Главы из романа
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 15, 2005
Предлагаем читателям «Вестника Европы» новеллы Хафизова, которые являются главами из его нового романа. Повествование (журнал путешественника) ведется от имени художника Курлянд-цева, одного из участников первого российского кругосветного путешествия Крузенштерна в 1803-1806 гг. Главный герой романа — Федор Толстой по прозвищу Американец, один из наиболее одиозных авантюристов XIX века, двоюродный дядя Л.Н. Толстого и прототип нескольких персо-нажей русской классической литературы. Как видно из приведенных ниже отрывков, шалости Тол-стого-Американца стали одной из причин столкновения двух руководителей экспедиции — капи-тан-лейтенанта И.Ф.Крузенштерна2 и камергера, посла России в Японии Н.П.Резанова. В авторском тексте стилизованы правописание и речевые обороты первых лет XIX века.
Морской шайтан
Чрез несколько дней по отплытии из Англии погода стала заметно теплеть. Я проводил все дни на палубе и засыпал, сидючи в раскладных креслах, но господин Ратманов всякий раз бу-дил меня и просил удалиться в каюту, как, по его мнению, сон на свежем воздухе вреден для здоровья и ду-новение обманчивого морского ветерка может довести до жестокой лихорадки. Я с неохотою подчинялся.
Однажды ночью произошел со мною случай, весьма возбудивший мое любопытство. Я дремал по обык-новению в креслах на баке*, как сквозь сон померещился мне разговор. Некто голосом, сходным с графом Толстым, обращался к неизвестному со странными речами.
- Не будь же такою проказницей, душа моя, — говорил граф с ласковостью, дотоле ему не свойствен-
ной. — Ты принцесса, а не дикарка. Так слезай же с мачты и не заставляй сердиться своего папаша.
Я принял сей голос за сонную мороку и, верно, протерев глаза, не нашел округ себя никого. Сей голос, однако же, прозвучал мне столь явственно, что я не мог почесть его одною иллюзией. Идучи к себе, я оста-новился перед каютою графа, чтобы вернуть одолженную книгу. Из-под двери каюты пробивался свет и до-носился тот же голос, что слышал я на палубе, — несомненный голос Толстого, но толико елейный, словно от-носился к малому дитяте.
- Перестань же кусаться, ma chere**, — послышалось мне. — Не то папаш рассердится и посадит тебя на
цепь.
В ответ послышалась какая-то возня и кудахтанье. Граф громко рассмеялся и захлопал в ладоши. Мне понадобилось пребольно ущипнуть себя за нос, чтобы удостовериться, что я не грежу. В ответ на мой стук граф странным, запыхавшимся голосом попросил обождать. Движимый любопытством, я толкнул дверь. Граф в одной рубашке сидел на разбросанной постеле. Волоса его были всклокочены, на щеке виднелась
1 Олег Хафизов родился в Екатеринбурге, но большую часть жизни прожил в Туле. Работал художником-оформителем, переводчиком, спе-циалистом по рекламе, журналистом, телеведущим. Автор двух книг прозы, романов, повестей, рассказов и эссе. Печатался в «Волге», «Но-вом мире», «Вестнике Европы» и других литературных журналах.
гОб И.Ф.Крузенштерне см. Е.Нарустранг «Адам Иоханн фон Крузенштерн. Мореплаватель и ученый», «Вестник Европы» №№13-14, 2004-2005 гг.
* носовая надстройка корабля
** (франц.) моя дорогая
свежая царапина. Он едва удерживался от смеха. В ногах его лежала опрокинутая тарелка с едою и разли-тая бутылка вина. А рядом, на подушке, приметил я дамский чепец из розовых кружав. В смущении я не на-ходил слов.
— Ах, это вы, Курляндцев! В этот час… — воскликнул граф с деланою развязностью.
— Тысячу извинений, Федор Иванович, но ваш Гиббон…
— Ах, Гиббон… — граф взял из руки моей книгу и небрежно бросил ее на стол. — Право, я ночью мог бы
обойтиться без Гиббона.
Я повторил свои извинения и ретировался, пребольно ударившись плечом о переборку. Голова моя шла кругом. Ужели граф контрабандою поселил на корабле любовницу? Или долгое воздержание толкнуло его к поступку, противному самой природу мущины? Так ли далеко простиралась его оригинальность? А может, от тягот тесного общежития с ним приключилась мозговая горячка?
На следующий день я решился подойти к Толстому и справиться, все ли с ним ладно.
- Как вы угадали? — удивился граф. — Со мною точно не все ладно после клюквенного сиропа.
Ответ Толстого был так скор и натурален, что я усумнился в справедливости своих подозрений. Не сам ли я помутился умом?
Но граф переменился несомнительно. Весь день он почти не покидал своей каюты, забросив научные занятия и военные экзерциции*. За обедом он едва притрагивался к еде, а недоеденное уносил с собою. Вместо вина он спрашивал себе добавочных фруктов и зелени, а как запасы их на корабле были ограничен-ны, собирал оставшееся у товарищей. Скоро офицеры приметили эту привычку графа и, отказываясь от де-серта, стали сами сносить его Толстому, так что каждый обед набиралась у него целая корзина яблок, орехов и пондамур**. Все это он поедал в каюте и на следующий день уносил точно таковой же урожай.
Пошли слухи, что в Англии Толстой поддался какой-то тайной секте, каковая вовсе запрещает животную пищу, или производит химические опыты с растительными соками, или повредился рассудком, отказавшись от вина. Доктор Эспенберг пригласил к себе графа, произвел полный его осмотр и резюмировал, что Толстой совершенно здоров и даже несколько здоровее, нежели перед отплытием из Кронштадта. Касательно психо-логии графа доктор нашел, что карактер Федора Ивановича также изменился в лучшую сторону, стал ровнее и общежительнее. Доктор приписал сии перемены благотворному влиянию растительной пищи и трезвости.
Людям на корабле надоедает вечно заниматься одним предметом. Они свыклись с Толстым и нашли се-бе другую игрушку. В близости африканских берегов воды становились опаснее из-за алжирских морских наездников и флибустьеров. Команду вооружили и перевели на усиленную вахту…
Как-то ночью, незадолго до Тенерифа, корабль наш был поднят по тревоге. Схвативши оружие, разде-тые люди выбежали на палубу и спросонья едва не побили друг друга. Стали допрашивать часовых. Матрос Баязитов, выпаливший из ружья, с выпученными глазами уверял, что увидел шайтана, выстрелил, но не по-пал и шайтан ускакал от него на мачту. Татарина заставили дохнуть на капитана, — он оказался трезв, да и ранее не замечался в пьянстве. Тогда зажгли факелы и пошли с заряженными ружьями осматривать корабль.
После такового волнения мне было не до сна. Вооружившись тростью, я последовал за всеми. Мы об-шарили каждый закоулок палубы и, во главе с капитаном, пошли по каютам на тот конец, ежели злоумыш-ленник захватил одного из спящих офицеров и сокрылся у него. Впрочем, на корабле в этот час никто не спал, окроме одного посланника. Резанов изъявил свое недовольство, однако же позволил нам осмотреть свою комнату даже до книжного шкапа. В ней не обнаружилось ничего чрезвычайного, кроме целого ящика с разнообразными ножницами, пилками, щипцами, белилами, румянами и иными средствами усовершенст-вования вянущей красоты, коих само назначения выходило за пределы разума.
По выходе от посланника заметили мы частые мокрые следы, ведущие в сторону каюты графа Толстого, оставленные словно бы не ногами, но детскими руками. Крузенштерн взвел курок пистолета и постучался в дверь.
— Comment? Allez vous en!* — отвечал Толстой спросонок.
— Граф, нам необходимо осмотреть вашу комнату! — сказал Крузенштерн и решительно толкнул ногою
дверь, держа свечу над головой и нацелив пистолет перед собою. В таковом положении, со свечой в левой
руке и пистолетом в правой, он и застыл в проеме, подобно Лотовой жене.
Снедаемые любопытством, прочие участники дозора заглядывали через его плечо и тут же отходили прочь без единого слова, с раскрытыми ртами и округленными глазами. Сие было сверх моих сил. Я протис-нулся мимо капитана в каюту, где мне предлежало зрелище баснословное.
Граф в ночной сорочке раскинулся на постеле с трубкою в руке и томиком Вольтера на груди, недоволь-но сощурившись на яркий свет. Весь пол округ него был усеян огрызками и кожурою. Рядом же, любовно ус-троив голову у него на плече, ласкалось существо в пеньюаре и кружевном чепце, показавшееся мне чудо-вищной карлицей. Чудовище нежно тянуло к щеке графа безобразные свои арапские губы и перебирало его кудри черными морщинистыми пальцами. Я узнал ручную обезьяну барона Ватерфорда.
- Позвольте, господа, представить вам мою жену, — сказал граф, поспешно накрывая свою безобразную подругу одеялом.
Голова моя зазвенела, я увидел перед глазами лягушек и лишился чувств.
Наутро граф Толстой был взят под стражу и посажен под арест на баке. Обезьяну Крузенштерн приго-ворил к немедленному истреблению. Боцману Карпу Петрову, по совместительству выполнявшему обязан-ности корабельного профоса**, было приказано привязать к шее животного ядро и бросить в море, не при-влекая внимания экипажа.
* Чего еще! Пошли вон!
** палач
Последнее легче было сказать, нежели сделать. Умная тварь, почуявшая неладное, не поддавалась ни на какие приманки и, в кровь укусив руку своего палача, по вантам удрала от него на самый верх грот-мачты, где выделывала, к восторгу экипажа, акробатические трюки, кувыркалась и качалась над страшной бездной на одной руке. Боцману было велено снять ее выстрелом, но, как только он появился на палубе с заряжен-ным ружьем, среди команды начался такой ропот, что Петров не решался выполнить приказ. Впервые за вре-мя путешествия экипаж единодушно осуждал действия своего командира, которому и без того было тошно.
- Будешь ли ты стрелять или мне самому взять ружье? — прикрикнул Крузенштерн на боцмана.
Петров неохотно поднял ружье, проверил полку, взвел курок и стал прицеливаться. Обезьяна же, слов-но сознавая трагизм своего положения, пригорюнилась и печально подперла рукою щеку, глядя убийце пря-мо в глаза жалостным взглядом. У офицеров и матросов слезы наворачивались на глаза.
- Ну же, это несносно! — воскликнул Ромберг.
Грохнул выстрел, пуля ударила в мачту ниже цели, и все, включая Крузенштерна, выдохнули с облегче-нием. Обезьяна в ужасе закрыла лицо руками. Боцман принялся медлительно перезаряжать ружье.
— Иван Федорович, ужели вы допустите, чтобы в вашем присутствии застрелили даму? Это неучтиво, —
сказал Ратманов.
— Барышню, — жалобно напомнил Ромберг.
— Я бы, кажись, легче живого человека угробил, — признался Мартимьянов. — Глядит, щучья дочь, в самую душу.
Толпу раздвинул взволнованный Тилезиус, разбуженный выстрелом и забывший впопыхах надеть парик, отчего его остриженная голова выглядела непривычно маленькой и молодой.
- Герр капитан, я заявляю протестацию от лица ученого общества! — воскликнул Вильгельм Готлибович, потрясая тростью. — Сие животное есть орангутан редкой породы, доставляемый в Европу за большие
деньги из африканских лесов. Сия разумнейшая из обезьян представляет собой близкую копию человека,
и наблюдение за нею в условиях морского похода дает бесценные сведения для медицины. Истребить ее — не токмо расточительство, но прямое пренебрежение к науке, недостойное человека просвещенного.
- Ja, ja, — подтвердили из-за спины Тилезиуса ученые коллеги.
Обезьяна тем временем выловила в своей голове блоху, внимательно рассмотрела и раскусила ее, а за-тем повисла вверх тормашками.
— Тоже — немец, а человек, — одобрительно отозвался о Тилезиусе Мартимьянов.
— Ваше благородие, прикажете еще стрелять? — угрюмо справился боцман.
— Какой стрелять? Пусть ее, до первого порта, — махнул рукой капитан.
Среди экипажа разнесся одобрительный гул, офицеры зааплодировали, а обезьяна тут же стала спус-каться по вантам.
Узнав об аресте Толстого, Резанов оделся по всей форме, напудрился и в сопровождении майора свиты явился на шканцы* к капитану требовать объяснений. Толстой, по его мнению, не мог быть наказан иначе как по его собственному распоряжению, что бы он там ни натворил.
— Начальник экспедиции имеет право арестовать любого члена экипажа, нарушившего субординацию,
и даже застрелить его на месте при неповиновении, — возражал Крузенштерн.
— Начальник экспедиции, но не корабля, — настаивал посланник.
— Пусть так. Двум начальникам не бывать, как двум мужьям при одной жене, — горячился капитан.
— Граф Толстой относится до моей свиты, и мне надлежит назначать ему наказание — или освобождать
от оного, — голос Резанова приобретал сварливые нотки. — Именем императора, я требую его освободить.
— Именем императора, он будет под арестом, — был ответ.
Неприязнь моряка и вельможи, притихшая после встречи с англичанином, зашевелилась с новой силой. Никто не хотел признавать собственной слабости, но опять, как в прошлый раз, на помощь пришла профес-сиональная гибкость царедворца.
- Удовлетворит ли вас, ежели граф Толстой попросит прощения за свой проступок и даст честное не повторять его впредь? — предложил Резанов.
Крузенштерн был вынужден согласиться, чтобы хоть как-то выйти из тупика. Привели под конвоем Тол-стого, рядом с которым за руку ковыляла послушная обезьяна в переднике и чепце.
— Даете ли вы слово, граф, впредь не повторять подобного ребячества? — неохотно справился Крузен-
штерн.
— Как можно повторить уже проделанное? — с ангельской улыбкой отвечал Толстой.
— Даете ли вы слово? — нетерпеливо повторил Резанов.
— Ребячеств впереди много, а слово у меня одно, — серьезно отвечал граф.
— Но вы хотя бы сожалеете?
— О да, я сожалею, что был арестован, но не сожалею, что освобожден…
Для того чтобы положить конец этому фиглярству, графа пришлось освободить, а обезьяну поставить на довольствие.
* средняя, главная часть корабля
Островитяне
По приближении к Мендозиным островам капитан Крузенштерн собрал на шканцах служителей и произнес речь.
- Братцы, — сказал он. — Мы прибыли в землю народа тихого и простодушного. Сии дети природы поч-
ти не встречали еще европейцев и по вам будут судить обо всех белых людях. А посему вы должны лаской и
терпением приручить островитян и внушить им любовь к Русским. Ни в коем случае не отнимайте их жиз-
ненных припасов, но выменивайте или покупайте. Не огорчайте их громкими криками, битьем и принужде-
нием и не применяйте оружия, окроме как в смертельной опасности. Приучайте их к общежительности и до-
бронравию не силой, но примером. Не презирайте явно их обычаями и не святотатствуйте в их капищах. Не
обращайте их силою в истинную Веру, дабы не внушить к ней сугубого отвращения. Не давайте им вина, да-
бы они с непривычки не опьянели и не бесновались. Не соблазняйте подарками их жен и дев, слишком лю-
бострастных по южной своей природе. Будьте терпеливы и кротки.
Капитан приказал поднять из трюмов все пушки, установить их на лафеты и зарядить ядрами.
Утром завидели мы величайший из островов Мендозиных Нука-Гиву. До нас корабли Соединенных Аме-риканских Областей бывали здесь не более двух раз. Один из самовидцев называл островитян самым лю-безным, угодительным и ласковым народом, прекраснейшим душой и телом из всех народов Земли. Другой, американский пастор, пытался обратить их в Христову веру, но не преуспел и описал Нукагивцев веролом-ными, свирепыми хищниками, готовыми при первом удобном случае наброситься на путешественника и про-ломить ему голову дубиной. Можно ли было поверить, что оба сии свидетельства были сделаны двумя со-отечественниками с перерывом всего в год?
Громада острова напоминала крепость с зубчатыми стенами и высокими башнями, между которыми зи-яли черные дыры пещер и сверкали радугой пенистые каскады. Несколько нагих островитян ловили рыбу руками у камней и с криками бросились бежать по берегу за кораблем. Из квадратного строения без крыши на горе поднялся столп черного дыма, и вскоре навстречу нам пустилась длинная лодья в виде сигары с ко-ромыслом. К нашему недоумению, один из диких держал в руке белый флаг.
Приблизившись, он приветствовал нас чистым английским языком: «Гаудуюду!» Очевидно, это был ме-стный дворянин или военачальник, поелику, вопреки мнению миссионера, он вел себя со всевозможным уч-тивством и даже поклонился. Островитянин был обнажен, окроме небольшого лубяного фартука, закрываю-щего тайные члены, волосы имел рыжие, а кожу светлую, но потемневшую от солнца, как у южного европей-ца. За ним, на скамье, восседал статный красавец лет сорока пяти, которого величественная осанка и важность выдавали знатную особу. Кожа сего последнего была также весьма светла, но желтовата и густо распещрена ромбами, кубами, кругами и извилистыми линиями от ступней до самых глаз, так что казалась голубой. Весь костюм сего дородного исполина заключался в короткой накидке на плечах и завязке на кон-чике грешного уда. Голова его была обрита, окроме небольшой гишпанской бородки и двух пуков по бокам головы, собранных в виде рогов. Вождь сидел под балдахином из листьев и обмахивался квадратным узор-чатым веером точно такого же рисунка, как его тело.
Гребцы лодки, числом восемь, были одеты гораздо беднее, то есть вовсе лишены одежды. Они были не-сколько темнее, худее и менее татуированы, хотя также весьма красивы. Ростом и статью они никак не усту-пали гренадерам Преображенского полка. Их черные волоса были жирно напомажены и собраны на макуш-ке пучком.
Прежде всего парламентер спросил, какой державе принадлежит наш корабль, не намерены ли мы за-стрелить Его Величество или взять его аманатом. Чрез говорную трубу Крузенштерн отвечал, что не намерен причинить вреда ни Его Нукагивскому Величеству, ни малейшему из его подданных, а наш корабль принад-лежит России.
- Я был в Петербурге и люблю вашу королеву Катерину, — отвечал дикарь. — Но Его Величество опасается ружей.
Капитан приказал убрать ружья, лодка причалила к борту «Надежды», и островитяне с удивительным проворством взобрались по шторм-трапу на корабль.
После Александра Iкороль Нука-Гивы был вторым монархом, посетившим «Надежду». По справедливо-сти, он нисколько не уступал Российскому императору ни статью, ни красотой. Ежели бы, как во времена Омира, споры государств решались поединком вождей, то Нука-Гива несомненно победила бы Россию, Анг-лию и Францию. Увы, сей достойный обычай, возрожденный нашим покойным Императором, не был воспри-нят малодушными современниками.
Выслушав приветствие капитана, король припал к ногам Крузенштерна, обнял его колени и произнес:
- Ту!
Не нарушая сего этикета, Ивану Федоровичу также пришлось преклонить колени и, обняв островитяни-на за плечи, назваться:
— Крузенштерн.
— Ту, — упорствовал дикарь, указывая не на себя, но на капитана.
Его просвещенный компатриот объяснил, что король знает Крузенштерна, любит его и называет Ту. Са-мого же короля звали Танега Кеттанове.
Получив от Крузенштерна подарок в виде отреза красной материи и бумажного колпака со звездами, как у Евангельского волхва, король тут же драпировался и надел между своих рогов головной убор. Он настолько одушевился, что пустился в пляс, совершая высокие неуклюжие прыжки и ударяя себя руками таким образом, что левая ладонь, приставленная горкой к груди, прихлопывалась правою и издавала громкий пук. Во время этого балета снурок на крайней плоти августейшего дансера ослабел и соскользнул на палубу. Можно ли опи-сать ту степень смущения, какая охватила при этом целомудренного Танегу? Согнувшись в три погибели, он со-крылся за грот-мачтой и находился там до тех пор, пока подданные не принесли его украшения и он не при-вел в порядок свой туалет. Говорите после этого о безнравственности дикарей! Honni soit qui mal y pense.
Первый испуг Танеги перед пришельцами был вызван нещастным происшествием, произошедшим не-сколько лет назад. Близкий родственник царя подплыл вечером к американскому бригу «LilyoftheValley» и, желая угодить его капитану, кинул ему кокосовый орех. Орех попал капитану в голову, один их матросов принял это за нападение и застрелил островитянина на месте. Других туземных торговцев, находившихся на корабле, американцы взяли аманатами и не отпускали до конца стоянки.
Сия излишняя строгость не уменьшила приязни к европейцам, спускающимся, по мнению островитян, с неба на своих крилатых лодьях, ибо прародитель их народа, белолицый светловолосый бог Этуа также спу-стился с неба на лодке.
Просвещенный дикарь, поведавший нам эти сказки, звался Робертс. Сей Робертс юнгою был высажен на один из Мендозиных островов с англинского купца и после семи лет скитаний обосновался на Нука-Гиве. Он настолько уже одичал, что стал забывать иные англинские выражения и совсем отвык от рому. Он пока-зал Крузенштерну хвалебный аттестат от американского капитана — измызганный клок бумаги с перечисле-нием его услуг при переговорах с островитянами и заготовке припасов. Г-н Крузенштерн пообещал снабдить Робертса подобным же аттестатом, ежели он того заслужит, и спросил, не желает ли он вернуться в свое оте-чество. Робертс возразил, что его новое отечество есть Нука-Гива, где он первый министр, царский зять и лю-бящий муж. В Британии же будет нищенствовать. Вероятно, он был не вполне чист перед законом и опасал-ся британской виселицы более, чем палицы дикаря.
В кают-компании царь Танега выпил стакан портвейна, сильно поморщился, попросил еще и с удоволь-ствием закушал вино оладьями с медом. После этого он еще более одушевился, стал рассматривать себя в зеркало и заглядывать в обратную его сторону, пытаясь разгадать природу сего оптического явления. Собст-венная красота произвела на царя столь разительное впечатление, что он никак не хотел покинуть каюты, принимал картинные позы, гримасничал и соблазнительно моргал своему отражению.
Сие занятие слишком затянулось и прискучило зрителям, так что капитан принужден был отвлечь Тане-гу выстрелом из пушки. Услышав рядом небесный гром, царь бросился на пол ничком и как бы сделался мертвым, а затем резво вспрыгнул на ноги и разразился смехом. Благодаря Робертсу мы узнали, что таковым странным образом островитяне выражают свои неприятные чувства. Они, к примеру, дико хохочут на похо-ронах ближайших родственников, превосходя в сем случае знаменитое хладнокровие спартанцев.
Подарки произвели на Его Нукагивское Величество самое приятное впечатление, и он решил умножить их число весьма остроумным способом. Показывая царю действие зрительной трубы, кавалер Ратманов по всегдашней своей неловкости отдавил его босую ногу каблуком сапога. Танега Кеттанове испустил ужасаю-щий вопль и принялся кататься по палубе, как если бы ему отхватили ногу топором. Сия демонстрация про-должалась до тех пор, пока царю не принесли бразильского попугайчика в клетке. Монарх тотчас утешился, расхохотался и пообещал привезти в обмен свою лучшую буага — свинью.
Первая встреча двух рас прошла бы превосходно, ежели бы не омрачилась кражей. Сие малозначитель-ное происшествие, однако, напомнило, что американский критик нукагивских нравов не был вовсе не прав.
Будучи представлен российскому посланнику, Танега принял от него подарки — кинжальчик, костяной гребешок и ножницы. Он, однако, не отводил глаз от миниатюры с изображением покойной жены Резанова. Прекрасная белокурая женщина и в особенности ее шелковистые кудри вызвали у короля целый каскад комплиментов, явно предназначенный для возбуждения щедрости непонятливого Тангароа (как он прозвал посла). По вполне понятной причине г-н Резанов не мог подарить своей реликвии ни даже во имя всей ми-ровой дипломатии. А посему он обратился к настойчивому царю с речью:
— Сир, сия картина является духом моей покойной жены и табу, а потому я никак не могу с нею рас-статься. Не изволите вы довольствоваться этой табакеркой?
Казалось, что упоминание табу несколько умерило аппетит сего женолюбца, однако тотчас по выходе его из каюты посланник заметил пропажу миниатюры, тем более странную, что король все время был на ви-ду. Взволнованный посланник вместе с одним из свиты, г-ном Фоссе, бросился следом и нашел гостя за ос-мотром животного мира Европы в его российском ковчеге, т.е. в интрюме с живой скотиной. Как г-н Фоссе напрямую спросил, не брал ли король маленькой белой женщины, Танега без тени смущения отвечал, что бе-лую женщину унесла моа — утка, находившаяся здесь же.
Портрет, однако, висел на шее царя, поверх роскошного ожерелья из бузины. Возник дипломатических казус, коего латинского названия не припомню, но суть состоит в открытой взаимной лжи при невозможно-сти обличения. Фоссе убеждал Танегу попросить утку, чтобы она вернула портрет, а царь возражал, что утка глупа и не понимает.
Casus преодолел Робертс, который с вольностью, весьма удивительной для подданного, сорвал украше-ние с шеи своего соверена и без околичностей вернул его владельцу. Танега ничуть не разгневался. Он стал куртизировать обезьяну Толстого, осыпая ее высокопарными комплиментами.
Войнушка
На следующий день после прибытия «Невы» на Нука-Гиву произошла кратковременная война между Российской империей и королевством Тайо-Гое из-за попугайчика.
Его Величество Кеттанове Первый (если кто-либо вел их отсчет) положил глаз на бразильского попу-гайчика капитана во время своего первого официального визита на «Надежду» и тут же получил его в за-лог взаимовыгодного сотрудничества двух дружественных наций. Однако по возвращении на берег некий доброжелатель, оставшийся неизвестным, убедил Его Величество в том, что птица была не подарком, а, ес-ли можно так выразиться, российской инвестицией в экономику острова. Этот неизвестный консультант, представлявший, по одной версии, британскую корону, а по другой — французскую республику, не на шут-ку застращал короля коварством россиян, которые при первом же удобном случае захватят и закуют коро-ля в цепи — как делали американцы. Во избежание подобного демарша Петербурга Его Величество должен был либо вернуть России попугая, либо отдать за него самое драгоценное достояние своей казны — одну из своих немногочисленных свинок.
Для того чтобы верно оценить весь драматизм сложившегося кризиса, необходимо напомнить о том громадном значении, которое играли в экономике острова крошечные шустрые бурые свинки, размерами и комплекцией сходные с дворнягами. Островитянам не было известно понятие священного или грязного жи-вотного, но малочисленные местные свиньи представляли собой, по сути, единственное мясное блюдо, го-раздо более деликатесное, чем человечина. Именно свиньи, а не знатность происхождения, человеческие достоинства или предметы роскоши служили мерилом могущества среди соотечественников. Свинья могла стать поводом для войны и причиной мира, залогом семейного счастья или разлучницей влюбленных.
Король, как правило, превосходил своих подданных силой и ловкостью, но за блюдо печеной свинины его вассалом становился и более могучий воин (как произошло с непобедимым Кабри). Мудрость и обра-зование были присущи жрецам, но за свинину король ангажировал не просто мудрого, а богоравного визи-ря Робертса, который иначе сам представлял бы собою всего лишь суховатый бифштекс. Одним словом, пе-рефразируя знаменитое изречение Короля-Солнца, Танега Кеттанове мог сказать о себе: «Свиноводство -это я».
Расстаться с одной из своих свиней Его Нукагивскому Величеству было не легче, чем его европейско-му коллеге уступить какой-нибудь малозначительный остров. Но он был все-таки правитель и, как настоя-щий государь, мог преподнести свою уступку в виде дружеского одолжения.
Для ведения переговоров он надел свое лучшее чиабу (расписную набедренную повязку), водрузил на голову роскошный убор из черных птичьих перьев, вооружился боевым веслом для разгребания воды и разрубания противников и, в сопровождении адъютанта, на руках которого мирно похрюкивала пятнистая свинья, пристал к борту «Надежды».
Командир корабля принял монарха со всевозможной любезностью, но с несколько меньшими церемо-ниями, чем в первый раз. Что касается посланника Резанова, раздраженного давешней выходкой Танеги, он вообще не вышел из каюты, сославшись на мигрень.
Король с попугайчиком в клетке поднялся на корабль, а его адъютант со свиньей получил инструкцию дожидаться в лодке, чтобы, в случае вероломства белых этуа, удрать и не лишиться обоих сокровищ разом.
Как мог, капитан-лейтенант объяснил королю, что попугайчик отныне является его августейшей собст-венностью и он может поступать с ним как заблагорассудится, пожалуй, хоть съесть. Однако российские мо-ряки испытывают большую нужду в мясе и порядком оголодали на местной кокосовой диете, а потому, ес-ли Его Величество соблаговолит, они променяли бы привезенную свинью на какое-нибудь сокровище, на-пример, на топор.
Во времена Крузенштерна, как и ныне, серьезные люди были уверены, что главной причиной нацио-нальной вражды и войн являются экономические интересы государств, что война, одним словом, это продолжение экономики иными средствами. Однако в XIX веке, как и теперь, истинной причиной войн (в том числе самых кровопролитных) нередко становилась самая обыкновенная бестолковщина.
По доброжелательному тону Крузенштерна король предположил, что ему ничего не угрожает и оба его сокровища остаются при нем.
- Свинья плыть земля! — радостно сообщил он с корабля своему флигель-адъютанту.
А Крузенштерн, по радостной реакции короля, решил, что его предложение принято и сегодня он по-балует офицеров свининой, а матросов — мясным бульоном. Он велел принести самый большой колун рос-сийского производства (а не те, что лепил на скору руку корабельный кузнец), чтобы обмен вышел благо-родным, а не жульническим a la americain.
С этим топором в руке матрос Мартимьянов, представляющий в своем роде не менее ужасное зрелище, чем самый брутальный людоед, свесился через фальшборт и потребовал у островитянина свинью.
— Свинья плывет земля, — повторил инструкцию исполнительный чиновник и только крепче прижал
животное к татуированной груди.
— Давай, что ли… — повторил Мартимьянов таким свирепым (природным своим) тоном, который бро-
сил бы в дрожь любого незнакомца, а не только простодушного ребенка природы, наслышанного о зверст-
вах безжалостных пришельцев. И тут малодушный вассал совершил поступок, не столь уж редкий среди
представителей любого народа, но на острове вовсе не зазорный. Он решил бросить своего соверена, по-
скольку ему нельзя помочь.
- Этуа надо есть! — мстительно крикнул он Мартимьянову и приказал гребцам налечь на весла.
Король был несколько встревожен, оставшись наедине с белыми людьми, но быстро убедился, что его
не собираются казнить, и повеселел. Когда денщик из любезности побрил Танегу и опрыскал его аромати-ческой водой, король пришел в свое обычное приподнятое настроение. Он так долго занимался самолюбо-ванием и позированием перед капитанским зеркалом, что ему пришлось напомнить о правилах хорошего тона и чуть не силком выпроводить назад на шлюпке.
Всю ночь на берегу пылали костры, рокотали барабаны из акульей кожи и раздавалось весьма омер-зительное хоровое пение, напоминающее вой голодных шакалов. А утром пришло известие, что баркас «Невы», запасавшийся водой на берегу, окружен и захвачен дикарями.
Крузенштерн предлагал разделить войско на две колонны. Колонна А марширует к месту блокады рос-сийских партовщиков и, застав хотя бы часть из них живыми, завязывает дело с дикими для прорыва окру-жения. В том случае, если российские служители будут к тому времени перебиты, колонне А предписыва-ется, не вступая в сражение, поджечь баркас, неспешно отойти на равнину, организовать оборону и дожи-даться прибытия колонны В.
Колонна В лесной дорогой продвигается к поселку островитян и, охватив его кольцом, демонстрирует решимость применить оружие. В том случае, если островитяне не признают российских кондиций и прояв-ляют упорство, колонне В предписывается захватить аманатов из числа знатных граждан, организованно отойти на равнину и соединиться с колонной А. Соединенные колонны А и В приступают к сооружению земляных укреплений и палисадов для стрельбы, а команда С переправляет на равнину корабельную ар-тиллерию. Затем артиллерия русских ведет бомбардировку брандскугелями поселения островитян, а лету-чий отряд D тревожит неприятеля вылазками, поджигает огороды и магазины дикарей с тем, чтобы лишить их жизненных припасов. В случае продолжительного сопротивления островитян аманаты подлежат пооче-редной казни до тех пор, пока условия русских не будут приняты.
План Крузенштерна, красиво начерченный на плотной бумаге и подробно изложенный в сопроводи-тельной записке на десяти страницах, внушал спокойное удовлетворение. Если в момент его обсуждения ди-кари резали на части и поджаривали на вертеле русских моряков, то это не более чем один из неблагопри-ятных вариантов развития сценария А. Если вместе с хижинами островитян в пожаре сгорят их женщины и дети, то это не варварство, а необходимые издержки плана В, своего рода накладные расходы. Крузенштерн вовсе не был злым человеком, совсем наоборот, но для успешного проведения операции, ему просто необ-ходимо было отрешиться от человечности, как хирургу приходится абстрагироваться от жалости, чтобы ус-пешно резать людей — для их же пользы.
Все это выглядело весьма убедительно на бумаге, но вызывало ряд наивных житейских вопросов, зада-вать которые было даже неудобно. Для чего, например, надо поджигать баркас, а не вернуть его обратно на «Неву»? Почему островитяне должны невозмутимо наблюдать, как русские проникают на судно, закладыва-ют горючее, поджигают и т.п.? Почему нельзя вместо демонстрации решимости сразу захватить деревню и пленить короля? Что если флотилия островитян, насчитывающая десятки лодок и сотни воинов, не будет до-жидаться окончания маневров, а набросится скопом на оставленные без присмотра корабли? Что если, на-конец, дикари не будут сидеть под обстрелом, а разбегутся и попрячутся в лес?
Никто из участников военного совета, конечно, не выдавал подобные глупости, но капитан-лейтенант Лисянский предложил более простой план, в котором вовсе не было никаких колонн и который даже не тре-бовал чертежа. По плану Лисянского надо было сообща навалиться на дикарей, переколоть их штыками и выручить товарищей. Потом, вместе же, перетащить на берег несколько пушек, обстрелять деревню и атако-вать ее. Короля надо взять в плен и под страхом смерти принудить к покорности.
План Лисянского, что и говорить, получался простоват. В нем не было совсем никакой стратегии и со-ставить его мог кто угодно. Самое досадное, что в нем не было колонн, обходных маневров, отходов и окру-жений. Особенно окружений, без которых правильно воевать невозможно. Даже если бы русские подобным образом выиграли войну (проиграть было мудрено), такая победа не доставила бы профессиональному во-еначальнику никакого удовольствия.
Но в экспедиции, этой крошечной модели России, как и в ее гигантском образце, кроме двух враждеб-ных стихий теоретического Запада и анархического Востока, существовала третья, надчеловеческая сила го-сударственности в лице Николая Петровича Резанова. И эта сила, коснувшись почвы очередного государст-ва, вновь пробудилась от туристической беспечности.
Резанов заявил собравшимся, что именем императора запрещает любые военные действия на чужой территории, поскольку они могут повлечь нежелательные и непредсказуемые последствия в расстановке сил на международной арене. При помощи мирных переговоров и щедрых подарков следует убедить короля вернуть захваченное российское имущество и освободить людей; если же это окажется невозможным, не-медля отплыть от Нука-Гивы по установленному маршруту. Из-за одного баркаса, четырех фальконетов и се-ми служителей мы не можем подвергать опасности российско-японские отношения и груз российско-амери-канской компании. С потерею баркаса не кончена экспедиция.
Совещание зашло в тупик и грозило обернуться принципиальной склокой предводителей.
— Не иначе как под дулами пушек буду я вести негоциации с дикими, — заявил Крузенштерн. Он замет-
но (то есть чуть-чуть) волновался, и, как обычно в минуты волнения, в речи его проявлялся немецкий акцент.
— Ни за все сокровища Американской компании не соглашусь я бросить на съедение диких хотя бы од-
ного русского, — бушевал Лисянский. — Я не покину Нука-Гивы, пока их тела — живые или мертвые — не вер-
нутся на «Неву».
— Когда вы отказываетесь подчиниться, то я принужден послать в Петербург за высочайшей инструкци-
ей, — упрямился Резанов.
Ответом ему был общий хохот.
Роль хитроумного Одиссея в этом гомерическом споре вождей неожиданно взял на себя Толстой. Он предложил, не теряя времени, составить команду охотников под его началом, на шлюпке высадиться на ос-тров, пробраться в поселок и пленить короля хитростью. Главные силы тем временем будут продвигаться к середине острова, не начиная войны (в угоду Резанову), но и не поддаваясь неприятелям, как хотели воен-ные. Куда и зачем они будут продвигаться, при этом не уточнялось. Как-то выпала из внимания и судьба ок-руженной команды баркаса. Тем не менее, план Толстого сочетал в себе достоинства всех предыдущих пла-нов: военное искусство, простоту и дипломатию, — а потому был охотно принят.
Тут же кликнули охотников, среди которых оказались верный Ромберг, доблестный Мартимьянов и дряхлый невольник чести Цудаю. Партизанам выдали по два пистолета, по одной абордажной сабле и на всех один фальконет, которым Мартимьянов собирался стрелять с плеча. Японец, правда, отказался от огне-стрельного оружия как недостаточно надежного и благородного и соорудил себе нечто вроде цепа из двух связанных дубинок.
Трогательно распрощавшись со своей любезной обезьяной, Толстой вверил ее будущее академику Кур-лянцеву, шлюпку спустили на воду, и разномастный десант скрылся в тумане. Команда «Надежды» тут же приступила к вооружению и снаряжению. Вдруг в сизых сумерках рассыпалась шипучими брызгами ракета, и перед самым носом «Надежды» из мглы вынырнул пропащий баркас «Невы».
- Don’t shoot! We are Russian! — кричал оттуда дикий англичанин.
Спасенные матросы во главе с мичманом Бергом прыгали на «Надежду», один за другим попадая в объ-ятия товарищей. Все они были целы и невредимы. Единственной потерей этой операции числилась бочка, рассыпавшаяся при подъеме на палубу. Островитянин наплаву умудрился украсть с нее обруч.
Спасенные наперебой рассказывали подробности приключения. Как обычно, воду заливали из при-брежного ручья, впадающего в залив. Двое матросов набирали бочку и пускали ее вниз по течению. Не-сколько местных пловцов сплавляли бочку по ручью, а затем подгоняли к борту судна, где ее поднимали на борт два других матроса. Еще двое с зажженными фитилями держали берег под прицелами фальконетов, а мичман с заряженным ружьем приглядывал за дикарями на берегу.
Погрузка шла споро, оставалось наполнить всего несколько бочек, как вдруг из поселка прибежал маль-чишка, островитяне загалдели и прекратили работу. Скоро на поляне перед ручьем собралась целая толпа татуированных верзил с исполинскими разрисованными дубинами такого устрашающего вида, что при од-ном взгляде на них бросало в дрожь. Островитяне что-то гневно выкрикивали, корчили зверские рожи и же-стикулировали в сторону корабля. Трудно было даже представить себе, что всего несколько минут назад из этих детей природы можно было вить веревки за обломок ржавого железа.
Воины подступались все ближе, замахивались дубинами и кидались камнями. Упреждающий выстрел из фальконета вызвал у них приступ какого-то адского хохота, и они отпрыгнули. Но увидев, что никто не по-страдал, стали дергать мичмана за косу и столкнули матросов в ручей.
- Они думали, что русские посадили короля на цепь и учинили войну, — объяснял Робертс. — Я разбу-
дил короля, который почивал в своем дому, и привел его на поляну. Война прекратилась.
При этом известии все испытали такое облегчение, так развеселились, что вовсе забыли о партизанском отряде Толстого. Когда же о нем вспомнили, догонять было поздно.