Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 15, 2005
1. Один раз увидеть…
Один раз увидеть — больше, чем сто раз услы-шать. Это хадис, то есть частное высказывание Мо-хаммеда, не Коран, продиктованный Богом. Но ска-зано хорошо. Я знал, что израильтяне преобразили свою землю. Но из окошка автобуса я увидел зеле-ные холмы, между которыми вилось шоссе от аэро-дрома Бен Гурион в Иерусалим. То и другое было сделано людьми: и шоссе, и зелень. Шоссе не проре-зало леса, не открыло дорогу вырубкам и пожарам -леса росли вместе с автострадой. Цивилизация не разрушала природу, а восстанавливала ее. В Норве-гии цивилизация, развиваясь, оберегала природу; это прекрасно, но в Израиле человек творил заново заросли, украшавшие холмы. Бунин, в 1912 году, этой зелени еще не видел. Сегодняшний пейзаж по-казался бы ему сном.
Права на Палестину — спорные. Обетованная земля евреев стала святой землей христиан, а потом еще святой землей раннего ислама и местом, с кото-рого Мохаммед вознесся в небо. Первый президент Израиля, Хаим Вейцман, говорил — и моя память со-хранила его фразу: есть не одно, а два права на эту землю; наше право больше, потому что наша нужда острее. Сказанное в 1948 году, после гибели шести миллионов, это было правдой. Сейчас нужда — ско-рее в трущобах Газы. Но разрушение Израиля не на-сытит голодных. И за Израилем право добросовест-ного владения спорными территориями в течение нескольких десятков лет. Пусть это только владение, а не бесспорная собственность. Но владелец, наса-дивший в пустоши сад, вправе рассчитывать на при-знание каких-то его прав. Хотя это не отымает право на компенсацию у несчастных, полвека гниющих в лагерях беженцев. Их спровоцировали по радио бросать свои дворы, чтобы не мешать армиям Егип-та, Сирии, Ливана, Иордании и Ирака громить и жечь израильтян. Но отряды израильской самообороны победили. Лидеры, спровоцировавшие войну, умыли руки и оставили беженцев на попечении ООН, план которой — план мирного раздела — они отвергли. И платят за это не они, а беженцы. А лидеры использу-ют их нужду в своей борьбе за господство.
Между тем земля, доставшаяся Израилю вопре-ки всем ожиданиям, украшалась и украшается людь-ми, две тысячи лет не знавшими чувства своей зем-ли и только молившимися: на следующий год — в Ие-русалиме. Земля сейчас — как икона в драгоценном окладе. Хотя огороды и сады играют ничтожную роль в экономике: сельским хозяйством занимаются сейчас 2% населения. Откуда же страсть к украше-нию земли? Ради доходов от туризма? Аверинцев писал, что венецианцы любят свой город не за кра-соту; наоборот, Венеция стала прекрасной, потому что венецианцы любили город, построенный в боло-тистой лагуне. Потом уже, через сотни лет, пришли доходы от туристов, любующихся древними палац-цо. И в Израиле — как и во вселенной — вначале бы-ла любовь. Потом уже пришла красота любимой зем-ли и после (быстрее, чем в Венеции, но после) дохо-ды от туризма, от услуг туристам. Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать.
Красота земли нарастает по мере того, как до-рога идет вверх, и достигает волшебства в Иерусали-ме. Новые жилые кварталы лепятся по склонам хол-мов, не нарушая их суровой гармонии, отдельными пятнами застройки из местного кремового камня, не торчащей высотными зданиями, оставляющей купо-лам и колокольням их место в небе, широким коль-цом вокруг стен старого города, возведенных Сулей-маном Великолепным. И над этим сгустком истории и современности — никому не подвластное небо, не стиснутое домами (как в старом городе), небо, рас-крывающееся на любом повороте дороги, небо, ко-торое мы каждое утро, просыпаясь, видели из свое-го окна. Небо и холмы, холмы (700-900 м) и небо.
Немудрено, что здесь складывалась религия единого Бога, не видного очам и не постижимого умом.
В Москве я несколько раз задумывался о том, что Израиль идет против рока, по меньшей мере -против течения истории, как в древности — против всего средиземноморского языческого мира. Мест-ные ястребы напоминали мне иногда Гагена, обна-жившего перед Кримгильдой меч Зигфрида (чита-тель простит мне, если я перепутал имена: не пере-читывал Нибелунгов более 60 лет).
Само основание государства произошло в 1948 году, через год после того, как Англия ушла из Ин-дии. Ветер с Востока задувал ветер с Запада, и, по логике национально-освободительных фронтов, за-поздалое вторжение из Европы должно было быть сметено, сброшено в море. Французы терпели пора-жение в Дьен-Бьен-Фу, за ними попытались удер-жать Южный Вьетнам американцы — и не удержали, Де Голль отдал мусульманам французские департа-менты Алжир, Оран и Константину, а заодно и пусты-ню с нефтью. А в Палестине арабов бьют и бьют, и кто — евреи! Только что уничтожаемые в Европе. И все попытки реванша рушатся. Израиль побеждает в 1948, 1956, 1967 и даже после очень тщательно и скрытно подготовленного наступления арабов — в 1973 году. Это была глубокая рана, нанесенная их самосознанию. И когда рухнула надежда на полевую войну, тысячи палестинцев, получивших высшее об-разование за счет ООН, стали учиться у европейских маргиналов технике террора. Некоторые формы террора удалось блокировать. Израильские самоле-ты не взрываются. Но против живых бомб нет безу-пречной защиты.
За короткое время Израиль потерял 9 милли-ардов долларов на испуге туристов. И самое страш-ное — не это. Можно подтянуть пояса, а к опасности уличных взрывов привыкнуть, как к обстрелам в блокадном Ленинграде. Неразрешима (по крайней мере до сих пор) проблема неравномерного роста населения. Победа 1967 года и последовавшая за победой аннексия увеличили число арабов — граж-дан Израиля (жители Западного Берега и Газы — не в счет). Арабов-граждан сегодня 1 200 000 человек. Через 20 лет они составят половину избирателей в Кнессет (а через 30 — подавляющее большинство). Мне как участнику конференции дали папку с плана-ми министров, как решить эту проблему. Все планы, в которые я вник, отчасти невыполнимы, а отчасти -при попытке выполнения — получат название ново-го апартеида. Интенсивность ненависти народов друг к другу не смягчилась — она растет и растет. И все глубже сознание несравненной своей правоты, укоренной в Коране (с одной стороны) и в Библии (с другой стороны). Хаима Вейцмана никто на кон-ференции не вспоминал.
Мы прилетели 10 октября, а 11-го, во время экс-курсии, еще не зная всех деталей (конференция проходила 12-14.X.2003 г.), я просто увидел весь этот клубок древних религий, вцепившихся друг в друга. Золотой купол мечети Омара возносился в не-бо прямо над стеной плача. Этот образ врезался в мое сознание как символ, как падение башен в Нью-Йорке. Только башни поразили тем, что падали, а ме-чети, церкви и Стена плача — тем, что застыли в не-нависти к ближнему, как Уголино в Дантовом аду.
Я почувствовал ударом сердца трагизм этого прекрасного города, повисшего над пропастью вза-имной ненависти. Города множества святынь, не способных разжать стиснутые на ненавистном горле пальцы. И вдумавшись в этот коан (загадку, не раз-решимую помраченным умом), я почувствовал на раннем рассвете, глядя в огромное иерусалимское небо: выход здесь — только через чудо, через прими-рение трех сестер-ненавистниц, трех наследниц Ав-раама, трех религий, возненавидевших друг друга в борьбе за владение вечной истиной. Без согласия каждой на второе место не может быть распутан ие-русалимский клубок, наполняющий эфир аурой сво-их конвульсий. Религии стали дубинками, которыми политики бьют друг друга по голове. Ближневосточ-ный детонатор взрывает во всем мире бомбы гло-бального террора. И нет спасения, если в каждом ис-поведании религия любви не победит религию не-нависти.
* * *
А главное в Иерусалиме
Не зданья, а простор над ними.
Ведь небо над Иерусалимом,
Как Божье сердце, неделимо.
И Бог тогда лишь с нами будет,
Когда поймут однажды люди,
Что всеедин и неделим Небесный Иерусалим.
** *
Я поняла, как создаются звезды —
Когда земная жизнь сойдет на нет.
В бессветной бездне затрепещетвоздух
И задрожит и замерцает свет.
Одна душа пересекла границу.
Одна свеча у Бога зажжена.
Но вдруг в зрачках бессчетных
отразится
И станет бесконечностью
одна.
** *
Передо мною озеро Кинерет
И бесконечно ясный небосвод.
И тот, кто до сих пор еще не верит,
Приди и встань у неподвижных
вод,
У неподвижных гор, у неподвижных,
Пересеченных вечностью времен.
И ты поймешь, что Тот, кто мир созиждет,
Сейчас в недвижный воздух погружен.
В вечернем свете золотятся скалы
И, точно камень этих скал, тверда,
Невидимого трона пьедесталом
Застыла розоватая вода.
Ты наяву в таинственной отчизне,
В которую вводили только сны —
Незыблемость и неизбывность жизни,
Незыблемость сердечной глубины.
Недвижный мир, как небеса, просторный,
Раскрывший крылья, неподвижный
вид,
И проповеди благовест Нагорной,
Не прерываясь, до сих пор звучит.
* * *
К Петру Иисус воскресший подступил,
И Петр затрепетал, как лист под вихрем.
И вдруг упал, лишась последних сил,
И все вокруг, как мертвое, затихло.
Звезда скатилась медленно во тьму,
И след дрожащий был едва заметен.
Воскресший был не видим никому,
Но Петр знал, что значит этот ВЕТЕР.
Иисус воскресший подступил к Петру,
Сказав:Ты мог от смертного отречься
И отойти, рыдая, поутру,
Но что теперь ты скажешь перед вечным?
Ведь ты сейчас, как я, совсем один
И между нами больше нет границы.
И Петр сказал: Я — Твой, мой Господин.
От самого себя нельзя укрыться.
2. Город под третьим небом
В кибуце на Голанских высотах фабрикуют май-ки с надписью: «Не робей, Америка! За тобой Изра-иль!» Майки живо раскупаются, хотя все понимают, кто впереди и кто позади. Но мира действительно нет нигде. Проблема всюду одна: как снять напря-жение между нарастающей сложностью западной цивилизации и теми, кто хочет упростить ее, остано-вить разрушение традиций, втиснуть современность в прокрустово ложе схемы.
Каждая мировая религия — колодец в глубину, где горит вечно живой огонь. Но за тысячи прошед-ших лет колодцы стали самостоятельными святыня-ми, более важными, чем сама глубина, и символами соперничества. Сегодня это помрачение сильнее, острее всего в исламе, но источник его общий. Нам всем не хватает чувства общей глубины; или, если заменить метафору глубины метафорой высоты, не хватает чувства общего неба, открытого в Божью бесконечность над любым клочком земли, над лю-быми куполами, не хватает символов этой общей бесконечности, от которой трепещет сердце и тает всякая вражда. Мы все в плену замкнутости своей культуры и отчуждения от Другого.
Мой старый друг Израиль Аркадьевич Мазус рассказывал, что когда-то школьный товарищ его спросил: в чем разница между русской и еврейской верой? Мазус был не большим знатоком богословия и ответил просто: «По Ветхому Завету, око за око и зуб за зуб, а христиане должны прощать». «Отчего же они не простят евреев?» — удивился Борис Воро-бьев. Мазус не знал, что ответить. И многие другие не знают, не понимают, что Ветхий и Новый Завет -только условные названия двух частей Библии. В любой великой религии переплетается ветхозавет-ное с новозаветным, а порою и дозаветным, уходя-щим корнями в древнейшие племенные нравы. Есть ортодоксальные евреи, которые все прощают, даже гитлеровские лагеря смерти, и есть православные,
которые и до Ветхого Завета недоросли; например, соратники Гонты и Железняка, которые вырезали младенцев из чрева беременных и зашивали туда живых кошек, а между тем начинали восстание во имя Христа.
Иначе и быть не могло в реальной истории, где свет духа проходит через тупой человеческий мозг. Что такое Ветхий Завет? Завет с народом, с группой народов, священные основы государственного по-рядка. А Новый Завет — завет с личностью, для кото-рой простая покорность Богу не насыщает сердца, с личностью, ищущей бытия в Боге.
Некоторые ветхозаветные книги толкуются хри-стианами как пророчества о Христе. Они Его дейст-вительно подготовили, воспитали Его дух. И есть православные и католические богословы, которые этот дух гасят. Бердяев писал о Константине Леонть-еве, что можно его в известном смысле назвать пра-вославным, но христианином он не был. То есть бы-ла у Леонтьева привязанность к православному об-ряду, но вовсе не было христианского духа. Христианство Достоевского он называл розовым. Достоевский не успел ему ответить, но мог бы вспомнить своего Великого Инквизитора, верующе-го какой-то черной верой.
Ветхий Завет исторически древнее. Он сложил-ся, когда личность еще не выделилась из племени, из народа. Но давно уже оба Завета действуют одно-временно. Когда надо, христиане обращаются к Вет-хому Завету, а когда надо — к Новому. Вот пример, который я уже приводил: Петр Великий обратился к архиереям с вопросом, что делать с сыном, посяг-нувшим на отца? Архиереи ответили, что, по Ветхому Завету, сын, посягнувший на отца, достоин казни, а по Новому Завету — блудного сына надо простить. Петр выбрал то, что ему было удобнее. Так же дейст-вовали его предшественники. При Михаиле Федоро-виче младенец, сын Марины Мнишек и Лжедмитрия, был повешен на серпуховских воротах. Казнь двух-летнего ребенка и под Ветхий Завет трудно подвес-ти. Но государственные соображения требовали за-вершить череду самозванцев, и эти соображения по-бедили. Церковь не осудила царя.
В других религиях явного деления на Ветхий и Новый Завет нет. Но одно дело — мекканские суры Корана, где только о милости и любви; другое — ме-динские суры, где даны законы войны и мира. Никакого обустройства народа из мекканских сур Корана нельзя вывести, и Мохаммеда сперва называли бе-зумным поэтом, а царю Медины покорились.
Христос говорил: ищите царствия небесного, остальное приложится вам. Но он понимал, что за-поведи блаженства — не для всех, и не отменял зако-нов Моисея. Ветхий Завет — общая часть иудаизма и христианства. Иудаизм — это Ветхий Завет плюс Тал-муд, плюс каббала, плюс хасидизм и другие движе-ния. Христианство — это Ветхий Завет плюс Еванге-лие, плюс святоотеческие писания, плюс реформы Лютера и Кальвина.
Новозаветное учение, став государственным, или использует Ветхий Завет, или создает нечто по-добное заново. Мусульманские законоведы, опира-ясь на мединские суры и хадисы, устные предания о Мохаммеде, выстроили школы государственного и частного права. Суфии, опираясь на мекканские су-ры и опыт соседних религий, прокладывали пути личного углубления — до встречи с Богом. Разрыва не произошло. После нескольких конфликтов суфии ужились с ортодоксальным исламом. Каббала и ха-сидизм остались в рамках иудаизма. Древний брах-манизм разрешал самоуглубление только для духов-ного сословия, от остальных требовалось без рас-суждений покоряться законам Ману и своей кастовой драхме. Успехи буддизма, открывавшего каждому путь в глубину, заставили пойти на рефор-мы, признать право на осознание Атмана за любым аскетом, оставившим касту. А жизнь тех, кто доволь-ствуется мирским попечением, индуизм украсил яр-кими праздниками. В итоге он обновился — и буд-дизм, не создавший ничего взамен кастового строя, был вытеснен со своей родины. Утвердившись за пределами Индии, буддизм создавал там новое «вет-хозаветное» мироустройство или занял место в ки-тайском разделении духовного труда. Учение Кон-фуция сохраняло в Китае государственный и семей-ный порядок, буддизм давал личности возможность самоуглубления.
Так или иначе, все средневековые религиозные культуры достигли полноты — каждая в своем регио-не, врастая в местные традиции и перетолковывая их. Крупнейшим внешним сдвигом этой эпохи было разрушение Византии и захват Ближнего Востока исламом. Но порыв ислама захватить весь Старый свет выдохся, не достигнув цели. Выдохся и порыв христианских мореплавателей разнести по всему миру христианство. Число субглобальных цивилиза-ций не изменилось: Запад, Ближний Восток, Южная Азия, Дальний Восток. И сегодня, когда мировая ци-вилизация строится без сложившегося общего неба, это небо возможно только как общее поле диалога великих религий. В этом диалоге идет превращение глухих стен между религиями в нечто прозрачное, не мешающее понимать соседа, видеть его внутренний мир, а не только внешние формы.
Этих прозрачных границ многие боятся. Боятся, во-первых, что границы вовсе расплывутся, распа-дутся стенки колодцев в глубину и все выйдет на по-верхность, как это уже было в космополитизме XVIII века. Такой опасности нет в диалоге Бубера с Бердя-евым, Томаса Мертона с Дайзэцу Судзуки и Далай-Ламой XIV. Личный опыт глубины всегда связан с ка-ким-то колодцем, с каким-то прочным срубом. От-вергается только обожествление сруба, превращение буквы Писания в тюрьму духа. Однако опасность выхода на поверхность существует, и со-противление диалогу — тоже часть развития диало-га. Сопротивление заставляет все время проверять, не потерял ли диалог контакта с глубинным опытом.
Во-вторых, многим страшно, что через прозрач-ные границы легче переступить и паства разбежит-ся, уйдет к соседям. Но бегут не из-за легкости побе-га, а из-за силы отталкивания от омертвелой общин-ной жизни, окостенения, вялости, от духовной пустоты, казенщины. Томас Мертон, выросший в се-мье художников, формально протестантов, первый толчок веры пережил от византийских мозаик в ста-рых римских церквях. Потом впечатление стерлось, но снова всплыло, когда он смотрел на лица моля-щихся в католических храмах. Лица прихожан в про-тестантских церквях казались ему будничными. Ста-раясь осознать это, он стал читать Жильсона, Мари-тена — и нашел у них подтверждение своей тяги к католицизму. На этом пути, подробно описанном в «Автобиографии веры», догматика католицизма пришла последней.
Екатерина Колышкина, судя по ее речи-пропове-ди, поразившей молодого Мертона, стала католичкой под влиянием шока от русской революции. В католи-цизме она увидела силу, способную устоять против мирового коммунизма. В годы Гражданской войны она разуверилась в православной церкви, но ее всю
жизнь влекло к себе народное православие (пустын-ники, странники). И в ее своеобразное католичество вошли многие русские традиции. Книги Колышкиной называются, латинскими буквами, по-русски: пусты-ня, соборность, странничество. Все эти книги осно-ваны на русском опыте и перепроверены в жизни ее канадской общины. Менее всего Екатерина Федоров-на занималась догматическим богословием.
Англичане, случайно заходившие в храм, где служил Антоний Сурожский, начинали иногда захо-дить во второй, третий раз, и в конце концов многие просили принять их в православие. Они не изучали богословие. Их захватывал Антоний. Он никого не вербовал, напротив — требовал подождать, еще раз обдумать свой шаг. Но его община постоянно росла за счет англичан.
В современной России стремительно растут об-щины баптистов, пятидесятников. Одни привлекают своей нравственной цельностью, другие — своим эмоциональным культом. Православие без всякого диалога выталкивает к ним своих прихожан. Вытал-кивает, потому что не может освободиться от своей косности. В подлинном диалоге личность не теряет, а лучше осознает себя, собственную глубину и учит-ся любви к ближнему, учится чувствовать за слова-ми сердце, за буквой дух, учится видеть ближнего не извне, а изнутри, не как чужого, а как родного. Но родного, имеющего свое лицо.
Когда мы думаем о чужой культуре, о чужом ве-роисповедании, мы начинаем со взгляда извне, и на первое место выходит массовое, поверхностное, а глубинное остается скрытым, когда же мы думаем о своем, то наше понимание окрашивает личный ду-ховный опыт, память сердца. У о.Павла Флоренско-го, человека вдохновенного, но лишенного трезвос-ти, это приводит к полемике, направленной в проти-воположные стороны. По его словам, индуистская мистика — чревная, католическая — головная и толь-ко православная — от сердца. Между тем, в заметке о православии он оценивает русское православие так, что напечатать ее мог только католический жур-нал «Символ». В первом случае он свой личный вну-тренний опыт отождествляет с православием, и вы-ходит незримое православие. Я имею в виду слова Августина: не всякий, кто принадлежит к зримой церкви, принадлежит к церкви незримой; и не вся-кий, кто принадлежит к незримой церкви, принадлежит к церкви зримой. Упустив это различие, о.Павел противопоставляет незримое, лично пережитое пра-вославие зримому, исторически явленному католи-цизму. Во втором случае его внутренний опыт проти-востоит зримому православию. Если свести обе ха-рактеристики, выходит что-то вроде определения демократии Черчиллем: худший образ правления, если не считать всех остальных (которые еще хуже).
Вл.Антоний выражал свои предпочтения мягко, примерно так: в протестантизме многого недостает, в католицизме много лишнего. Это похоже на «Сказ-ку о бочке» Свифта. Возможно, Антоний просто при-помнил ее, процитировал оценку Свифта. Только у Свифта идеальное равновесие мыслится в англикан-ской церкви, а у Антония — в православии. И опять это незримое православие, православие личного опыта Антония Блума, где главную роль играет его личная встреча с Христом. Когда же он думает о зри-мом, исторически реальном православии, то оцени-вает его очень резко: «не теряем ли мы шанс стать из церковной организации церковью». То есть зримое православие даже церковью нельзя назвать, церко-вью, в которой ощутимо присутствие Христа. Такие противоречия встречаются на каждом шагу, и зада-ча диалога — осознать их, научиться видеть, чувство-вать сердце другого, а не только оболочку слов.
Тогда, если действительно видеть другого до глубины сердца, чувство превосходства своего пути, своего языка исчезает. Хотя различие путей, разли-чие языков остается. Оно связано с различием куль-тур, его нельзя устранить, не превращая человечест-во в одну безликую массу. Своеобразные физионо-мии Запада, ислама, Индии, Дальнего Востока -богатство человечества, и в любой великой культуре возможны взлеты мистиков к непостижимому. Но передавать этот опыт можно только словами, понят-ными каждому в этом месте, в этот век. Никакое эс-перанто не заменило живые языки со всеми их не-правильностями и со всеми неожиданными возмож-ностями. Во время одного из круглых столов М.Т.Степанянц бросила замечательную фразу: «Я за глобализацию, но такую, которая никогда не дости-гает окончательной цели».
То, что сегодня происходит в мире, можно срав-нить со становлением общенационального патрио-тизма. В XIV веке его нигде в Европе не было. Сего-дня он всюду победил, но чувство малой родины не
исчезло; особенно это заметно в странах, сравни-тельно недавно объединившихся, — в Германии, в Италии. Но даже в России, где местные привязанно-сти сознательно стирались Иваном III и его наслед-никами, осталось чувство малой родины северян, волжан, сибиряков… Можно перенести это в духов-ную область и сказать, что православие — малая ро-дина восточных славян, христианство — большая ро-дина, связывающая русских с немцами, французами, итальянцами… Ставя чрезмерный акцент на малой духовной родине, мы как бы возвращаемся к XIV ве-ку, когда нижегородцы воевали с владимирцами. Экуменизм — это развитие чувства большой духов-ной родины, не зачеркивая привязанности к своей малой родине.
Также не должно зачеркивать ни большой, ни малой родины становление чувства нашей плане-тарной родины. Оно не может не складываться в со-временном мире, где взрывы в Эр-Рияде сливаются со взрывами в Хайфе и в Москве в один глобальный кошмар. Тех, кто упирается, судьба тащит, тащит нас к солидарности — духовной, моральной и, наконец, полицейской. Над небом малой родины и небом большой родины разворачивается третье небо, пла-нетарное. Оно пока осознается только в диалоге. Но уже намечаются общие праздники, праздники брат-ства религий — традиция, начатая Далай-Ламой XIV. И может быть, еще припомнится образ Розы Мира, созданный Даниилом Андреевым.
Только с третьего, планетарного неба становит-ся видно, что иерусалимский клубок — символ пла-нетарного клубка и угроза Иерусалиму — символ об-щей угрозы. Над всеми нами распростерлось третье небо, небо, свободное от границ, физически очевид-ное над холмами Иерусалима. Этот город уцелеет, если станет одной из столиц диалога, одним из во-площений воли к третьему небу. И всякий город на земле не сможет иначе уцелеть, только в Иерусали-ме это видно простым глазом и третье небо подсту-пает к каждому дому и единый Бог молча взывает к каждому сердцу: не рвите меня на части.
3. Богословско-политическое в диалоге с исламом
Город, святой для нескольких общин, обречен стать городом диалога религий. Но слово диалог может означать слишком много. Бубер, теоретик диалога, привел пример самого тонкого, самого глу-бокого значения слова. Однажды он заспорил с коллегой, христианином, кто лучше понимает Хрис-та. Бубер считал Христа великим еврейским про-роком. Христианин думал иначе. Спор зашел в ту-пик. Вдруг оппонент встал. Бубер тоже поднялся со своего кресла. Они посмотрели друг на друга и братски обнялись. В этот миг, писал Бубер, совер-шился диалог.
Попробую втиснуть этот пример в определение. Диалог — такой обмен мыслями, в котором дух цело-го витает над столкновениями реплик. И этот дух, охватывающий участников, подымается над логикой, зашедшей в тупик, над инерцией спора, и гасит по-лемический азарт.
Диалог религий мало что дает, если не признать положения, которое мы с Зинаидой Миркиной защи-щаем в своей книге «Великие религии мира»: при-знать, что глубина каждой религии ближе к глубине другой великой религии, чем к собственной поверх-ности. То есть на последней глубине все святые пи-сания — только неловкий человеческий перевод не сказанного Божьего слова. Противоречия писаний -это противоречия переводов. Подлинный толчок, полученный человеческим умом, несказуем и неде-лим. Но он делится в уме, на языках человеческого опыта, на санскрите, иврите, на пали и арабском. По-этому буква мертвит, поэтому Томас Мертон, после разговора с Дайзэцу Судзуки, писал, что — при всем великом значении, которое имеет различие тради-ций — есть нечто, связывающее католического мона-ха с дзэнским старцем в общину созерцателей, про-тивостоящую «нашим соотечественникам, ведущим агрессивно несозерцательный образ жизни» (это из предисловия к книге «Mystics and Zen masters»). По-том эта декларация созерцателей несколько раз по-вторялась. Я слышал, в 1996 году в Швейцарии, как Далай-Ламу спросили, в чем сущность ламаизма, и он ответил, что главное — любовь в сердце, а метафи-зические теории, буддистские и христианские, — де-ло второстепенное. А в книге Рихарда Вурмбрандта «Христос спускается в тюремный ад» я прочел: «Чис-ло наших конфессий можно было сократить до двух. Первой из них стала бы ненависть, которая исполь-зует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Дру-гая — Любовь, которая позволяет очень разным лю-дям познать их единство и братство перед Богом».
Если в религии главенствует буква и нельзя ни на шаг отступить от буквы Торы, от буквы Корана, то поле диалога сужено. Фундаменталисты здесь схо-дятся с людьми, начисто лишенными духовного опы-та. Я убедился в этом на «круглом столе» в Горба-чев-фонде, когда впервые сослался на слова Далай-Ламы и впервые услышал упрек: это демагогия! Я тогда промолчал. Но через пару лет я держал в руках книгу «The good Heart», т.е. протоколы заседаний семинара христианской медитации им. Джона Мей-на, на которых Далай-Лама комментировал избран-ные им фрагменты Евангелий, а затем его коммента-рии в свою очередь обсуждались и комментирова-лись. Но, может быть, не менее замечательным было молчание, с которого разговор начинался. Далай-Лама зажигал свечу, все зажигали от нее свои свечи и полчаса проводили в созерцании единства, кото-рое не вмещалось в слова.
Многие участники семинара говорили, что именно в молчании они постигли братство религий, к которому стремились. Протоколы семинара, состо-явшегося в 1994 году, были опубликованы только в 1997-м, много времени ушло на разработку коммен-тариев и словарей, где давались древние и совре-менные понимания христианских и буддийских тер-минов, например, что значат слова «ангел», «ад», «вечность» и т.п. Сами по себе эти словари — огром-ный шаг вперед в суперэкуменическом богословии, разработку которого начал несколько десятков лет тому назад Раймонд Паниккар, некоторыми терми-нами которого я еще воспользуюсь. Но все же глав-ным было молчание, в котором собиралось все, рас-сыпанное в словах.
Далай-Лама положил начало и обрядности меж-религиозного диалога. Он посетил святые места хри-стианства (не как турист, а как паломник — это он подчеркнул) и молился у христианских святынь. А затем большая группа христианских священников и епископов посетила Индию и молилась под деревом Бодхи.
Почему нельзя даже представить себе процес-сию раввинов, обходящих Каабу, и процессию шей-хов ислама, молящихся у Стены плача? Отбросим фразу, мгновенно мелькнувшую в уме: этого не мо-жет быть, потому что не может быть никогда. Разуме-ется, не может быть; но если не будет никакого сдви-га в этом немыслимом направлении, то все соглашения рухнут в бездну войны, как в бочку Данаид. По-этому все же стоит продумать эту абсурдную ситуа-цию. Начнем с того, что структура святынь в каждой религии — своя. Для христианства и буддизма лич-ность, от которой исходит писание, выше писания. Для иудаизма и ислама Моисей ниже Торы, Мохам-мед ниже Корана. Моисей не писал скрижалей, он только принес их. Коран, по толкованию авторитет-ных богословов, предвечен, создан раньше неба и земли и только продиктован Мохаммеду.
Можно воспользоваться термином гомология, введенным Паниккаром, то есть аналогия места и иерархии святынь.
Генетически, по происхождению, все аврамис-тические религии — одна семья; но гомологически подобны христианство и буддизм (личность выше текста), ислам подобен иудаизму (текст выше лично-сти). Это усиливает позиции фундаментализма, про-тивников диалога. Однако главная трудность на пути к диалогу с исламом не в этом. Суфии научились об-ходить метафизические препятствия, используя ме-тафоры и притчи. По существу, они создали рядом с Кораном, опираясь на мекканские суры и обходя ме-динские, новое писание, Новый Завет. И в средние века именно суфии подходили к порогу диалога, не встречая ответа со стороны христиан. Порог, кото-рый сегодня трудно переступить, — в политике. Ис-лам неотделим от политики. В Средние века он зани-мал позицию силы, христиане или иудеи Ближнего Востока ему не угрожали, и мусульмане могли не ду-мать о политическом ущербе. Сегодня они не могут о нем не думать.
Канонический ислам — не учение о личном спа-сении. Правда, исторически христианство тоже к этому не сводится, и буддизм иногда впутывался в политику, но в глубине своей они аполитичны. Какая политика в четырех благородных истинах Будды или в словах Христа: ищите царствия небесного, а ос-тальное приложится вам? Между тем, ислам с самого своего истока, с Корана, с его мединских сур, — уче-ние о священном социально-политическом порядке. Мусульмане воевали друг с другом не из-за разных способов спасения. Главным был вопрос, как и кто будет наследовать престол халифов — потомки Али или любые другие достойные люди? Поэтому нельзя, начиная диалог с исламом, вынести за скобки поли-тику: создание Израиля, проблему Иерусалима и судьбу беженцев. Диалог с исламом неизбежно при-нимает богословско-политический характер. Это за-ставляет нас оставить глубины, где горит вечно жи-вой огонь любви, и подняться в поверхностные слои опыта, где царят вражда и война. Как при этом не потерять контакта с глубиной? С высшим Разумом, который — перефразируя Хамдани — витает над част-ностями? Это не просто. Запутываясь в частностях, мы то и дело теряем чувство глубины, чувство едино-го организма, где палец связан с другим пальцем единым током крови и нет ничего совершенно от-дельного, нет отдельных выгод, только общая. Грех, как сказал Антоний Блум, — это прежде всего потеря контакта с собственной глубиной. Разбираясь в из-ломах политики, мы все время скатываемся к греху. Избежать этого полностью выше человеческих сил. Постараемся, по крайней мере, не слишком сильно грешить и не терять любви к людям, которые не ве-дают, что творят, охваченные страхом и ненавистью.
С точки зрения арабов, само создание государ-ства Израиль было оскорблением ислама и произ-вольным переносом проблемы, с которой не справи-лась Европа, на Ближний Восток. Можно возразить, что Еврейское агентство скупало земли с разреше-ния турецких, а потом английских властей, уплачи-вая полную цену владельцам. Но владели землей эффенди, жившие в городах, а обрабатывали землю арендаторы. Арендаторам по закону не полагалось ничего. Им давали немного денег на переезд (сверх стоимости земли); вероятно, надо было бы дать больше, но средства агентства не позволяли расши-рять благотворительность без предела. Арендаторы оказывались разоренными. Можно было бы им, по образцу многих стран, бороться за изменение систе-мы землевладения, за аграрную реформу. Но эта возможность не была осознана. Арабские арендато-ры нашли только один выход: истребить евреев и та-ким образом приостановить перемены.
Погромщиками двигал страх. Евреями также. Две волны погромов, в 1929 и 1936 годах, заставили еврейских поселенцев создать систему обороны. Первоначальный план создания еврейского нацио-нального очага в общем государстве всех палестин-цев был отброшен. Победила идея раздела страны. ООН приняла план раздела между двумя общинами. Израиль этот план принял, соседние арабские госу-дарства отвергли. При этом население Палестины не было опрошено, им манипулировали по радио. Но-вый, альтернативный план раздела, более выгодный арабам, не был предложен. Регулярные армии четы-рех государств, игнорируя решение ООН, вторглись в Палестину — и были разбиты отрядами еврейских поселенцев. Военные действия несколько раз пре-рывались перемирием, возник эпизодический план графа Фольке-Бернадотта, комиссара ООН, более выгодный арабам, но война уже стала фактом и шла по своей собственной логике. Фольке-Бернадотт был убит группой израильских экстремистов. Этот печальный эпизод ничего не решил: арабские стра-ны не хотели никакого раздела и не готовы были об-суждать какой бы то ни было проект. Война остано-вилась на очередном перемирии, без тех уступок, на которые Израиль пошел бы при заключении мира, в обмен на установление дипломатических отноше-ний, как с Египтом в 1973 году.
Существует обычай, что страна, начавшая войну и потерпевшая поражение, признает свое пораже-ние. Греки, вторгшиеся в 1922 году в Малую Азию и разбитые наголову, вынуждены были согласиться на крайне невыгодные условия мира. Греческое насе-ление Анатолии, обитавшее там примерно 3000 лет, было выселено как нежелательные иностранцы. По-сле Второй мировой войны, начатой Гитлером, мил-лионы немцев были выселены из земель к востоку от Одера. Прошло полвека, и проблема беженцев поте-ряла свою остроту.
Однако бывают и другие случаи, когда конфликт длится веками. Арабы вспоминают крестоносцев, взявших Иерусалим и не сумевших его удержать. Это верно, однако крестоносцы были только войском, они не укоренились в Палестине, не стали здесь но-вым народом. Вытесненное войско вернулось на ро-дину. Кроме того, у крестоносцев не было атомной бомбы. А Израиль — это народ, которому некуда эва-куироваться, и, прижатый к стене, он может спутать все расчеты. Нашелся ответ и на такой аргумент: террористы-самоубийцы, от которых не спасает ни атомная, ни водородная бомба. Террористы не могут уничтожить Израиль. Израиль не может уничтожить террористов…
Я читал книгу Фаваза Турки «Дневник палестин-ского изгнанника» и вжился в глубину отчаянья па-лестинцев. Я думаю, в нее можно вжиться, вспомнив миг, когда смерть вырвала из твоих рук бесконечно
любимое существо. Тогда ничего не хочется, кроме смерти. Томит искушение покончить с собой на мо-гиле… и можно понять воинов-самоубийц. Взрывая себя, они приносят жертву родине. Но победы здесь нет, здесь тупик. Шахиды не могут уничтожить Изра-иль. Израиль не может уничтожить шахидов.
Время лечит, сказал Рильке. Через какой-то срок после бесконечной и безвозвратной потери на-чинаешь воскресать. Я убежден, что для беженцев-немцев и беженцев-греков память о потерянной ро-дине стала чем-то вроде моей памяти об Ире Мура-вьевой — бесконечно близкой тенью, провожающей меня в новой жизни и новой любви, и дети беженцев любят свою новую родину и не чувствуют себя без-домными. Сейчас уже многие говорят о необходимо-сти расселить население лагерей беженцев по дру-гим арабским странам, дать им возможность вер-нуться к нормальной жизни и, может быть, найти в ней новую любовь и новое счастье.
Это очень трудно, это будет вызывать отчаянное сопротивление; трудно расстаться с идеей, выно-шенной за полвека. Но идея возвращения к прошло-му неосуществима. Уничтожить Израиль нельзя без моря крови — и, может быть, создав вместо цветущей страны выжженную и отравленную пустыню. Что там будут делать палестинцы?
Расставание с фантомом займет годы, может быть, десятки лет. Очень трудно будет преодолеть сопротивление политических лицемеров, привык-ших использовать дешевую рабочую силу палестин-цев, давая им вместо гражданских прав резолюции арабской лиги. И нужно лет 25, чтобы выросло но-вое поколение, привыкшее к новой родине. Но ино-го пути нет. Только очень нескоро можно будет серь-езно взяться за проблему ничейного и всеобщего Иерусалима. Только через определенный срок после последнего террористического акта. И то — если волны безумия перестанут перекатываться по земле, разжигая старые конфликты. Мир на Ближнем Вос-токе — не решение шахматной задачи. Тут есть нити, уходящие очень далеко.
Ближневосточный узел — один из детонаторов мирового безумия. Но и обратно: нельзя потушить очаг террора на Ближнем Востоке, не борясь со вспышками глобального террора по всей планете. Глобальный террор стал политической реальностью. Ее не удалось предотвратить, и теперь с ней приходится считаться. Надо лечить весь организм, помнить о всех болевых точках — в Кашмире, в Чечне1 и десятках других, созревших и зреющих волдырях. Вокруг каж-дой болевой точки возникает поле напряжения, и все эти поля сливаются в одно глобальное поле, где наби-рает силы глобальный террор. Успехи в залечивании отдельной язвы иллюзорны, если болезнь повсюду. Иерусалим не станет городом мира, святыней диалога трех великих религий среди всеобщего безумия.
Диалог религий — только один аспект выхода из глобального кризиса. Надо понять, что генератор кризиса — на Западе. Нынешнее лихорадочное со-стояние, овладевшее исламом, слишком напоминает лихорадки большевизма и нацизма. Это очередная попытка силой упростить мир, ставший слишком сложным. Меняются фантомы (коммунизм, тысяче-летнее царство германцев, правление четырех пра-ведных халифов), политическая реальность другая -прокрустово ложе для истории.
Судорога нацизма изжила себя во Второй миро-вой войне. Судорога большевизма сама себя исчер-пала за 70 лет. Можно предполагать, что судороги стихнут и в мире ислама. Но это не случится без борьбы — во многих измерениях. Одного военного сдерживания недостаточно. Нужны попытки пони-мания, способные вызвать ответное понимание, хотя бы, на первое время, у слабого меньшинства. И нуж-но понимание и преодоление собственной духовной слабости Запада, вдохновляющей ваххабитов.
Выход этот недостижим без оздоровления всей западной цивилизации, распространившейся по земле, — вместе со своими СМИ, с культом наслажде-ний, доходящих до радости насилия, вместе с нарко-тиками и СПИДом, но без богатства, оставшегося мо-нополией «золотого миллиарда»2. В лечение входит известное ограничение западной свободы, вышед-шей за свой оптимум. Каждая ценность, выйдя за оп-тимум своего расширения, становится разрушитель-ной силой и взрывает целостность культуры. Сейчас на Западе свобода превращается в такую разруши-тельную силу, и если Запад не сумеет сам себя огра-ничить, то он потеряет свою роль гегемона и его от-теснят страны Дальнего Востока.
Инъекция марксизма в Китае уже сегодня дала неожиданные результаты. Роберт Белла, с которым я часто соглашаюсь, признал марксизм китайской формой вестернизации. Белла предположил также, что марксизм подготовит Китай к восприятию хрис-тианства. Я склонен несколько видоизменить эту ги-потезу. Опыт прошлого показывает, что инъекция чужого приводит к сдвигу в традиционном диалоге Кун Фуцзы, Мэнцзы, Сюньцзы, Лаоцзы и Чжуанцзы; в это святое общество был принят и Будда; какое-то время он, казалось, шел к первенству, но в конце концов в центре снова оказался Конфуций, а импор-тированный буддизм занял свое скромное место. Сейчас снова, как две тысячи лет тому назад, нужен мощный духовный противовес бездуховности, и в общем потоке глобализации Китай незаметно впи-тывает — во всяком случае это можно предположить — некоторые аврамистические религиозные идеи. Но почему только христианские? Почему невозмо-жен диалог аврамистических идей? Глобальному Ки-таю нужна будет глобальная религиозная ориента-ция, и он ее, быть может, создаст.
Картина, которую я рисую, относится к области фантастики. Но фантастичен только конкретный об-лик будущего. Утрата опережающего исторического развития западно-христианской цивилизации -почти свершившийся факт. Даже в ограниченном смысле научно-технического развития оно оспари-вается и будет оспариваться. Кризисность западной истории легко может перейти в катастрофичность. Ислам, гегемон средних веков, отодвинутый в тень новым временем, сегодня пытается взять реванш, но поворот к посленовому может быть совершен только на основе усвоения нового, а не простым возвратом к средневековью. За фантомом всемирного халифа-та нет силы. Но внутренний кризис Запада остается кризисом. Опережающее историческое развитие вполне может перейти к Дальнему Востоку.
Следующая большая эпоха будет эпохой внеш-них ограничений, продиктованных экологией; неиз-бежные лишения могут быть уравновешены только ростом внимания к внутреннему развитию. Тотали-тарная диктатура — тупик, уже испробованный и отброшенный, диктатура хамов, разрушающая культу-ру, гибель человечества. Нужна золотая середина. Насколько я понимаю, традиции Китая и Японии близки к этой середине. Они веками сочетали духов-ную свободу, необходимую для жизни культуры, с жесткой социальной дисциплиной.
Нетрудно предвидеть общий рост авторитета Индийско-Тихоокеанского региона и западные за-имствования восточной мудрости (они уже проис-ходят в католической теологии). Вероятно и поли-тическое возвышение Дальнего Востока, выход его на место, подобное нынешней позиции США. Од-нако анализ политических возможностей не входит в задачу. Я остановлюсь только на одной перспек-тиве: глубокое и общее знакомство с религиозно-стью двух древнейших цивилизаций земли, обо-шедшихся без религиозного фанатизма, увеличит шансы на понимание общей глубины трех аврамис-тических религий. И хочется верить, что религиоз-ный фанатизм, религия ненависти, использующая догмы и обряды для насилия, станет провинциаль-ным уродством.
1 См.: Чеченский узел.
2 В передаче телевидения 22.11.03, после взрывов в Стамбуле, мелькнула фраза: массовые обыски были произведены в беднейших квар талах. Разрыв между богатством и бедностью наций — одна из подпиток мусульманского экстремизма. В этом пункте он смыкается с антиглобализмом.
