Вопросы задает Евгений Попов
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 12, 2004
Петер ЭСТЕРХАЗИ – один из самых известных современных венгерских писателей. Его, обладателя ряда престижных национальных и международных премий, на родине именуют “живым классиком”. Книги Эстерхази, переведенные на немыслимое количество языков, умны, смешны, трогательны, занимательны, полны сюрпризов. Отпрыск одной из самых знатных венгерских аристократических фамилий, он большую часть своей жизни провел при коммунистах, но, кажется, не пришел от этого в уныние. Евгений Попов задал своему венгерскому коллеге несколько серьезных (и не очень) вопросов.
Евгений Попов: В прежние времена Венгрия для России всегда была Западом, и не только географически. Для нас по западности на первом месте стояла Югославия, откуда спокойно сбежал в Италию из турпоездки покойный критик Аркадий Беленков, на втором – Венгрия, на третьем – все остальные “социалистические страны”. Я вот сейчас спрашивал на улице так называемых простых людей, что они знают о современной Венгрии. И в ответ услышал – ни-че-го. Про Венгрию у нас забыли… Хотя старые русские прекрасно помнят все эти профсоюзные путевки на озеро Балатон, венгерский костюм, колбасу “венгерское салями”, которую иногда выдавали в продуктовом заказе по случаю советских праздников, певца Яноша Коша с его знаменитой песней “Вокзал уже пустой, никто уже не ждет поезда…” Забыли… А Венгрия сейчас обращает внимание на Россию?
Петер Эстерхази: Увы, мы тоже не очень-то думаем о вас. И это означает, что у нас не было русской неврастении. Означает, что Советский Союз не был для Венгрии той великой державой, которую следует бояться. Вот, например, поляки. Их отношение к России всегда определялось угрозой, от России исходящей. А для нас понятие “великая держава” скорее ассоциировалось с Австро-Венгерской империей. И эти сорок советских лет – в действительности не так много. В Венгрии нет к России скрытой озлобленности.
Е.П. Но ведь и у нас, и у вас был 1956 год, когда на помощь вашим коммунистам пришли наши зеленые танки с красной звездой…
П.Э. Пятьдесят шестой год – метафора всех этих сорока лет. Это действительно концентрация всего того нездорового, что было в наших отношениях. И все же наши сорок – это не ваши семьдесят, когда даже бабушка твоя слышала по радио идиотские советские речи. Это важное различие.
Е.П. Судя по твоим книгам, переведенным на русский, твое мнение о родной стране… как бы это покорректнее выразиться… ну, скажем, весьма эксцентричное…
П.Э. Отчий дом у нас есть, но хорошего в этом доме мало. Мне нынешняя Венгрия представляется маленькой и провинциальной страной. Не только у нас, но и во всей Европе за последние десять лет не было серьезных размышлений о том, что же такое свобода. И для нас, которые из “восточного блока”, последствия этого недумания гораздо более тяжелые, чем, например, для французов. Там тоже не размышляли, но у них имеется некий традиционный работающий механизм. Я постоянно сталкиваюсь с тем, что у нас много разговоров о вещах, о которых не стоило бы говорить, и очень мало разговоров о необходимом. Это и есть следствие той разрушительной работы, которая была проделана за сорок лет. Мы в Венгрии за “советское время” отвыкли от общественного разговора и не стремимся прояснить для себя крайне важные вещи. Например, ту роль, которую мы играли во время Второй мировой войны. Осталось только ощущение какой-то исторической обиды, центральноевропейское ощущение самосожаления, жалости к себе. Ну что мы, венгры, всегда только проигрывали. Такое это постоянное нытье по поводу нашей горькой судьбины…
Е.П. А разве нет оснований для нытья? После Первой мировой войны возникает Трианонский мирный договор, в результате которого вы лишаетесь Трансильвании, Хорватии, Словакии, Закарпатской Украины, и ваш адмирал диктатор Хорти становится диктатором сухопутной страны, после Второй мировой – родная советская власть…
П.Э. Трианон, конечно же, колоссальная трагедия, но это свершившийся исторический факт, к которому следовало бы выработать нормальное отношение, ибо больше с таким фактом делать нечего. А если мы хотим что-то делать, то мы должны сказать ЧТО ИМЕННО. Например, что нам хочется получить обратно Трансильванию, то есть часть нынешней Румынии. Но тогда это повлечет за собой определенные последствия. И я не думаю, что в Венгрии нашлись бы люди, за исключением самых крайне правых, которые к этому стремились бы. И вообще – если мы идем к единой Европе, нам нужно думать о том, что означает понятие “страна”. Какую метафору можно для этого придумать? Страна – семья, где есть папаша и где скрывают, что наша маменька глухо спивается в кладовке? Не секрет, что люди не могут найти места в этом новом мире. Новые правила игры, по которым сейчас приходится жить, настолько отличаются от тех, что существовали до девяностого года, что многие не могут найти себе места в собственной стране.
Е.П. То же самое и у нас, особенно в маленьких городах, но в Москве только ленивый не может заработать себе на кусок хлеба…
П.Э. Писатель тоже может зарабатывать?
Е.П. Что касается ПИСАТЕЛЬСТВА, то ненормальным как раз было, когда в СП СССР числилось десять тысяч членов и каждый член требовал у родной партии пайку за то, что он – советский писатель, а не диссидент или отщепенец.
П.Э. Если писатель внушил себе, что он самый главный человек на планете, ему очень трудно в новой ситуации.
Е.П. Даниил Хармс еще в двадцатые годы прозорливо сочинил такой примерно диалог:
ПИСАТЕЛЬ: Я – писатель.
РАБОЧИЙ: А по-моему, ты – говно…
Ладно, ну его, это писательство… Меня вот что интересует – вот, допустим, существует Центральная Европа, а в ней – славяне, немцы, латиняне в виде румынов. И особняком стоит Венгрия с ее финноугорским языком, который хрен поймешь, а тем более изучишь. Вопрос: каково живется европейцу с такой, как бы это точнее сказать, языковой странностью?
П.Э. Да, венгерский язык это тот элемент, который отдаляет нас от Европы и провоцирует в нас сознание, что мы – чужие. Но с Европой нас связывает естественное тождество культур. И потом – важно наше желание, стремление быть в Европе. Это был крик, вопль в конце восьмидесятых: “Слушайте все! Между Советским Союзом и Западом есть еще мы! Мы здесь!” Хорошо, что существует разный исторический опыт. В Восточной Европе мысль всегда переполнена историей, в Западной – история так плотно не занимает умы. Российский исторический опыт – это опять же отдельная вещь…
Е.П. Да, мы до сих пор не можем решить, где нам хочется жить – в Европе или в Азии. Кстати, вы там у себя ощущаете родство с финноугорским населением России – удмуртами, мордвой, марийцами, коми? Финны, например, очень этими народами интересуются, опекают их.
П.Э. Боюсь, у нас этот интерес скорее формальный. Больше того, существуют, особенно в лагере правых, такие представления, что это, ну, как бы недостаточно знатные родственники.
Е.П. Я, пожалуй, эту твою фразу опущу, чтоб никому обидно не было…
П.Э. Почему? Лично я считаю такие представления идиотскими…
Е.П. Мне, кстати, близка твоя мысль о том, что вся Европа после войны глупела безостановочно – от Лиссабона до Стокгольма, от Бухареста до Лондона, от Будапешта до Москвы. (Задумчиво.) Я родился сразу же после войны и по себе это замечаю…
П.Э. (Смеется). Глупость – это общий знаменатель, который связывает разные части Европы.
Е.П. А самоубийство – глупость или знак беды? Где-то я вычитал, что в социалистической Венгрии был ненормально высокий процент самоубийств… А что сейчас?
П.Э. Нашу диктатуру называли мягкой, а Венгрию – самым веселым бараком в социалистическом лагере. При такой диктатуре уже можно было размышлять и делать убийственные выводы. Жизнь была стабильна, скучна, определена на годы вперед, и венгру, особенно молодому и горячему, вдруг приходила в голову дикая мысль – ну, хорошо, ОНИ мне позволяют существовать, а что дальше? и что это за жизнь? и зачем все это? Сейчас люди ежедневно борются за существование, отчего, как ни странно, количество самоубийц вроде бы уменьшилось. Извини, но я всегда чувствую себя неловко, когда приходится говорить о национальном своеобразии, о национальном характере…
Е.П. … да и я слово “мы” ненавижу. Ведь МЫ на самом-то деле это Я+Я+Я+Я+Я+ Я… До бесконечности… Вот говорят “типичный русский”. Это кто такой? Брежнев, Солженицын?..
П.Э. Или Женя Попов?
Е.П. Женя Попов, тебя поджидая, со скуки листал книгу “Сто великих авантюристов и мошенников всех времен и народов”. Не сочти это за великодержавный российский шовинизм, но я с гордостью обнаружил в этой книге более десятка имен соотечественников, начиная с разбойника Ваньки-Каина и заканчивая изобретателем финансовой пирамиды Сергеем Мавроди, а вот венгр всего один в эту книгу попал, да и тот всю жизнь крутился во Франции… Зато у вас живет знаменитый Рубик, который изобрел “кубик Рубика”, сведя в шестидесятые с ума весь мир. Миллионы людей “заболели” этой игрушкой, вертели ее в руках, пытаясь совместить цветовые плоскости…
П.Э. А у венгров вообще сильны математические традиции. Когда в Америке работали над атомной бомбой, то, как у нас шутят, рабочим языком был венгерский. Лео Сцилард, Эде Теллер, Янош Нейман – венгры…
Е.П. Однако не все математики своим делом занимаются. Это намек на твое математическое образование. Впрочем, я и сам закончил Московский геологоразведочный институт. Я считал, что на писателя нельзя выучиться. Бог или дал, или не дал. Хотя, может, я потому так считаю, что меня “на заре туманной юности” дважды не приняли в Литературный институт…
П.Э. А я… у меня четверо детей, и мне неоднократно приходилось писать за них сочинения. Так вот, больше тройки я никогда не получал.
Е.П. Ну и последний вопрос, я знаю, что в нашей Библиотеке иностранной литературы хранится большая коллекция редких книг из библиотеки князей Эстерхази.
П.Э. Да, там есть бесценные раритеты – пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый века. Во время войны их не успели вывезти на Запад, и они попали к вам в качестве трофея.
Е.П. Об этом знали в Венгрии?
П.Э. Что ты! Даже семья была в неведении, потому что не было никакой надежды, что эта библиотека вообще сохранилась под бомбами. К счастью или к несчастью, вышло так, что самая ценная часть книг уже была упакована в ящики, когда появились русские войска. Она досталась вам целиком, в хорошем состоянии, была даже составлена библиотекарем грамотная профессиональная опись.
Е.П. А когда ваша семья узнала, что библиотека выжила?
П.Э. В начале девяностых годов. Причем от вас же. Библиотека иностранной литературы стала выставлять эти книги.
Е.П. Как тогда говорили – “на волне гласности”. Ну а ты с нами из-за книжек судиться не собираешься?
П.Э. (Смеется). Я ж тебе говорю, это книги КНЯЗЕЙ Эстерхази. Это не моя ветвь! Это ветвь КНЯЗЕЙ Эстерхази. А я из пролетарской ГРАФСКОЙ ветви Эстерхази!
Е.П. Заметь, что я тактично обходил вопрос о твоем благородном происхождении. Во-первых, как я понимаю, тебе такие вопросы надоели хуже горькой редьки, а во-вторых, ты же сам писал, что Советы свели под корень и князей, и графов вместе с рабочими, крестьянами, интеллигенцией и что аристократия, как явление, вымерла. А чем, собственно, князья от графов отличаются? Князья на Запад ушли, а графы остались, как писала Ахматова, “с народом, там, где он, к несчастью, был”?
П.Э. Нет, дело не в том, кто куда ушел. Суть в том, что князь – более высокий титул, чем граф. Хотя и наша графская ветвь когда-то была очень богатая. Понимаешь, в середине семнадцатого века было два брата Эстерхази. Один из них получил титул князя, другой графа…
Е.П. От кого получил?
П.Э. (Задумался). Хороший вопрос… От Леопольда Габсбурга, от императора… там в империи была довольно сложная система титулов. Была, например, разница между просто княжеским и наследуемым княжеским титулом. (Неожиданно.) Но если честно, меня эти детали мало интересуют…
Е.П. Чем князь лучше графа, хорошо, наверное, упаси бог, на зоне на нарах обсуждать… А правда, что твоя бабушка отправилась в ссылку на такси, когда вас всех депортировали в 1951? У нас бы она прокатилась в “воронке” до Лубянки или в “столыпинском” до Сибири.
П.Э. Вообще-то административная ссылка у нас была по советскому образцу. Просто они не учли размеров страны…
Е.П. Вот я и говорю – у Венгрии проблема в том, что она маленькая, а у России в том, что – большая. А у тебя были при венгерской советской власти проблемы с твоим графским титулом? Или всем тогда уже было у вас на это начхать.
П.Э. У меня проблем практически не было, наоборот – власти никогда не пытались меня купить, а у родителей вся жизнь пошла наперекосяк.
Е.П. Ладно, не будем заканчивать на грустной ноте. Советскую коммуналку, где дрались сковородками и сдавали друг друга в ментовку, расселили, мы все нынче получили отдельные квартиры, кто лучше, кто хуже. Жизнь в коммуналке, как выяснилось, ад, но ведь можно в гости друг к другу ходить?
П.Э. Не только можно, но и нужно. (Неожиданно.) Слушай, я хочу спросить, тебе хоть раз в жизни удалось собрать кубик Рубика?
Е.П. Нет.
П.Э. (Грустно) Вот и мне не удалось.