Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 12, 2004
Эль Греко знают все, даже люди, никогда не бывавшие в музеях. Он такой… запоминающийся, эффектный. Иногда кажется, что экзальтация его на грани пошлости – но никогда не за гранью… И имя запоминающееся. Но он во всем этом не виноват.
Весной 2004 года (с 11 февраля по 23 мая) в Лондонской национальной галерее прошла очередная выставка. Из тех, что еще несколько лет назад считались невероятными.
Но публику уже приучили к роскоши монографических показов великих художников – Вермеер, Рубенс, Тициан в Лондоне… в Париже – Боттичелли…
И вот на тех же стенах Эль Греко*.
Пятьдесят восемь работ (многие огромные, алтарные, храмовые) никогда не собирались вместе. Это событие из тех, которые нам по-новому открывают большое и незабытое имя.
Я видел довольно много Эль Греко.
У нас в Эрмитаже есть всем известная работа “Петр и Павел” (на выставке представлен более поздний стокгольмский вариант этой темы), где с портретной индивидуальностью предстали перед нами Основатели христианства, такие разные в своем служении и единстве, как две ветви великой церкви, Восточной и Западной, равно необходимые человечеству, как необходимы человеку правое и левое легкое (по выражению Иоанна Павла II).
Восточная, “церковь Павла”.
И Павел, в алом плаще, непреклонный, аскетичный, изнуренный, но полный внутреннего жара и веры, стоящий неколебимо на Предании, и палец гневно вперт в Книгу.
И Западная, “церковь Петра”…
Петр, создатель Святого Престола в Риме, с ключом своим в опущенной правой, сосредоточен и углублен в размышление о природе человеческого. “Трижды отречешься от меня”…
Это он гениально угадал – внутренний конф-ликт, нескончаемый спор веры и размышления – Грек.
Греко делал много вариантов, возвращался раз за разом к одним и тем же композициям, меняя их то кардинально, то совсем чуть-чуть, и рассматривать их, висящих рядом, безумно интересно.
***
“Вид Толедо” приезжал к нам на знаменитую выставку “100 картин из музея Метрополитен” в 1974 году, и я встречался с ним в Москве и Ленинграде всего-то ничего, тридцать лет назад. Помню потрясение от встречи с этой картиной, единственной в своем роде, прославившей древнюю испанскую столицу на весь мир.
…Хорошего Эль Греко я встретил в прошлом году в Будапеште (там великолепный музей европейского искусства), а в Италии его мало, и в Германии тоже. Много собрали американцы, как-то он оказался в их вкусе… И на лондонской выставке было много американских картин.
Но вообще-то география выставки очень широкая: Нью-Йорк, Вашингтон, Бостон, Прадо, Лувр, Севилья, Толедо, Бухарест, Копенгаген, Стокгольм…
Можно представить, чего она стоила организаторам и кураторам (многолетние переговоры, миллионные суммы страховок, куча сложнейших организационных проблем – все их решили)!
К выставке выпущен, как здесь водится, обстоятельный каталог с эссе Дэвида Девиса и Джона Элиота.
***
Эль Греко – имя совсем не забытое и очень большое, много значащее в истории искусства и истории духа. Последние лет двести он стабильно знаменит и любим не только публикой, но и художниками, что бывает не часто.
Делакруа копировал его Disrobing of Christ, Сарджент делал версию его работы, Сезанн делал свою вариацию, Мане изучал, Пикассо трансформировал. Он как-то побуждает к соревнованию. (Об этом – вступительная статья к каталогу Фелипе де Монтебелло, директора Метрополитен-музея, и Чарльза Смита, директора Национальной галереи.)
Всеизвестное имя не родное, как это часто было у художников, странников мира, аристократов-мигрантов. Мало кто из них где родился, там и пригодился. Вот и этот прогремел как Доменикос Греко, критянин.
Или просто – ГРЕК.
Процитирую заключительные строки из знаменитой “Истории Византийского искусства” Виктора Никитича Лазарева:
“В 1453 году Константинополь был взят турками. Весть о его падении произвела сильнейшее впечатление на Западную Европу. Всем было ясно, что с завоеванием Константинополя рухнула не только крупнейшая военная держава, но и замечательный культурный центр, представлявший, по словам кардинала Виссариона, “gymnasium optimarum atrium”.
Для византийского искусства падение Константинополя явилось смертельным ударом, от которого оно уже никогда не сумело оправиться. Если оно и продолжает существовать после 1453 года, то номинально, по инерции. С этого времени ни на почве бывшей Византийской империи, ни на почве стран христианского Востока не создается ни одного сколько-нибудь значимого произведения искусства. Живопись влачит жалкое существование, обслуживая провинциальные монастыри и опускаясь постепенно до уровня простого ремесла.
…Критская школа была поздним явлением, она полностью оформилась только в XVI веке… Сохранившиеся на Крите росписи самым недвусмысленным образом свидетельствуют о глубоком провинциализме критской живописи в XIV—ХV веках… Эта живопись живет отраженным светом, не внося ничего нового в общий процесс развития… Ни одна критская икона в Венеции ХIV века не была написана. Лишь после падения Константинополя стала складываться Критская школа иконописи, из которой вышли сотни скучнейших икон, находящихся в собраниях Москвы, Ленинграда, Рима, Афин, Венеции и Берлина”.
И дальше, уже завершая знаменитую монографию:
“Лишь одному уроженцу Крита суждено было стать большим художником.
Это был Доменико Теотокопулос (Эль Греко). В его произведениях византийский трансцендентализм в последний раз получает яркое и высокохудожественное выражение. Удлиненные, тонкие бесплотные фигуры уподобляются как бы языкам пламени, на строгих лицах лежит печать необычайной одухотворенности, ирреальный пейзаж возносит фигуры и сцены в иной, сверхчувственный мир, все освещено мерцающим, фосфоресцирующим светом, который должен вызывать в зрителе чисто религиозное, мистическое настроение.
Это искусство во многом перекликается с Византией. Но было бы неверно рассматривать Эль Греко как последнего византийского мастера и целиком связывать происхождение его живописи с Критом. Без теснейшего соприкосновения с колористической традицией Тициана и художественным мировоззрением маньеристов Эль Греко никогда бы не сделался тем, кем он стал.
Вот почему эта столь одинокая на фоне европейского искусства фигура воплощает в своем творчестве такие идеи, которые в силу присущей им новизны совершенно перерастают слишком для них узкие рамки византийской эстетики”.
Этим он и заканчивает книгу.
***
ПОСЛЕДНИЙ ВИЗАНТИЕЦ
Грек, критянин, православный. Шестнадцатый век (родился в 1541 году в Кандии, теперь это Гераклион, столица Крита, а тогда была венецианская крепость). Родился на острове, родине Зевса, где дотлевала византийская культура, наследница эллинизма. Мир вокруг Крита был средиземноморский, зыбко поделенный между Османами и Венецией. Крит с 1211 года был венецианской колонией.
Отец был таможенник на венецианской службе и, как это часто бывает у таможенников, имел торговые интересы. Сын крещен был в православие. (Впрочем, полного раскола между церквями еще не было. Флорентийский собор 1439 года примирил восточную и западную церкви (так думали тогда), православие и католичество. Впрочем, русская церковь примирение так и не признала (и это стало причиной трагической судьбы попавшего на Русь Максима Грека).
Доменик писал иконы по старым образцам. В двадцать четыре уже записан мастером в гильдию живописцев.
ВЕНЕЦИАНСКАЯ ШКОЛА
Он двинулся со своего острова не куда-нибудь, а в блистательную Венецию. Здесь самым естественным образом уже не первый век находили приют и новую родину поколения греческих мастеров, построивших Сан Марко…
Двадцатишестилетний Д.Т. в июне 1567 года прибыл в Венецию.
Регулярное судоходство между Кандией и “блистательной республикой” велось с мая по октябрь, если позволяла погода.
Он по-гречески говорил, по-гречески крестился, носил греческое платье и по-гречески думал.
Город-республика в лагуне привлекал множество иммигрантов. Здесь мало кто был “коренной”: Тициан из Кадоре, Джорджоне из Кастельфранко, все с Терра Фермы, с материка.
“Беспутный люд отовсюду стягивается сюда”.
В Венеции была большая греческая колония. Греки строили и украшали храмы и дворцы, площади и мосты.
“В конце пятнадцатого и начале шестнадцатого века можно говорить о возникновении единой венецианско-критской культуры”, – пишут Дэвид Девис и Джон Элиот.
Впрочем, кого тут только не было! Хвастливые неаполитанцы (их город наибольший в мире!), сицилийцы, киприоты, перевозчики хлопка и сладкого вина, изощренные счетоводы генуэзцы, заносчивые флорентийцы, персы, армяне, сарацины, мавры, турки, кастильцы, андалузцы, задиры-марсельцы, наваррцы и савойцы, голландцы и англичане, вкрадчивые турки, мрачные албанцы, только что спустившиеся с гор, славяне из Рагузы, евреи, ливантийцы, снова турки, моряки из Истамбула—Константинополя, Трапезунда, Бейрута, Александрии, Танжера, Кадиса, Барселоны, Малаги и Пуэрто де сан Мария, совсем не обязательно испанцы…
Моряки, торговцы, галерные гребцы, корабелы, бочары, лодочники, гондольеры, плотники и каменщики, грузчики и трактирщики, страховщики и ростовщики, ювелиры и ткачи, шелковары и шелковщики, и портные, кружевницы, каменотесы и художники, лекари и алхимики, переписчики и печатники, красильщики, лавочники и булочники, крестьяне и пираты, воры и наемники, монахи и гулящие девки всех наречий.
Колорит города был вполне восточным, жизнь бурлила – мировая столица!
Средиземноморье той поры было очень ярким, пестрым, как лоскутное одеяло. И чума, страшный бич божий, меч дамоклов, висящий над жизнью портовых больших городов. “В 1575–1577 году, – пишет Ф.Бродель в “Средиземноморском мире”, – в Венеции свирепствовала такая ужасная эпидемия чумы, что она унесла с собой 50 тысяч человек, четверть или треть населения всего города”.
***
В Венецию он поехал уже мастером живописи с рекомендательными письмами к греческой художнической артели. Впрочем, письма не очень и нужны. Здесь уже работает его старший брат Манусос Теотокопулос.
***
Венеция поражает всякого, кто туда приезжает.
***
Он в городе, где в воде отражаются фрески Джорджоне. Где в каждой церкви и в каждом палаццо висят роскошные Тицианы. Этот тициановский синий – от него можно опьянеть!
Здесь работают виртуозный Якоппо Бассано и несравненный, отмеченный ангелами Якоппо Тинторетто. На всю жизнь он останется учеником Тинторетто, гениальность которого можно понять только здесь, в Венеции. Он достиг гармонии в композиции, совершенства в искусстве рисунка и гармонии в цветах.
Но главное, что поражало и современников (того же Вазари), он постиг науку духовную, через которую его персонажи научились летать по тверди небесной, как по воздуху. Он постиг невесомость.
А ракурсам Тинторетто позавидовал бы и Мантенья.
Три года венецианской жизни, венецианской школы, а потом – в Рим, через Падую, Верону, Парму, Болонью, Флоренцию и Сиену. Лучшее, что было в этих городах, он увидел. А в Риме старый хорват Джулио Кловио, художественный консультант самих Фарнезе и тончайший миниатюрист, рекомендовал “молодого кандийца, последователя Тициана”, чтобы написал портрет кардинала Алессандро Фарнезе. Он бывает в палаццо Фарнезе. Знакомится с гуманистами той поры. Входит, что называется, в “ближний круг”.
Всю свою жизнь он упрямо подписывал работы греческим именем: DOMHNIKOC TEOTOKO-POYLOC (прозвищем “Доменикос Греко” он подписывался редко). Тридцатилетним представлен важному испанскому церковнику Луису де Кастилья. Ему уже заказывают портреты знатные господа.
Где-то в те годы написал он потрясающий портрет юной красавицы (Музей Глазго), о котором до сих пор спорят историки – кто она, эта девушка в меховой накидке с огромными тревожными глазами горянки.
Быть может, это Донна Иеронима де Лас Куэвас, возлюбленная мастера и мать его сына Хосе Мануэля?
Или Инфанта Каталина Микамела, дочь Филиппа II?
Или донна Луиза Изабель Энрикес де Кабрера, дочь Алмиранте де Кастилья? Портрет удивительный для своего времени, очень живой (современники портретировали очень похоже, но суше, безжизненней, человек гляделся с портрета, как бабочка на булавке).
Это у него получалось – оставлять внутреннюю, духовную жизнь людей на своих полотнах.
***
…Последними сполохами отходило Возрождение…
Он восхищается Тицианом и учится у Тинторетто, сильнейшее влияние которого сохранится навсегда. С 1570 по 1576 год он работает и учится в Риме, где как-то карьеры не снискал, и двинулся в Испанию, под покровительство Филиппа II. Это было естественно – вся южная Италия, город из городов – Неаполь, Сицилия и Сардиния были подвластны испанской короне.
Мир вокруг недавно и сильно переделился и продолжал враждовать. Вот и Венеция снова воюет с турками. На Востоке владычествовали османы, в море верховодили венецианцы, в Риме сидел папа, но Италией правили испанцы. Расцвет Эль Греко – последняя четверть шестнадцатого века, первые годы семнадцатого, время Шекспира. Реконкиста. Соперничество Испании и Англии. Гибель Армады. Нидерландские войны. Альба. Инквизиция.
Грек умер в 1614-м, когда в Европе уже бушевала очередная война…
Меня в этой истории больше всего занимает сюжет, происходящий из самого имени Грек – в Испании. Вспышка нового, национального чувства столь сильная, что даже Филипп II (почти не говоривший по-испански) должен был отослать всех своих сановников неиспанцев.
ВИД ТОЛЕДО
“Вид Толедо” – это город после второго пришествия, город апокалипсиса, когда воет ветер и срываются крыши. Это город Судного дня. Отчего так черно и низко осело небо, а синь прорывается только в разрывах между туч? Откуда в Испании, над которой всегда чистое небо, где синева прописана навсегда, эти его черные облака?
Ван Гог писал бы Испанию раскаленным желтым и синее небо. Небо Грека – это иное небо. Метафизическое небо совести и вины.
Мистическую поэму “Темная ночь души” написал в 1578 году в монастырской тюрьме Толедо босоногий монах ордена кармелитов святой Хуан де ла Крус, Иоанн Креста.
“В ночи неизреченной,
сжигаема любовью и тоскою –
о жребий мой блаженный!
Я вышла стороною,
Когда мой дом исполнился покоя.
Во тьме благословенной
Я лестницей спешила потайною –
О жребий мой блаженный! –
Окутанная тьмою,
когда мой дом исполнился покоя”.
И сам разъясняет:
“Чтобы описать и помочь понять эту Темную ночь, через которую проходит душа, чтобы прийти к Божьему свету и наиполнейшему любовному единению с Богом, каковое только возможно в этой жизни, необходим был иной свет – свет знаний и опыта, больших, чем мои…”
“Ночь состоит из трех частей, как всякая ночь. Первая часть, то есть Ночь чувств, соответствует началу ночи и прекращает все чувственные устремления; вторая, Ночь веры, подобна полуночи и абсолютно темна; а третья – при участии Бога. Уже близка к свету дня”**.
Большой почитатель Иоанна Креста (Томпсон) заметил:
“Художники, изображавшие ночные сцены, знали, что, когда все погружено во тьму, немногие освещенные точки обретают первоочередную важность, потому что позволяют увидеть весь образ… Вспомним, например, чудесную игру света и тени в картине Эль Греко “Поклонение пастухов”… Техника святого Хуана де ла Круса по сути дела та же”***.
Почти современный нам мистик, поэт, провидец, визионер и пророк Даниил Андреев писал: “Живопись пейзажная, несмотря на ее колоссальное значение – культурное и психологическое, приобретает трансфизическое значение очень редко. Это происходит либо в тех случаях, когда художнику удается заразить зрителя своим ощущением миров стихиалей, сквозящих сквозь природу Энрофа, либо намекнуть своеобразными сочетаниями линий и красок на ландшафты какого-нибудь другого слоя…”****
Здесь не место разъяснять про стихиали и Энроф, но, я думаю, к Греку прямо относится размышление Андреева.
Разные уровни мира, разные слои сущего, разные плотности и иерархии стихий, известных еще Гомеру.
Все сделано с почти топографической точностью, даже в современной фотографии Толедо сразу узнаешь картину Грека. И мост, и ворота Сан Мартин, и замок Алькасар, и церковь Санто Кристо де ла Лус (некогда бывшая мечетью Баб Мардум), архиепископский дворец, и Собор, и силуэт Санто Доминго эль Антигу, и тюремная стена над Тахо, откуда бежал Хуан де ла Крус… Текучие воды, излучина реки, в которой, как в раме, отражается город со своими башнями и стенами… Грозовая, наэлектризованная, безлюдная атмосфера, но всмотришься: по дороге в город к воротам Сан Мартин бредут пешеходы. Город, застывший под стробоскопом, освещенный как бы грозовой вспышкой. Вспоминается тут еще одна загадочная картина (я видел ее прошлой весной в венецианской Академии), другого венецианца (и он ее видел наверняка!), – это джорджониевская “Гроза”.
А у него (это если будет время и возможность всмотреться, наклонившись над самой картиною, если не прогонят чуткие сторожа) всадник на белом коне (не первая ли Печать?!) пересекает вброд обмелевшую Тахо, рыбаки наклонили удочки, женщины полощут белье в бурой воде, сильный ветер треплет, выворачивает серебром листву на деревьях по левому долу картины и кладет наземь высокие травы…
А в правом нижнем углу, на проблесках света, надпись по-гречески “Доменикос Теотокопулос сделал это”. А было ему под шестьдесят.
Есть в музее Эль Греко в Толедо довольно поздний (1610 года) “Вид и план города Толедо” с облачным, но голубеющим, разорванным иными стихиями небом, и Пренепорочная, несомая сонмом ангелов, над крышами.
Еще в одной картине (она была на выставке) он написал этот город землистых крыш, скал и таких же стен под раскаленным солнцем новой Кастилии… сравнив его с Иллионом, Троей, страшную сцену гибели Лаокоона с сыновьями написал он на фоне Толедо… повторив не столько даже земной, сколько небесный пейзаж – грозовое небо в разрывах плотных облаков. Лаокоон-прорицатель был удушен, чтобы не узнали троянцы его прорицаний.
Он прославил город оружейников (толедская сталь) и ткачей. Во времена Греко было в Толедо, как пишет Ф.Бродель в “Истории Средиземноморья”, около пятидесяти тысяч ткачей, хотя качеством испанские ткани уступали нидерландским. Древний, Римских еще времен, город через триста лет одарил его почетом.
1576 год. Умер Тициан.
В Венеции правит бал Чума. А Эль Греко уехал в Испанию, в Мадрид, где Филипп II воздвигает свой величественный проект Эскуриала. Поговаривали, что Грек бежал, опасаясь мести художников после его язвительных отзывов о микеланджеловском “Страшном суде”, но это, скорее всего, апокриф. Хотя… художники той поры были люди страстные, времена буйные, вспомним Караваджо.
(Позднее историки упрекали Филиппа II, почему-де он не сделал своей столицей Лиссабон, где провел три года? Решился бы – и вся история Атлантики пошла бы по-другому. Но те, кто думает так, забывают про лиссабонское землетрясение, которое вряд ли отменилось бы королевским декретом.)
Столицей назначен быстро растущий Мадрид. Скоро Грек перебрался в Толедо в надежде на обещанную большую работу в Кафедральном соборе и новой церкви Санто Доминго Эль Антигуа… Обещания не обманули. Ему тридцать восемь, и он наконец работает в кафедральном соборе Толедо… В 1578 году у него родился сын, названный (Хосе) Мануэль…
В 1594-м умер Тинторетто.
В 1598-м – Филипп II, испанский король.
В 1603-м Рубенс прибыл послом к испанскому двору.
В 1605-м опубликована первая часть “Дон Кихота”.
7 апреля 1614 года Доменикос Греко умер.
В 1615 году вышла вторая часть “Дон Кихота”.
Была на выставке целая серия тинтореттосцирующих “Изгнаний торгующих из храма”, и на их примере видно, как в разное время Грека занимали разные задачи – композиционные, игра с множеством фигур, большим архитектурным пространством, как у Рафаэля в Станцах (не зря же на одном из вариантов, еще кажется римском, около 1570 года, в правом углу написал (Миннеаполис) в уголке Микеланджело, Тициан, Кловио. В четвертом одни признают Рафаэля, другие – автопортрет.
И надпись – непременно гордая, вызывающая, по-гречески: “Доменикос Теотокопулос, критянин сделал”.
Сын, должно быть, был похож на него. Был на выставке замечательный портрет сына.
ВЫСТАВКА
…Он, критянин, блистательно освоил венецианскую школу, осведомлен обо всех достижениях художников Болоньи, Падуи, Флоренции. Рим его оставил равнодушным – холодное искусство ему претило… Испания, с ее пылкой, даже экзальтированной религиозностью, жесткой традицией, строгой бытовой этикой (вспомнил Кандию), сдержанной страстностью…
Испания ему подошла, а он подошел Испании. Сервантес и Грек – два гения той поры.
***
Повторы и варианты, это, наверное, оттого, что образ годами не отпускал его. Он искал точности, как записывал бы видения.
Видения его и посещали; он отработал технику погружения в них.
Пост и молитва. Смирение и ожидание.
Св. Иоанн Креста… Бедный, страдающий бог бедных людей.
Апокалипсис сейчас. Мир жесток, а небеса холодны. Но есть, случается в небе небесный свет, когда расступается твердь и вылетают ангелы и архангелы и возносятся души в последней – и услышанной – мольбе.
Христос у него грустный, мудрый и очень одинокий. Глаза его повернуты внутрь.
А Мадонна, Мария, Пресвятая Пречистая, благословенная, пренепорочная Богородица, Матерь Божья, помилуй нас…
Ее глаза обращены миру. Они огромны и вбирают в себя всю человеческую скорбь. “Mater Dolorossa”.
Моление о чаше (The agony in the Garden).
Одна из самых сокровенных и редких картин в мировой живописи, так воссоздавшая тайну – моление в саду Гефсиманском. И небо свилось как свиток, и спят спящие, и ангел подносит неотвратимую чашу.
Евангелия от Матфея чтение:
“Тогда прииде с ними Иисус в весь, нарицаемой Гефсимания, и глагола оученикам: сидите ту дондеже шедъ помолюся там”.
Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, покуда я пойду, помолюсь там.
“И поем Петра и оба сына Зеведева, начал скорбети и тужити”.
И взяв с собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать.
Тогда говорит им Иисус: душа моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со мною. “И отошед немного, пал на лице свое, молился и говорил:
“Отче мой! Аще возможно есть, да мимо идет и мене чаша сия”.
Отче мой, если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты”.
“Если только Можешь, Ава Отче, чашу эту мимо пронеси!”
И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы и один час бодрствовать со мною.
Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух бодр, плоть же немощна.
Еще отошед в другой раз молился, говоря: Отче мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтоб мне не пить ея, да будет воля Твоя”. (Матф. 26. 36-40)
Грек читал Евангелие по-гречески.
Здесь он вышел в метафизические области с трепетом и мастерством. И сумрак, мрак клубящийся, сворачивающийся, заворачивающий, как в плащ, спящих, забывчиво уснувших, и моление Агнца, и чаша золотая в ангельских сильных руках, и луч незримый с небес Отцом Сына осеняющий, и силу дающий преодолеть непреодолимое, и уже идут с мечами и кольями схватить Его.
Святой Иоанн Креста. Свет небесный изображать умел, как никто.
Молящиеся у Грека воистину молятся, то есть находятся в непостижимом и глубоком общении с Богом.
И небо у Грека такое, какого ни у кого больше не найдешь. Страшное небо, цвета власяницы. Небо безнадежности. А свет у него внутренний, не от солнца, а изнутри идущий, из других, невидимых сфер.
Мария Магдалина у него (вспомним тициановскую “Магдалину” в Эрмитаже) потрясена до глубин души своей, в ней сейчас Это происходит: Преображение.
Небо черно, мрачны сгустки небесных вод, но из глаз ея отражается Иной свет.
СНЯТИЕ ПЯТОЙ ПЕЧАТИ
Эта знаменитая и огромная (222х193 см) картина из Метрополитен-музея в Нью-Йорке (другое ее название “Видения Св. Иоанна”) была своего рода эмблемой выставки: ее фрагменты были по всему городу, на автобусах, билбоардах, на плакатах, на обложке каталога.
“Снятие Пятой печати”. Написано уже старым мастером за год до смерти: центральная часть триптиха для церкви госпиталя Св. Иоанна Крестителя.
Самая страшная, завораживающая, вне времени и пространства, предупреждение на все времена, оставшееся людям.
Из Откровения святого Иоанна Богослова чтение:
“И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы ромовым голосом: иди и смотри.
Я взглянул, и вот конь белый и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел Он как победоносный и чтобы победить.
И когда Он снял вторую печать, слышал второе животное, говорящее: иди и смотри.
И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч.
И когда Он снял третью печать, я услышал третье животное, говорящее: иди и смотри.
Я взглянул, и вот конь вороной и на нем всадник, имеющий меру в руке своей…
И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри.
И я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя “смерть”, и ад следовал за ним и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными.
И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святой и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?
И были даны каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число…”
А за пятой печатью – не снятая Шестая.
“И когда он снял шестую печать, я взглянул, и вот произошло великое землетрясение и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь.
И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих.
И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и ущелья гор.
И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца.
Ибо пришел великий день гнева Его и кто может устоять?” (Откр. 6.)
А ведь не снята еще Седьмая печать…
***
Он точно все написал, он увидел это, четыреста лет назад, и небо, свернувшееся в свиток, и падение звезд, и тела, растворяемые светом, и слова, пронзенные лучом, и огонь, и дым, и серу.
И сегодня эта “пятая печать” соединяется в сознании нашем с каждодневной дробью страшных новостей, “дополняющих число”, и вчерашним, незарастающим ужасом Аушвица и Катыни, и одиноким холодом отпавших от Света истинного.
***
Искусство очень виртуозное, но при этом внутренне такое взволнованное, даже горячее, раскаленное, что как бы уже и не искусство, а визионерство, свидетельство и даже – Откровение, потому что искусство должно быть, так нас учили, мастеровитым, умственным и холодным.
У него искусство вопрошающее, как молитва, а не назидающее, как проповедь.
Такой вот Грек, создавший славу Испании.
Виктор Ярошенко
Лондон–Москва.
Май–июнь 2004 г.
* Организаторы выставки – Лондонская национальная Галерея и Музей Метрополитен, Нью-Йорк. Спонсор выставки Glaxo Smith Kline.
** Перевод Ларисы Винаровой.
*** Цит. по: Святой Хуан де ла Крус. Восхождение на гору Кармель. М., 2004. С. 297.
**** Даниил Андреев. Роза Мира. М., 2000. С. 147.