С Татьяной Назаренко беседует Виктор Ярошенко
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 15, 2005
6 апреля 2005 года с Татьяной Назаренко беседовал и записал беседу Виктор Ярошенко.
Виктор Ярошенко: Таня… Вот сидели мы с то-бой над версткой нашего журнала, рассматривали репродукции твоих работ, листали толстую моногра-фию о тебе, каталог твоей большой выставки в Тре-тьяковке, что прошла в декабре-январе… И я пора-зился: как много ты успела сделать…
Татьяна Назаренко: Не так много как хоте-лось бы…
В.Я.: Знаешь, я подумал — не даром так много твоих работ запечатлелись в памяти: в твоем искус-стве есть один момент, который довольно уникален для нашего времени. Художника Татьяну Назаренко смело можно назвать историческим живописцем. У тебя какие-то свои, особые отношения не только с холстом, но и с историей, с русской историей.
Это экзотика для нашего времени, когда в моде космополитичная беспредметность, бессюжетность, мнимая значительность «коллективных действий»…
Т.Н.: На самом деле — какая древность — Боль-шая картина! Вспоминаются Жерико «Плот Медузы», Делакруа «Свобода на баррикадах», а у нас — сразу Суриков — «Утро Стрелецкой казни»… Большие мас-тера, большие формы, большие картины…
Я и в самом деле убеждена, что многофигурная композиция — это высшее, на что способен худож-ник. Максимум его возможностей… Со времен Ре-нессанса есть такие Картины, где исторический па-фос соединяется с высочайшим искусством и гарми-ей. Подобное соединение — наитруднейшее дело и не случайно так мало серьезных результатов… И все-таки я убеждена, вершина мастерства и духов-ной, что ли, зрелости художника — Большая карти-на… Возникают перед глазами Веласкес «Взятие Бреды» и «Ночной дозор» Рембрандта. И гениаль-ный Тинторетто…
В.Я.: И Бродский, и Серов, и Герасимов, и Ио-гансон, и Налбандян…
Т.Н.: Конечно, «Большая картина», как идея, сильно подпорчена эпохой соцреализма… Помпез-ные манежные выставки. Заседания съездов, штур-мы зимних, взятия берлинов, покорения космосов, трудовые подвиги счастливых рабочих и колхоз-ниц… Это был апофеоз соцреализма… А на самом деле — апофигей! Штукарство, халтура, бездарность, псевдопафос и, вдобавок, все уже понимали, просто вопиющая какая-то, липкая лживость, (от которой, кстати, всего один шаг до цинизма нынешнего со-царта).
В.Я.: Репинское «Заседание Государственного совета» не возбуждало ли желания померяться си-лами?
Т.Н.: Я никогда не была поклонницей Репина. Очень вялый художник. А Госсовет и вовсе, очень плохо написано. Кощунство скажу, но он мне не нра-вится как живописец… Это квинтэссенция того, чего я бы никак не хотела писать…
В.Я.:. Репин ей не нравится… Ну тогда, Татья-на Григорьевна, объявите ваши приоритеты.
Т.Н.: У меня конечно, есть любимые, уважае-мые мною мастера… Но когда ты говоришь про «Большую картину», круг сужается… Ну, каков Учел-ло в Лувре — эта фантастическая битва!
В.Я.: Парная к лондонской… И принцесса, вы-гуливающая на поводке своего дракона, и этот всад-ник, нежданно налетевший..
Т.Н.: Я лондонские картины плохо знаю, по книгам в основном… Зал Карпаччо в Венецианской академии, исполненные гармонией и достоинством композиции… Веласкес «Сдача Бреды», и вообще -весь зал Веласкеса в Прадо — вот что такое картины!
А наш Александр Иванов, «Явление Христа на-роду» для меня… немножечко… слишком слад-кий… Очень качественная живопись, очень краси-вая… но я не испытываю перед ней трепета… Нет чуда, нет Христа… Живопись — это ведь еще и магия, и чудо.
Мне посчастливилось… После института я по-пала в Мастерские Академии Художеств. Тогда для меня это было удачей, — работа, много работы. Сей-час люди оканчивают суриковский институт и не имеют ни малейшего понятия, чем будут заниматься, кто им будет что заказывать, кто покупать…
В.Я.: Заказов нет…
Т.Н.: Это нам кажется, что нет. А вот недавно один мой ученик показал — какую он роспись сделал у новых русских. Какую шикарную стенку… Мы си-дели с моим ассистентом и обалдевали — а как ты это сделал? А чем ты это сделал! Заказы есть, другое де-ло, что вкусы заказчика пока оставляют желать… Но, когда мы заканчивали, тоже работали в комбина-те — над госзаказами, но никто нам не мешал рабо-тать для себя… Но, может быть, думаю иногда, — не попади я в эти мастерские, и не было бы больших картин… Не было бы этой цепи случайностей и «На-родовольцев»… Эта работа мне сделала имя. Тогда вызывало шок, и тема, и как это сделано… Не хоте-ли выставлять…
В.Я.: Эти лошадиные крупы, эти затылки горо-довых… Многие так и поняли — картина про дисси-дентов. Читалось как вызов. Эта вещь и сегодня смо-трится, через тридцать лет…
Т.Н.: Если она актуальна, то потому лишь, что в ней заложен смысл, который я хотела донести -борьба личности, человека с бесчеловечной, без-личной властью, трагическое противостояние влас-ти…
В.Я.: У тебя это как-то стало сквозной темой, не находишь?… И последних лет вещи -уже аллего-рические, как у Гойи — толпа чудовищ у стола, а на столе — обнаженные жертвы. Невеселые сюжеты…
Т.Н.: Сюжеты диктует трагизм русской истории -и Пугачев, и декабристы, и народовольцы, и партиза-ны, и жертвы советских репрессий… Вечный бунт и вечная кара… Протест и насилие…
Но я художник, а не писатель, не историк и не публицист. Я это делаю своими средствами… Через цвет, композицию, жест…
В.Я.: А как все начиналось?
Т.Н.: Когда учишься в средней художественной школе, судьба твоя предопределена… Мы были как балетные… У нас был гениальный класс: Володя Любаров, Игорь Макаревич, Наташа Нестерова, Маша Новогрудская, которая успешно работала в мульти-пликации…
В.Я.: Я недавно прошелся по пустынным залам новой Третьяковки на Крымском — где висит блестя-щая русская живопись двадцатого века, от Ларионо-ва и Малевича до вашего поколения… И что же? От лучших из поколения по одной работе… И подума-лось — вот бы повесить твои исторические картины, рядом, в постоянной экспозиции. В любой стране так бы и сделали: выставили бы не в художествен-ном, так в историческом музее.
Т.Н.: Ну что ты! Музейного места мало. Скоро и вовсе от нас ни одной картины не останется… С на-ми борются всеми возможными способами, в общем, весьма успешно…
Наше поколение скоро вычеркнут вообще, ста-раниями кураторов и новых искусствоведов. Они нас вообще не переваривают… Мы им как-то меша-ем. Ломаем схему. Вполне возможно, что наше поколение будет полностью игнорироваться в соответст-вии с их новыми концепциями… Сейчас возбужда-ется новый интерес к махровому советскому «соцре-ализму». Даже парадному. Чем больше лжи, тем прикольнее. От лжи соцреализма к цинизму соцар-та — прямая линия. Строится подвесной мост от одно-го к другому. От Налбандяна к Комару и Меламеду, к Дубоссарскому. Ну еще концептуалисты. Ну еще нон-конформисты… Но мы, наше поколение, выросшее в восьмидесятых — не соцреалисты, не диссиденты, скорее — экзистенциалисты в живописи. Слишком се-рьезные, слишком сосредоточенные для сегодняшне-го дня.
В.Я.: Мне кажется, это относится не только к ху-дожникам как таковым. В наше время перемен целые поколения оказываются в драматическом положе-нии, не могут адаптироваться. И не только старшие поколения (они и не стараются), но сорока, пятиде-сятилетние. Сейчас шанс у молодых, их вкусы дикту-ют моду…
Но мода быстро проходит, а художник имеет счастливый шанс окрасить свое время.
Ты сегодня нередко работаешь, как летописец. Запечатлеваешь для истории, средствами живописи, -искусства долгоживущего, — наши мимолетности. Ме-няющиеся ежедневно моды, прически, даже граффи-ти на стенах… Переведенные в плоскость картины эти эфемериды приобретают временной масштаб… Это зеркало не льстит. Вот мы какие на переломе ве-ков, изломе эпох… Это сегодня, увиденное как бы из будущего, цена которого будет объявлена уже с на-ступлением новых времен…
Т.Н.: Спасибо, конечно… Но ты это верно заме-тил. Я так это и вижу… Сегодня, как будто издале-ка…
Самое печальное — нет культурного контекс-та… Всерьез поговорить о самом главном, что ты де-лаешь — никто же не разговаривает… Это дурной тон. Это ушло из традиции. Надо перешучиваться. Перебрасываться остротами. Делать вид, что ты и не работаешь вовсе, так, где-то, как-то, между тусовка-ми… Даже если заговоришь всерьез — тебя никто не будет слушать… Никто и не говорит… Теперь за-правляет иное мировоззрение, те, кто нынче прорва-лись на бал. Теперь ведь другое в моде: и упомянутые тобой коллективные действия, и «флеш мобы», груп-пы «синие носы», «белые уши». Вместе подпрыгнули,
вместе присели, вместе задержали дыхание, вместе пописали… Все время — коллективые действия. Све-жо, концептуально… МЫ остаемся со своими тяже-ловесными работами на обочине…
На выставке «От Джотто до Малевича» я запом-нила не Джотто, которого я обожаю, ни Пьетро дел-ла Франческо, ни Мантенью, ни Беллини, моего лю-бимого, а запомнила небольшую русскую икону -которую я по необразованности первый раз в жизни видела — я радостно удивляюсь — на русской иконе изображен пейзаж, зимний пейзаж! Примерно, как у Рогира ван дер Вейдена… Святые стоят, а позади них — снежная зима. Стоят монастыри, речка, боль-шой каменный мост, по-моему, это пейзаж Москвы, -где еще такой каменный мост? — розовые стены Кремля, луковки… Фантастическая вещь.
В.Я.: Сейчас в Лондоне, в Национальной гале-рее, идет выставка Караваджо «Последние годы». Там все больше о смерти. О мучительной смерти. Эти вещи — мучения Св. Андрея, муки Св. Матфея, казнь Св. Иоанна очень впечатляют…
Т.Н.: Я думаю, что Караваджо смерть писал, не потому, что думал о ней, а потому, что такие были за-казы… В то время такие были заказчики. Такая бы-ла стилистика. Это было нормально в стилистике то-го времени — отрезанные головы, потоки крови… Как теперь в порядке вещей сто раз показать на те-леэкане труп Масхадова, брошенный в какую-то лу-жу… Не забывай, что, в конце концов, художники всегда работали по заказу самых влиятельных и бо-гатых людей своего времени — пап, королей, герцо-гов, кардиналов, архиепископов. Караваджо тут не исключение… Вы хотите, чтобы я нарисовал вашу жену с отрубленной головой вашего конкурента на блюде? Пожалуйста, лучше меня этого никто не сде-лает… Это, конечно, порой было цинично… Но это было возможно…
В.Я.: Недавно мы были в Париже, представля-ли наш журнал на книжном салоне. Зашли в Лувр… Толпа японцев с мобильными телефонами перемещалась впереди нас Они снимали все на свои мо-бильники… Я приметил одного — он стоял у Ники Са-мофракийской, подбоченясь, и все его подобостра-стно снимали… И у Венеры… И тут он увидел Сало-мею с головой Иоанна — ему, видно, понравилось (это так по-японски), — издал гортанный повели-тельный крик, все сбежались, достали телефоны и стали коммуникатировать на фоне отрезанной го-ловы…
Т.Н.: О чем ты говоришь! Лучшие вещи всерьез никого не интересуют. Вообще искусство — это впол-не маргинальное и не обязательное для современно-го мира явление, вытесняемое из него всеми силами. Максимум, чем интересуется публика — сколько это стоит? Сообщения с аукционов, как со стадионов. Ван Гог продан за огромные деньги… Пикассо побе-дил Ван Гога!…
В.Я.: В 1975, кажется, году в Пушкинский музей привозили «бесценную Джоконду»… И толпы лю-дей, никогда не бывавших в музее, стояли сутками, чтобы ее увидеть…
Т.Н.: Я верю, что существует именно магия -магия искусства. В самом прямом смысле слова: ма-гия, волшебство, иллюзия. Мы — иллюзионисты. Ис-кусство — это придуманное…
В.Я.: Но это придумано хорошо и довольно давно, несколько тысяч лет назад… Мир был ужа-сен, жесток и невыносим. Чтобы переносить его, лю-ди, наверное, и придумали искусство…
На большой зимней выставке «Татьяна Наза-ренко», я обратил внимание на последние по време-ни вещи — эти рельефные, выполненные из покра-шенной монтажной пены типажи — банкиры, охран-ники, торговцы, уличные девицы… Кто придумал использовать монтажную пену как художественный материал?
Т.Н.: Думаю, что пену, как живописный фактур-ный материал я придумала сама… Мне кажется, что пена — это очень адекватный материал для нашего времени, для иллюзий нашего времени…