Коронация
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 16, 2005
Париж, вечером после коронации Наполеона
(2 декабря 1804 года)
Она была торжественной и сопровождалась несколькими забавными эпизодами – коронация моего бывшего жениха императором французов. Когда Наполеон с тяжелой золотой короной на голове сел в тронное кресло, наши глаза случайно встретились. Я почти все время простояла за спиной императрицы перед алтарем, держа в руках подушку с кружевным носовым платком. Все вышло совсем не так, как я задумала. Правда, Жан-Батист объяснил церемониймейстеру, что я, к своему безграничному отчаянию, лежу с высокой температурой в постели, я, мол, сильно простудилась и вряд ли смогу принять участие в коронации. Деспро это несказанно удивило, ибо он был уверен, что любая из жен маршалов даже со смертного одра поднялась бы, чтобы появиться в Соборе Парижской богоматери. Может быть, я все-таки приеду?
– Мадам, маршал опасается, что будет чихать так громко, что заглушит звуки органа, – “признавался” ему Жан-Батист.
Я и впрямь пролежала целый день в постели. В полдень ко мне приехала Жюли, прослышавшая о моем внезапном заболевании, она была весьма этим встревожена и первым делом заставила меня выпить горячего молока с медом. Это было очень вкусно. Но даже ей я не призналась, что болезнь у меня мнимая. А вчера днем мне стало скучно лежать в постели, я оделась и спустилась в детскую, где мы с Оскаром сломали национального гвардейца, то есть куклу в мундире национального гвардейца. Нам захотелось узнать, чем у него заполнена голова. Оказалось, что обыкновенными древесными опилками. Когда ими оказался усеян весь пол, мы принялись ползать по ковру и собирать опилки. Мы оба, Оскар и я, побаиваемся Мари, которая год от года становится с нами все строже. Вдруг отворилась дверь и на пороге появился Фернан, доложивший о приезде лейб-медика императора. Не успела я сказать, что приму доктора Корвисара через пять минут у себя в спальне, как Фернан, это тупое животное, уже привел доктора в детскую. Доктор Корвисар поставил свою черную сумку на лошадь-качалку Оскара и отдал мне вежливый поклон.
– Его величество поручило мне сообщить ему о состоянии вашего здоровья. Я очень рад, что смогу доложить его величеству, что мадам уже выздоровела.
– Господин доктор, я по-прежнему чувствую большую слабость, – расстроенно проговорила я.
Доктор Корвисар поднял свои странные треугольные брови, которые были словно приклеены к его бледному лицу.
– Я полагаю, что не погрешу против врачебной этики, если посмею заключить, что у мадам достанет сил нести во время коронации носовой платок, – и, снова отдав поклон и без тени улыбки на лице, он проговори: – Я получил от его величества весьма определенные предписания…
Я сглотнула слюну. У меня невольно мелькнула мысль, что одного росчерка пера Наполеона будет достаточно, чтобы понизить Жана-Батиста в должности. “Мы все всецело в его власти”, – мелькнуло у меня в голове.
– Если вы действительно полагаете, господин доктор, – пробормотала я.
– Я вам настоятельно советую, мадам, принять участие в торжествах коронации, – проговорил он очень серьезно.
А потом взял свою черную сумку и оставил нашу детскую. После обеда Леруа прислал мой светло-розовый туалет и белые страусовые перья для моей прически. В шесть часов я вздрогнула, когда от артиллерийских залпов задрожали стекла в наших окнах. Я поспешила на кухню и спросила Фернана, что происходит.
– До семи полуночи каждый час будет отмечаться выстрелами из крепостных орудий, одновременно на всех городских площадях будут зажигать бенгальские огни. Стоило бы отвезти Оскара в центр города, чтобы он смог на них полюбоваться, – ответил Фернан, продолжая с какой-то неуемной энергией полировать саблю Жана-Батиста.
– Сейчас сильный снегопад, – возразила я, – и ребенок сегодня утром покашливал.
Я вернулась в детскую, села у окна и посадила Оскара себе на колени. В комнате было сумрачно, но я свечей не зажигала. Мы с Оскаром наблюдали за снежинками, которые танцевали перед нашим окном в свете фонаря.
– Есть город, в котором не только зимой, но и еще несколько месяцев лежит снег. У нас что – полежит несколько дней и растает. А там небо целыми месяцами напоминает белоснежную простыню, – сказала я.
– А дальше? – спросил Оскар.
– А дальше – ничего, – улыбнулась я.
– Я-то подумал, что ты хочешь рассказать мне какую-нибудь историю, – разочарованно сказал Оскар.
– Да, это целая история, – кивнула я.
– А как называется этот город? – полюбопытствовал Оскар.
– Стокгольм.
– А где он, Стокгольм?
– Далеко-далеко отсюда. По-моему, у Северного полюса.
– Стокгольм принадлежит нашему императору?
– Нет, в Стокгольме есть свой собственный король.
– А как этого короля зовут?
– Не знаю, дорогой, – снова прогрохотал орудийный залп. Оскар испуганно сжался и ткнулся лицом мне в плечо. – Не бойся, это орудийные залпы в честь императора.
Оскар поднял голову.
– Я никаких пушек не боюсь, мама. Когда-нибудь я тоже стану маршалом Франции, как папа.
Я посмотрела на падающие снежинки. Не знаю почему, но мне опять вспомнился Перссон, снежинки напомнили мне его лошадинообразное лицо.
– А может быть, ты будешь успешно торговать шелками, как твой дедушка, – сказала я.
– Но я хочу быть маршалом! Или сержантом. Папа говорил мне, что служил в армии сержантом. Фернан тоже служил сержантом, – он весь возбудился, ему вспомнилось что-то очень важное: – Фернан сказал мне, что завтра мы поедем с ним на коронацию!
– О нет, Оскар! Детям в собор в этот день входить запрещено. Даже папе с мамой не дали для тебя пригласительного билета!
– Но Фернан хочет постоять со мной перед собором! И мы оттуда увидим почти всю коронацию, так сказал Фернан. Императрицу, тетю Жюли и еще, – он глубоко вдохнул в себя воздух, – его императорское величество в короне, мама! Фернан мне обещал!
– Слишком холодно, Оскар, тебе не простоять столько времени перед Собором Парижской богоматери. В этой огромной толпе такого малыша, как ты, просто затопчут.
– Ну, пожалуйста, мама, пожалуйста, пожалуйста!
– Я тебе подробно все опишу, Оскар, как все будет. – Две маленькие ручонки обняли меня, и он смачно поцеловал меня в щеку своими влажными губками. – Умоляю тебя, мамочка! А если я пообещаю каждый вечер пить горячее молоко?
– Нет, нельзя, Оскар, в самом деле нельзя. На улице холодно, а ты опять кашляешь. Будь умницей, мой мальчик!
– Ну, а если я сегодня выпью всю бутылку с этой противной микстурой от кашля, мама? Тогда можно, а?
– В этом городе Стокгольме, который у Северного полюса, да, есть… такое широкое озеро с зелеными льдинами, – начала я, чтобы его отвлечь. Но Стокгольм его больше не интересовал.
– Я хочу видеть коронацию, мама, я просто ужасно хочу видеть ее! – он даже всхлипнул.
– Когда вырастешь, – сказала я, – когда вырастешь, увидишь еще не одну коронацию.
– Неужели император будет короноваться еще несколько раз? – с недоверием в голосе спросил Оскар.
– Нет, этого не будет. Мы пойдем на другую коронацию, Оскар, мы оба. Это мама тебе обещает. И будут еще коронации более величественные, чем завтрашняя, поверь мне, куда более величественнее!
– Пусть мадам маршал не внушает ребенку всяких глупостей, – донесся из темноты голос Мари. – Пойдем, Оскар, тебе пора выпить свое молоко и полезную микстуру от кашля, которую тебе прислал господин доктор.
Мари зажгла в детской свечи, и я отошла от окна. Теперь я больше не видела танцующих снежинок. Позднее в детскую поднялся Жан-Батист, чтобы пожелать мальчику спокойной ночи. Оскар сразу пожаловался отцу на свою беду.
– Мама не разрешает, чтобы мы с Фернаном стояли перед церковью, когда появится император в короне.
– Я тоже тебе это запрещаю, – строго проговорил Жан-Батист.
– Мама говорит, что она пойдет со мной на другую коронацию. Потом… когда я вырасту! Ты пойдешь с нами, папа?
– Чья же это будет коронация? – захотел уточнить Жан-Батист.
– Мама, кого тогда будут короновать? – поддержал отца Оскар.
И поскольку я действительно не знала, что ему ответить, я придала своему лицу загадочное выражение.
– А вот и не скажу! Пусть это будет для вас сюрпризом. Спокойной ночи, дорогой, пусть тебе приснятся прекрасные сны!
Жан-Батист заботливо подобрал одеяло, которым укрывался наш маленький сын, и погасил свечи. После долгого перерыва я собственноручно приготовила ужин. Мари, Фернана и кухарку я в тот вечер отпустила. Во всех театрах давали бесплатные представления. Иветта, моя новая камеристка, исчезла еще до полудня. Жюли долго внушала мне, что жене маршала не полагается самой причесываться и тем более пришивать оторвавшиеся пуговицы. В конце концов я уступила ее уговорам и взяла в дом эту самую Иветту, которая когда-то, до революции, прислуживала какой-то герцогине и невероятно задирала поэтому перед нами нос. После ужина мы перешли на кухню, где я вымыла тарелки и бокалы, а мой маршал, повязав передник Мари, вытер досуха всю посуду и столовые приборы.
– Я всегда помогал дома моей матери, – сказал он. И, внезапно улыбнувшись, добавил: – Наши хрустальные рюмки и бокалы ей бы понравились.
Потом улыбка исчезла с его лица.
– Жозеф рассказал мне, что у тебя побывал лейб-медик его величества? – сказал он.
– В этом городе всем обо всем известно, – вздохнула я.
– Нет, не все. Но императору известно многое… и о многих! Это целая система…
Засыпая, я услышала еще один залп крепостных орудий.
“Я, наверное, могла бы быть очень счастлива и в маленьком скромном домике где-то в предместье Марселя”, – подумала я. “В сельском доме с большим чистым курятником. Только ни Наполеон, император французов, ни Бернадот, маршал Франции, и мысли не допускают о жизни на природе, в стороне от великих событий”.
Проснулась я от того, что Бернадот осторожно тряс меня за плечи. Было еще совсем темно.
– Разве нам уже пора вставать? – удивилась я.
– Нет, но ты так испуганно всхлипывала во сне, что мне пришлось разбудить тебя. Приснилось что-то страшное?
Я попыталась припомнить.
– Я была с Оскаром на коронации, – я попыталась соединить воедино обрывки моего сновидения. – Мы с ним хотели во что бы то ни стало попасть вовнутрь церкви, но у главного входа столпилось столько народа, что нам было не пробиться. Нас совсем затолкали, толпа делалась все плотнее, я крепко-накрепко держала Оскара за руку, да… и вдруг оказалось, что окружают нас вовсе не люди, а несметное число кур и петухов, орущих во все горло…
Я прижалась к Жану-Батисту.
– Неужели это было так страшно? – спросил он, и голос его прозвучал успокаивающе-нежно.
– Да, противно было, хуже некуда. Куры кудахтали… Знаешь, как? Как болтливые, возмущенные или чем-то встревоженные люди. Но и это еще не самое страшное. Хуже всего были эти короны…
– Короны?
– Да, у нас с Оскаром были на головах короны, ужасно тяжелые. Я с трудом держала голову прямо, но я все время опасалась, что, стоит мне хоть немного наклонить голову, корона упадет. И у Оскара тоже… да, на голове Оскара тоже была чересчур тяжелая для него корона. Я видела, с каким усилием он держит прямо свою тонкую шею, и меня просто ужас охватил при мысли, что ребенок может вот-вот рухнуть под тяжестью короны. Ну, да – и тут ты меня разбудил! Черт знает, что за сон!
Жан-Батист подложил руку мне под голову, приподнял меня и прижал к себе.
– Нет ничего странного в том, что тебе приснилась коронация – через два часа нам пора вставать и одеваться. Мы едем на церемонию в Собор Парижской богоматери. Да, но откуда, интересно, взялись куры?
Ответа на это у меня не было. Я попыталась как можно скорее прогнать воспоминание об этом нелепейшем сне и хоть немного еще поспать.
Снег больше не шел. Но было еще холоднее, чем вечером. Нам стало известно, что, несмотря на это, толпы парижан с пяти утра начали стекаться к Собору и стояли шпалерами вдоль дороги, по которой должны были проехать роскошные кареты императора, императрицы и членов их семей. Нам с Жаном-Батистом было сказано прибыть по дворец архиепископа, где будет составлена схема коронационной процессии – кто за кем следует. В то время как я помогала Жану-Батисту надеть его новый маршальский мундир и еще дула на каждую его позолоченную пуговицу, а затем протирала ее бархоткой, Иветта укрепляла в моей прическе страусовые перья. Сев перед туалетным столиком и внимательно посмотрев на свое отражение в зеркале, я к своему ужасу нашла, что с этим украшением напоминаю цирковую лошадь. С перерывом в минуту-другую Жан-Батист спрашивал меня:
– Ну, ты, наконец, готова, Дезире?
Но страусовые перья никак не хотели держаться в прическе прочно. Вдруг дверь распахнула Мари:
– Вот эту шкатулку только что передали для госпожи маршал! Какой-то лакей в ливрее императорского двора!
Иветта взяла шкатулку и поставила передо мной на туалетный столик. Мари, конечно, и не подумала выйти из комнаты, а с любопытством уставилась на шкатулку, обитую красной кожей, с которой я сняла бумагу. Жан-Батист отодвинул Фернана в сторону и стал рядом со мной. Я перехватила его взгляд – недоверчивый и испытывающий. “Наверняка Наполеон придумал очередную каверзу, и Жан-Батист сразу выйдет из себя”, – подумала я. Мои руки так дрожали, что я никак не могла открыть этот взятый в кожу деревянный ящичек.
– Дай мне, – сказал Жан-Батист, нажал на замочек, и крышка поднялась.
– О-о! – громко выдохнула Иветта.
– М-м-м, – только и выдавила из себя Мари.
А Фернан громко втянул в себя воздух.
Мы увидели плоскую коробку из сверкающего золота. Крышку ее украшал чеканный орел с распростертыми крыльями. Я в недоумении уставилась на эту дорогую вещь.
– Открой ее, – сказал Жан-Батист.
Я делала что-то неловкое негнущимися пальцами, а потом взяла и потянула крылья орла вверх – коробка и открылась. Дно ее было выложено красным бархатом, а на бархате этом сверкали золотые монеты. Я оглянулась на Жана-Батиста:
– Ты что-нибудь понимаешь?
Но ответа не последовало. Жан-Батист с отвращением и возмущением смотрел на эти золотые монеты, лицо его мертвенно побледнело:
– Это золотые франки, – тихо-тихо проговорила я и начала, сама не зная почему, осторожно доставать одну монету за другой и раскладывать их на туалетном столике между моей черепаховой пудреницей и флакончиком с духами. Что-то зашуршало под моими пальцами. Я достала лежавший между несколькими рядами монет лист бумаги. Почерк Наполеона. Это его крупные неровные буквы в начале слов. Сперва они плясали у меня перед глазами, а потом все-таки сложились в слова.
“Мадам маршал! Вы были столь добры, что одолжили мне в Марселе все ваши тайные сбережения, чтобы я смог добраться до Парижа. Эта поездка принесла мне удачу. Я считаю своим долгом вернуть вам сегодня мой долг и принести вам мою глубокую благодарность. Н.”
Было еще и PS. “Я получил тогда 98 франков”.
– Здесь девяносто восемь золотых франков, Жан-Батист, я же дала ему ассигнации. С чувством глубокого облегчения я увидела, что Жан-Батист улыбается.
– Я собирала деньги, которые мне выдавали на карманные расходы, чтобы купить императору новый мундир вместо его совсем изношенного полевого, но ему понадобились деньги, чтобы выкупить задолжавших за постой маршалов Жюно и Мармонта и добраться до Парижа, – объяснила я.
Около девяти вечера мы приехали во дворец архиепископа. Нас проводили в помещение на верхнем этаже, где мы поздоровались с другими маршалами и их женами и куда подали кофе. Потом мы подошли к окну, где и остановились. Нашим взглядам открылись непривычные для этого места картины. Шесть батальонов гренадеров с приданными им гвардейскими гусарами пытались поддерживать порядок на площади перед Собором. И хотя ворота Собора были открыты для приглашенных с шести утра, внутри Собора декораторы еще лихорадочно трудились. Двойная цепь национальных гвардейцев старалась оттеснить напирающую толпу.
– Вот маркграф Баденский, – объяснял мне Жан-Батист, – а вот этот – принц Гессен-Дармштадский, а за ним – принц Гессен-Гамбургский!
Жан-Батист произносит эти сложные немецкие имена без запинки, как у него это только получается? Я перешла от окна к камину, куда мне принесли, наконец, чашку горячего кофе.
А тем временем у входной двери возникла какая-то суета. Я обратила на происходящее более пристальное внимание после того, как ко мне подошла мадам Ланн и сказала:
– По-моему, происходящее у двери имеет прямое отношение к вам, дорогая мадам Бернадот!
Да, господь свидетель, эта суета у двери имела самое прямое отношение ко мне! Некий господин в табачного цвета сюртуке со сбитым набок кружевным шейным платком тщетно пытался проникнуть в зал – часовые его не пропускали.
– Да позвольте же мне пройти к моей младшей сестре… к мадам Бернадот… Эжени!
Этот господин в табачного цвета сюртуке оказался моим братом Этьеном. Увидев меня, он закричал, как утопающий:
– Эжени, Эжени, помоги же мне!
– Послушайте, почему вы не пропускаете ко мне моего брата? – спросила я часовых и потянула Этьена за руку в зал. Часовые ошеломленно пытались урезонить меня:
– У нас приказ, мадам! Мы пропускаем только дам и господ, участвующих в шествии.
Я позвала на помощь Жана-Батиста, и вдвоем нам все-таки удалось провести Этьена к одному из кресел-качалок, стоявших у стены. Он днем и ночью добирался до Парижа из Генуи, чтобы присутствовать на коронации.
– Ты ведь знаешь, Эжени, как я был дружен с императором в юности! Он с тех пор мой друг, он тот человек, с которым я связываю все свои надежды! – говорил он, кашляя, и вид у него при этом был донельзя несчастный.
– Так что же тебе тужить? – поинтересовалась я. – Друга твоей молодости вот-вот коронуют императором, чего тебе больше?
– Я хочу присутствовать при этом, – взмолился Этьен. – Я хочу видеть всю церемонию вблизи!
– Вам надо было приехать в Париж пораньше, свояк, сейчас все пригласительные билеты уже разосланы, – сухо проговорил Жан-Батист.
Этьен, который с годами весьма располнел, утирал пот со лба.
Я увидела в окно, как мой брат Этьен, окруженный тремя маршалами Франции, исчез в Соборе. Моего брата удалось “пристроить” к кому-то из дипломатического корпуса.
– Он сидит в кресле рядом с посланником Турции, – рассказывал Жан-Батист. – На турке зеленый тюрбан, и он…
Он умолк, потому что показалась процессия во главе с Папой. Впереди – батальон драгун, за ним – швейцарские гвардейцы. А уже за ними верхом на осле ехал монах с крестом в высоко поднятых руках.
– Осла пришлось взять у кого-то на время, и Деспро утверждает, будто он обходится казне в шестьдесят семь франков в день, – ухмыльнулся маршал Бертье1.
Жан-Батист громко рассмеялся. Появилась папская карета. В нее было запряжено восемь серых лошадей, и мы сразу узнали в ней карету императрицы – она уступила ее Папе. Папа вошел во дворец архиепископа, но никакого желания подойти к нам с благословением не выказал; в одном из нижних помещений он оставил знаки своего достоинства и во главе большой группы представителей высшего духовенства оставил дворец архиепископа и направился к Собору Парижской богоматери.
– Что сейчас происходит в Нотр-Дам? – спросила я.
Кто-то объяснил мне, что при появлении Папы императорская капелла запоет “Tu es Petrus” и что Папа сядет в кресло, установленное для него слева от алтаря.
И уже после этого появится император.
Однако император заставил народ Парижа, армейские полки в праздничных мундирах, высокородных гостей и самого главу римско-католической церкви прождать себя около часа.
Наконец, залпы артиллерийских орудий дали знать, что император оставил Тюильри.
В промозглой серости этого зимнего утра словно солнце сверкнуло – это к Собору подъехала карета императора. Она была сплошь позолочена и украшена фризом с бронзовыми медальонами. Эти рельефы представляли отдельные департаменты страны, они были связаны один с другим золотыми пальмовыми листьями. На крыше кареты мерцали четыре огромных бронзовых орла, опирающихся на лавровые ветви. А между ними покоилась огромных размеров позолоченная корона. Сама карета была обита зеленым бархатом – это национальный цвет Корсики. Мы вышли за пределы дворца архиепископа, чтобы встретить высоких гостей.
Вот восьмерка белогривых лошадей, отфыркиваясь, остановилась перед дворцом.
Наполеон был в пурпурно-красном бархатном камзоле; когда он выходил из кареты, мы увидели, что на нем широкие шаровары и белые шелковые носки с бриллиантовыми застежками. В этом наряде он произвел на меня впечатление человека, мне незнакомого, какого-то ряженого оперного артиста с коротковатыми ногами. К чему эти испанские шаровары, Наполеон, к чему они? Императрица же, выступавшая по левую от него руку, была красива как никогда. В ее по-детски взбитых локонах красовались самые крупные бриллианты изо всех, какие мне доводилось когда-либо видеть. И хотя Жозефина была сильно накрашена, я сразу почувствовала, что улыбается она – бог мой, какая у нее ослепительно-молодая улыбка! – от души, от всего сердца! Император сочетался с ней браком по церковному обряду, сегодня она будет коронована – чего ей опасаться! А когда мимо меня проходили Жозеф и Луи, сидевшие в императорской карете спереди, я глазам своим не поверила: как они разодеты, просто в пух и прах! Сверху донизу в белом и даже в белых покрытых шелком туфлях с золотыми пряжками; и еще я заметила, что у Жозефа появилось острое брюшко. В то время как он улыбался, – улыбка эта живо напомнила мне только-только отлакированную лошадку-качалку Оскара, – плоскостопный Луи ковылял по направлению к дворцу с унылым видом. Во дворце Наполеон и Жозефина быстро набросили на плечи коронационные мантии. На несколько секунд Жозефина от напряжения сжала губы, чтобы не согнуться под тяжестью своей пурпурной мантии. Но тут ее мантию подхватили Жюли с Гортензией, Элиза и Каролина с Полетт, и она вздохнула с облегчением. В то время как Наполеон с трудом натягивал перчатки, пальцы которых почти не сгибались из-за плотного золотого шитья, его взгляд как бы невольно обратился к нам.
– Чего мы здесь ждем, Деспро? – в голосе Наполеона прозвучало нетерпение.
– Сир, мы ведь условились, что процессию будет возглавлять “мадам Мэр”, а мадам Мэр…
– Мать еще не вернулась, – это голос Луи. Сказано это было не без злорадства.
Наполеон посылал в Италию одного курьера за другим, чтобы упросить мать своевременно прибыть на коронацию в Париж. В конце концов мадам Летиция уступила его домогательствам. Попрощалась со своим ссыльным сыном Люсьеном и отправилась в путь.
– Мы весьма сожалеем об этом, – сухо проговорил Наполеон. – Деспро, мы идем в Нотр-Дам.
Прозвучал сигнал фанфар. Медленно и торжественно вступили в Нотр-Дам герольды в своих лилово-золотых нарядах. За ними последовали пажи в зеленом. Затем пришел черед Деспро, нашего церемониймейстера. За ним попарно, подергиваясь, как марионетки на ниточках, засеменили шестнадцать жен маршалов. А уже за ними общую процессию открывали Секюрье с Мюратом. Секюрье нес подушечку с перстнем императрицы, а Мюрат ее корону. Ледяным холодом повеяло на меня, когда я вышла на воздух.
Подушечку с кружевным носовым платком я несла перед собой как святыню. Когда я проходила мимо столпившихся парижан, которых постоянно теснили назад две плотные шеренги гвардейцев, еще доносились отдельные крики: “Слава императору!” и “Да здравствует император!” Но вдруг послышалась чья-то здравица: “Слава Бернадоту! Слава Бернадоту!” Я не спускала глаз со спины золотистого мундира Мюрата. Когда я проносила надушенный кружевной платочек Жозефины по Нотр-Дам, звуки органной музыки и запах благовоний словно стирали любые мысли. Лишь когда мы миновали боковой неф, Мюрат остановился и отступил в сторону: я увидела алтарь и два трона, слева и справа от него. Слева на тронном кресле – неподвижно, словно памятник – восседал маленький пожилой человек в белом одеянии. Пий VII почти два часа прождал Наполеона. Я подошла к Мюрату и посмотрела в сторону алтаря. Увидела приближающуюся к алтарю Жозефину, глаза ее были широко раскрыты, и при свечах казалось, будто она слегка прослезилась, а на губах застыла кривая улыбка. На нижней ступеньке двойного трона справа от алтаря она задержалась. Теперь совсем близко от меня стояли и императорские принцессы, которые несли шлейф Жозефины. Я чуть не свернула себе шею, стараясь не упустить того мгновенья, когда в собор войдет Наполеон. Сначала появился Келлерман, один из маршалов, с большой императорской короной. За ним Периньон со скипетром и Лефевр с мечом Карла Великого. А потом уже Жан-Батист с цепью кавалера ордена Почетного легиона, за ним следовали Эжени де Богарне с перстнем императора и добряк Бертье с державой. Самым последним, прихрамывая, шел министр иностранных дел Талейран, неся в руке какую-то сплетенную из золотых прутьев штуковину, в которую в ходе церемонии император, если ему станет жарко, мог бы положить свою накидку. Громкие аккорды “Марсельезы” смешались с низкими тонами органа. Наполеон неторопливо приближался к алтарю. Жозеф и Луи поддерживали длинные полы его пурпурной накидки. Наконец, Наполеон остановился рядом с Жозефиной, а за ним толпились его братья вместе с маршалами. Папа поднялся и прочел свою проповедь.
Теперь Деспро незаметно подал условный знак маршалу Келлерману. Келлерман выступил вперед и протянул корону Папе. Она, по-видимому, была достаточно тяжелой, потому что ветхому старцу было нелегко держать ее в вытянутых руках. А Наполеон снял с плеч накидку. Братья подхватили ее и передали Талейрану. Орган умолк. Папа отчетливо и торжественно произнес слова благословения. Потом он поднял тяжелую корону вверх, чтобы возложить ее на склоненную голову Наполеона. Но Наполеон не склонил головы. Его руки в перчатках с плотным золотым шитьем резко поднялись и потянули корону к себе. Какую-то долю секунды Наполеон держал корону в высоко поднятых руках. А потом медленно водрузил себе на голову.
Не только я содрогнулась, все стоявшие вокруг меня тоже. Наполеон нарушил оговоренную заранее церемонию коронации и короновал себя сам. Под ликующие звуки органа Лефевр протянул ему меч Карла Великого, Жан-Батист повесил ему на шею цепь кавалера ордена Почетного легиона, Бертье дал ему державу, а Периньон – золотой скипетр. Последним к нему приблизился Талейран и набросил ему на плечи пурпурную мантию. Император неторопливо поднялся по ступенькам к своему двойному креслу. Жозеф с Луи опять поддерживали полы длинной накидки и встали потом по обе стороны трона.
– “Vivat Imperator in aeternum2”, – провозгласил Папа.
Президент сената встал перед Наполеоном и развернул пергаментный свиток. Положив одну руку на Библию, а другую высоко подняв, император повторял за ним слова клятвы. Голос его звучал холодно и четко, он словно очередной приказ зачитывал. Наполеон I поклялся быть для французского народа гарантом его религиозной свободы, а также свободы политической и гражданской.
Вернулось духовенство, чтобы сопровождать императорскую чету при выходе из Нотр-Дам. На короткое время рядом с Наполеоном остановился кардинал Феш. Наполеон шутя ткнул своего дядю скипетром в бок. Круглое лицо кардинала выразило такое смятение по поводу неуместного жеста племянника, что Наполеон пожал плечами и отвернулся. Буквально минуту спустя Жозеф, по-прежнему державший в руках полу его пурпурной накидки, воскликнул:
– Что бы сказал сегодня наш отец, присутствуй он здесь?
Два часа спустя я впервые в жизни танцевала вальс. Жозеф Бонапарт, его императорское высочество, устроил большой праздничный прием и пригласил всю зарубежную знать и весь дипломатический корпус. Помимо этого, всех маршалов с женами и даже Этьена – как-никак он брат Жюли. Мария Антуанетта3 когда-то пыталась ввести в дворцовый обиход венский вальс. Но только очень редкие люди из посещавших ее балы научились танцевать вальс как полагается. Во время революции и сразу после нее было, разумеется, запрещено все, что напоминало об “этой австриячке”. Но теперь эти сладкие мелодии в три четверти такта снова просочились во Францию из враждебной нам Австрии. Я в свое время училась у месье Монтеля и движениям вальса, но танцевать его на балу мне пока не приходилось. Однако Жан-Батист, который до нашего брака провел некоторое время послом в Вене, научил меня танцевать вальс легко и непринужденно. Он тесно прижимал меня к себе и отсчитывал голосом старого служаки-сержанта: “Раз-два-три, и раз-два-три!” Сначала я казалась себе его необученным новобранцем, но потом дело пошло на лад, и голос его тоже изменился, стал намного тише, и я чувствовала его дыхание на моих волосах.
– Во время коронации император с тобой заигрывал – раз, два, три! – я все видел! – прошептал Жан-Батист.
– У меня было такое чувство, будто сердцем он далек от всего этого, – сказала я.
– От чего “от этого”? От того, чтобы заигрывать с тобой? – настойчиво допытывался Жан-Батист.
– Не будь таким противным – я говорю о самой коронации, конечно, – сказала я.
– Следи за тактом, моя маленькая.
– Коронация ведь должна затронуть и сердце монарха, она должна завладеть им целиком! – стояла я на своем.
– Для Наполеона это была формальность. Кто же коронуется императором и одновременно приносит клятву быть гарантом идеалов республики? Раз, два, три…
Кто-то воскликнул:
– За здоровье императора!
Раздался звон бокалов.
– Это был твой брат Этьен, – сказал Жан-Батист.
– Продолжаем танцевать, – прошептала я. – Танцуем, танцуем…
Губы Жана-Батиста коснулись моих волос. Отшлифованные стекла в двери сверкали и переливались множеством цветов и оттенков, весь зал кружился у меня перед глазами, словно из далекого далека я услышала голоса множества гостей, это звучало, как кудахтанье кур, – раз, два, три! – только ни о чем не думать, только танцевать и кружить по залу в объятиях Жана-Батиста!..
По дороге домой мы проезжали мимо дворца Тюильри. Он сиял в праздничном освещении.
Пажи с ярко горящими факелами стояли вдоль главных улиц, ведущих ко дворцу. Кто-то рассказал нам, что Наполеон изволил ужинать с одной Жозефиной – больше никого к ужину он пригласить не пожелал. После ужина Наполеон уединился в своем рабочем кабинете за картами театров военных действий.
– Он готовится к новым военным походам, – объяснил мне Жан-Батист.
Пошел сильный снег, который погасил многие факелы…
1 Бертье Луи Александр (1753–1815) – маршал Франции, князь Невшательский (1805) и Ваграмский (1809). Участник революционных и наполеоновских войн. В 1799–1807 гг. – военный министр, в 1799–1814 гг. – начальник штаба Наполеона. Разработал основы штабной службы.
2 “Слава императору на веки вечные!” (лат.).
3 Мария Антуанетта (1755–1793) – французская королева, жена (с 1770 г.) Людовика XVI, дочь австрийского императора. С начала Великой Французской революции вдохновительница контрреволюционных заговоров и интервенции. По решению суда казнена.
4 Notre Dame de la Paix (франц.) – По аналогии с “Notre Dame de Paris” (“Собор Парижской богоматери”) – “Ты наша мать мира!”