хорошо знаком, – прошептала я и собралась уходить. За моей спиной звякнули шпоры. – Подождите меня здесь, граф Розен. Я пойду туда одна.
Я часто бродила по извилистым тропинкам и Лабиринту, столь хитроумно устроенному Жозефиной. Я не заблужусь в его укромных уголках и знаю, как быстро добраться до маленькой белой скамейки, на которой места едва хватает на двоих, и то, если они сядут, тесно прижавшись друг к другу. На этой маленькой скамейке и сидел Наполеон.
– Жозефина! – пробормотал он. – Что, уже пора к столу, Жозефина?
И так как ответа не последовало, он пригляделся ко мне повнимательнее. Он как бы снова вернулся в действительность откуда-то издалека: приглядевшись, он узнал меня, удивился и очень обрадовался.
– Эжени – ты действительно пришла ко мне?
Нет, никто не слышал, что он назвал меня Эжени. Никто не видел, что он отодвинулся на самый краешек скамейки, на которой если двое и сядут, то только тесно прижавшись друг к другу. Когда я села вплотную к нему, он посмотрел на меня с улыбкой:
– Сколько лет мы не сидели рядом перед кустами цветущих роз!
И, поскольку я ничего не отвечала, добавил:
– Ты ведь не забыла, Эжени?
При этом он как бы отбросил со лба несуществующую прядку волос.
– Знаешь, когда ждешь чего-то, есть время с головой уйти в воспоминания. Я сейчас жду важных известий от правительства. Это должно быть сообщение, чрезвычайно для меня важное.
Брови его сошлись у переносицы, подбородок выдвинулся.
– Я не привык ждать!
– Вам больше не придется ждать, генерал Бонапарт! Ответ правительства при мне.
Я быстро достала письмо из сумочки. Слышала, как он нервно срывал сургучные печати. Я не смотрела в его сторону, пока он читал.
– Как это вышло, мадам, что это письмо мне передают через вас? Неужели правительство не сочло возможным прислать мне его с нарочным или с одним из министров? Или высших офицеров? Нашли себе посыльного – даму, которая пожелала нанести мне визит!
– Я не случайная гостья у вас, генерал Бонапарт! И не ваша дама сердца, которая приехала к вам по известной причине, – я глубоко вздохнула. – Я – кронпринцесса Швеции, генерал Бонапарт!
– И что вы хотите этим сказать? – проговорил он сквозь зубы.
– Французское правительство обратилось ко мне с просьбой довести до вашего сведения, что союзники согласились вести переговоры о капитуляции Парижа на особых условиях, если вы покинете Францию. Чтобы спасти Париж от грабежей и разрушения, необходимо, чтобы вы отбыли из Франции еще сегодня.
– Я предложил правительству отшвырнуть союзников от Парижа, но они меня не услышали! – рявкнул он.
– Передовые части союзников уже овладели Версалем, – спокойно проговорила я. – Не хотите же вы, чтобы вас взяли в плен здесь, в Мальмезоне?
– Не тревожьтесь, мадам, я найду способ защитить свою жизнь и свою честь!
– В том-то все дело, генерал! Есть люди, которые хотели бы избежать ненужного кровопролития.
Его глаза сузились, превратились в щелочки, но огонь в них горел адский.
– Да? Вот они какие – человеколюбивые! А если это необходимо, чтобы спасти честь нации?
Я могла бы сейчас напомнить ему о десяти миллионах солдат, погибших во имя чести и славы этой нации. “Но эти цифры известны ему не хуже, чем мне”. Я сжала зубы. Сидеть с ним рядом на этой скамейке, но не уступать ему. Но он уже вскочил с места. Ощущал, наверное, как всегда, когда волновался, желание ходить туда-сюда. Но здесь, в самом центре Лабиринта, для этого было тесновато. “Он словно в клетке”, – подумала я, и эта мысль меня испугала.
– Мадам!.. – он стоял почти вплотную ко мне, так что мне пришлось откинуть голову, чтобы видеть его лицо. – Вы говорите, что французское правительство настаивает на моем отъезде. А эти – союзники, они что?
Лицо его исказилось, в уголках рта выступила слюна.
– А союзники настаивают на том, чтобы вы отдались в их руки, генерал!
Несколько мгновений он смотрел на меня, совершенно ошарашенный услышанным. Потом повернулся ко мне спиной, прислонившись к плотному кусту.
– В этом клочке бумаги, который послан мне так называемым правительством Франции и который вы соблаговолили доставить мне, снова упоминаются фрегаты в порту Рошфора. На которых я могу отправиться, куда пожелаю! Мадам, почему бы правительству просто не выдать меня союзникам?
– Мне думается, при таком исходе дела эти господа испытывали бы все-таки что-то вроде стыда.
Он повернулся на каблуках и бросил на меня вопросительный взгляд.
– Выходит, я мог бы сесть на один из этих фрегатов, назвать порт назначения и…
– Гавань Рошфора так же контролируется английскими военными судами, как и все остальные порты. Вам бы не дали отплыть далеко, генерал!
Он не разбушевался, он не раскричался, он осторожно присел рядом со мной. Я отчетливо слышала каждый его вздох и выдох. Он дышал очень тяжело.
– Когда я увидел и узнал вас, мадам, мне на секунду почудилось, будто мы перенеслись в дни нашей юности. Я ошибся, ваше королевское высочество.
– Почему? Я нередко вспоминаю вечера, когда мы с вами бегали взапуски в нашем саду. Вы уже тогда были генералом, очень молодым и красивым генералом.
Я говорила, словно во сне, слова приходили сами по себе, было душно и очень тихо, от кустов шел запах цветов.
– Иногда вы даже поддавались мне. Но об этом вы, наверное, давно забыли.
– Нет… Эжени…
– А однажды, это было поздним вечером и на соседний луг уже пал туман, вы сказали мне, что вам известно ваше предназначение. Лицо ваше в лунном свете было совсем белым. Тогда мне впервые стало страшно за вас.
– А я тогда впервые поцеловал вас, Эжени!
Я улыбнулась.
– Вы думали о приданом, генерал.
– Не только о нем… Эжени… Честное слово – не только о нем!
Потом мы опять сидели рядом и молчали. Я чувствовала, что он искоса поглядывает на меня, что ему в голову пришла какая-то мысль, связанная со мной. Я сцепила пальцы рук. “Несколько сотен человеческих жизней – это очень много, дитя мое!” Если бы у меня была привычка молиться, я бы помолилась.
– А если я не дам взять себя в плен, а отдамся в руки союзников по своей воле? Что тогда?
– Этого я не знаю, – с грустью проговорила я.
– Отправят меня на остров? Снова на какой-то остров? Может быть, на какой-то утес в океане, который называют островом Святой Елены и о котором упоминалось во время Венского конгресса?
В глазах его появился страх, кожа на лице натянулась.
– Значит, вот что мне предстоит – Святая Елена?
– Я действительно этого не знаю. Где эта Святая Елена?
– По другую сторону мыса Доброй Надежды! По другую сторону, Эжени!
– И все же я не позволила бы взять себя в плен – никогда, генерал, никогда! Лучше уж отдаться в руки союзников добровольно.
Он сидел, наклонившись вперед и прикрыв глаза рукой. Ему явно было не по себе. Я встала. Он не пошевелился и со скамеечки не встал. Потом медленно поднял голову.
– Ты куда?
– Вернусь в Париж. Вы не ответили ни кронпринцессе Швеции, ни французскому правительству. Однако у вас есть еще время – до сегодняшнего вечера.
Он вдруг оглушительно рассмеялся. Это произошло настолько неожиданно для меня, что я невольно отпрянула.
– Не дать им взять себя в плен? Воспротивиться этому? Где, здесь или в Рошфоре? – Он погладил рукой свою саблю. – Слушай, давай испортим настроение Блюхеру и Веллингтону?! – он выхватил саблю из ножен.
Вот, возьми ее, Эжени! Возьми саблю победителя при Ватерлоо! – сталь засверкала в лучах солнца. Поколебавшись, я протянула руки.
– Смотри, не хватайся за лезвие рукой!
Я не слишком ловко приняла у него саблю. Потом уставилась на нее, не зная, что с ней делать дальше. Наполеон встал со скамейки.
– В эту секунду я предаю себя в руки союзников. Я теперь считаю себя военнопленным. Есть обычай, по которому саблю отдают тому офицеру, который взял тебя в плен. Пусть Бернадот объяснит тебе это когда-нибудь поподробнее. Я же вручил свою саблю кронпринцессе Швеции, потому что… – он словно гнался за ускользающей мыслью, – потому что мы опять перед кустом роз – и ты меня победила, Эжени!
– Насчет куста роз мне будет трудно дать доходчивые объяснения правительству Франции, – сказала я. – В моем доме несколько господ ждут ответа от вас, господин генерал.
– Да, и кто же эти господа? – желчно проговорил он. – Наверняка тебя заждались господа Талейран и Фуше, чтобы в очередной раз отдать Францию на растерзание Бурбонов?
– Нет, там меня ждет генерал Лафайет.
На лице его появилась недовольная гримаса.
– Эжени, не держи саблю так, как будто это зонтик!
– Так что же мне ответить представителям правительства и парламента, генерал?
– Покажи им мою саблю и скажи, что я сдаюсь в плен союзникам. Через час – нет, через два я отправлюсь в Рошфор. Оттуда я пошлю письмо моему старейшему заклятому врагу – принцу-регенту Англии. Моя дальнейшая судьба будет зависеть от решения, которое примут союзники. – Он сделал паузу и быстро добавил: – Пусть фрегаты при всех обстоятельствах дождутся меня в Рошфоре!
– Рядом с фрегатами стоит на якоре английский крейсер “Беллерафон”, – ровным голосом проговорила я. Я подождала немного – вдруг он пожелает что-то сказать мне на прощанье.
Но он молчал, и я собралась уходить.
– Мадам, я слышал, что климат на острове Святой Елены очень вреден для моего здоровья. Не мог бы я рассчитывать на то, что кто-нибудь походатайствует за меня перед англичанами и мне изменят место ссылки?
– Вы же сами сказали мне, что остров Святой Елены находится по другую сторону мыса Доброй Надежды. Так что на многое рассчитывать не приходится…
Он смотрел куда-то вдаль.
– После моего первого отречения от престола я сделал попытку покончить жизнь самоубийством – в Фонтенбло. Однако меня спасли. Я еще не выполнил до конца своего предназначения. На острове Святой Елены я продиктую свое политическое завещание. Вам, мадам, наверное, не доводилось еще находиться в состоянии между жизнью и смертью?
– В тот самый вечер, когда вы обручились с княгиней де Богарне, я хотела броситься в Сену!
Он так и впился в меня глазами.
– Вы хотели покончить с собой?.. И что же спасло вас, Эжени?
– В последнюю секунду меня удержал Бернадот.
Потрясенный, он только головой покачал.
– Как странно! Тебя спасает Бернадот, ты будешь королевой Швеции, я вручаю тебе саблю триумфатора при Ватерлоо. И после этого ты не веришь в судьбу?
– Нет, только в удивительные случайности и совпадения, – я протягиваю ему руку.
– Выберешься одна из Лабиринта, Эжени?
Я кивнула.
– Передай моим братьям, чтобы они подготовили все к моему отъезду. Главное – чтобы уложили мои гражданские костюмы. А теперь я хотел бы остаться один. А что касается нашего с тобой обручения – дело было не только в приданом. А теперь уходи, Эжени, уходи поскорее! Пока я не передумал!..
Я пошла как можно быстрее. Дорожка Лабиринта не имела, казалось, конца. Солнце припекало. Ни веточка не шелохнется, ни листик на ней, ни одна пичуга не подала голоса. “Я увезу его саблю! – думала я. – И всему конец – его сабля у меня!”
Белое платье облегало меня, перед глазами поплыли радужные круги. Вокруг – розы всех цветов и оттенков, особенно много белых роз, к белому у Жозефины была слабость. Я еще ускорила шаги. Я услышала, как открылось окно. И услышала голос Жюли:
– Как долго это продлилось!
“Да, целую жизнь!”
Я продолжала идти быстро и еще издали увидела, что все они ждут моего возвращения у дворцовой лестницы.
Братья Наполеона, граф Розен с адъютантской лентой через плечо, комиссар правительства в его темном мундире. Как странно, что они стоят, не шевелясь! Словно восковые фигуры стоят, уставившись на меня. Только смотрят они не на меня, а на саблю в моих руках, которую я стараюсь держать подальше от себя. Я остановилась, наконец, и перевела дыхание. Граф Розен протянул руки, чтобы принять у меня саблю. Я покачала головой. Остальные стояли, как вкопанные.
– Генерал Бекер!
– Слушаюсь, ваше высочество!
– Генерал Бонапарт принял решение отдаться в руки союзников. Генерал передал мне, кронпринцессе Швеции, свою боевую саблю. Через два часа генерал Бонапарт отправится отсюда в Рошфор.
Со стороны дворцовой лестницы послышались шаги. К мужчинам из семьи Бонапартов присоединились дамы.
– Наполеон! – прошептала мадам Летиция и безмолвно заплакала.
Сжав руку Жюли, Жозеф хриплым голосом проговорил:
– Я намерен сопровождать моего брата до самого Рошфора.
Генерал Бекер тихонько сказал ему:
– Два полка изъявили полную готовность под командованием его величества…
– Именно этого и желает избежать генерал Бонапарт. Никакой гражданской войны во Франции не должно быть! – воскликнула я неожиданно. – И не толкайте его на иной путь!
Я вдруг задрожала всем телом, у меня снова все поплыло перед глазами. Рядом со мной всхлипывала Жюли.
– Наполеон поспал хотя бы? – беспокоилась мадам Летиция. – Далеко отсюда до этого Рошфора?
Больше я ничего не могла толком расслышать, так сильно зашумело в ушах. Вот так бы и не слышать ничего больше и никого из них не видеть. Хотя бы некоторое время!
– Генерал просил уложить его партикулярное платье, а сейчас он желал бы побыть в одиночестве.
Через некоторое время до меня донесся многоголосый крик из темноты. Лафайет поспешил отойти в сторону. Горели факелы, казалось, темень внизу вскипает. Я могла расслышать отдельные крики. А несколько слов толпа скандировала, не умолкая:
– Ты – “Notre Dame de la Paix”! Ты – “Notre Dame de la Paix”!4
И снова, и снова:
– Notre Dame de la Paix! Notre Dame de la Paix!
Они называли меня “Приносящей мир”. Я не смогла сдержать слез. Эти ликующие возгласы парижан! Лафайет отступил еще на несколько шагов от окна, за моей спиной стоял граф Розен. Потом пожилой генерал взял со столика светильник и подошел с ним поближе к графу – так, чтобы с улицы был отчетливо виден его мундир с голубой адъютантской лентой через плечо.
– Швеция! Да здравствует Швеция! – воскликнул Лафайет. На мачте перед нашим домом кто-то поднял шведский флаг.
И толпа поддержала старого генерала:
– Да здравствует Швеция! Ура Швеции!
Свежий ветер развевал флаг, казавшийся почему-то куда больше, чем был на самом деле.
– Notre Dame de la Paix! – ликовала толпа.
А я тем временем уже сошла со скамеечки, а окно закрыли. Я стояла в своем салоне потрясенная и совершенно потерянная. Господа депутаты и другие представители великой нации разделились на группы и что-то оживленно обсуждали. По-моему, они о чем-то спорили.
Кто-то сообщил:
– Талейран только что открыл переговоры о прекращении военных действий.
А другой добавил:
– Фуше послал специального курьера к толстяку Людовику!
Но сами они, похоже, пока что не собирались расходиться.
Я положила саблю на столик перед портретом первого консула. Мари затеплила новые свечи в подсвечниках. Она была в праздничной голубой блузке.
– Мари, мы должны чем-то угостить их – так полагается! Принеси вина и вишен, из которых мы с тобой собирались сварить компот, хорошо?
– Я бы испекла пирожков, если бы знала, что у нас будут гости. Муки у нас вдоволь!
Да, в подвале у нас стоят теперь целые мешки муки. Я прислушалась. На улице толпа никак не успокаивалась.
– Мари, эти люди на улице – ведь они по многу дней голодают. Вели принести мешки с мукой из погреба, и пусть наш повар раздаст всем желающим, а жандармы ему помогут, наблюдая за порядком. Много они в своих платках и шарфах не унесут!..
– Ты никак с ума сошла, Эжени?
Но этот ее упрек прозвучал очень нежно. Десять минут спустя гости нашего дома набросились на вино, как умирающие от жажды в пустыне, и весь пол в салоне оказался в косточках от вишен. Колено мое так разболелось, что я только об этом и думала. Я захромала к двери. Однако вернувшийся в салон Талейран задержал меня.
– У вас что-то с ногой, ваше высочество?
– Нет, ничего, просто я очень устала, ваше превосходительство.
Он поднес к своим глазам лорнет.
– Наш друг – республиканец, маркиз Лафайет, – он, оказывается, ваш давнишний поклонник!
Тон, которым были произнесены эти слова, меня сильно обозлил.
– В этом зале он единственный человек с чистыми руками! – выдавила я из себя.
– Разумеется, ваше высочество! Ведь он все эти года посвящал исключительно огороду, умывая тем самым руки и к происходящему не прикасаясь. Вот они и остались у него чистыми, эти его руки!
А вот он и сам, генерал Лафайет, который вернулся с улицы, где он видел, как раздают муку. Сколько доброты было в его взгляде, обращенном на меня:
– Как вы добры, ваше высочество! Сначала провели – и еще как успешно! – переговоры с самим Бонапартом, а теперь раздаете людям муку…
– В этом видны и доброта, и ум, – улыбнулся Талейран, беря у проходившего мимо лакея наполненный вином бокал. Я пить вино отказалась – ведь я целый день ничего не ела. Нет ничего хуже, чем пить на пустой желудок, учили меня доброжелательные люди… И тут я заметила, что Фуше потянулся за саблей Наполеона.
– О, нет, господин министр! – воскликнула я и, хромая, подошла к столику и сама взяла ее.
– Однако французское правительство… – заметила, с какой жадностью смотрит он на этот ценнейший для всех трофей.
– Эта сабля передана союзникам, а вовсе не французскому правительству. Я буду хранить ее у себя, пока генералы Блюхер и Веллингтон не решат, как с нею быть.
Я снова держала саблю в руке, как зонтик, опираясь на нее. “Может быть, стоит приложить холодный компресс к колену”, – подумала я и перевела взгляд на его портрет. Первый консул с непроницаемой улыбкой смотрел на меня из далекого далека.
Мое колено сильно вспухло и посинело. Покачивая головой, Мари помогла мне снять платье. Оно было влажным. Криков с улицы больше не было слышно. Я сделала кое-какие записи в дневнике… Скоро рассвет. Папа, Лафайет совсем состарился. Твоя газета с его речью хранится, скорее всего, в Швеции. С момента возвращения Наполеона с острова Эльбы прошло девяносто… девяносто пять, нет, целых сто дней! Сто дней – как сто вечностей. Неужели мне и впрямь всего тридцать пять лет? Жан-Батист как таковой пропал после битвы при Лейпциге, а молодая дама по имени Дезире – сразу после прогулки по Лабиринту в Мальмезоне. Что предстоит им обоим в будущем? Я думаю, что мне вряд ли предстоит долго продолжать этот дневник…