Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 12, 2004
В перспективе судеб цивилизации Первая мировая война явила собой реальный – историко-культурный, а не условный – календарный – конец ХIХ в. Обрушив его миропорядок и обнажив иллюзорность утопии позитивистского миропонимания, она одновременно возвестила начало нового этапа европейской цивилизации. Более того, она таила в себе предпосылки глобального – охватывающего абсолютно все сферы общественного и индивидуального бытия – конфликта, который и предопределил облик надвигающегося столетия. Зарождаясь в лоне Первой мировой войны, он был порожден ею как продолжение присущего ей типа мышления. Теперь – с позиции ХХI в. – двадцатый век предстает не в хронологических категориях смены столетий, а как особая и замкнутая во времени историческая эпоха радикального раздвоения секулярного мышления и последующего противостояния двух его параллельных материализаций. Одна явила собой практическое воплощение тоталитарных утопий, реализация которых полностью разрушила сами аксиологические основы европейской цивилизации. По-своему и с тем же конечным результатом, что и средневековая церковь, тоталитарные режимы претворяли в жизнь идеи создания общества, идеального в своей монолитности и абсолютной управляемости, только роль конфессии играла секулярная идеология, а роль институтов церкви – партийная организация и партийное государство. Это “новое средневековье” как секулярный аналог средневековья христианского противостояло другому типу секулярного мышления, насильственно подавляя и жестоко искореняя его носителей и его институты на манер святой инквизиции, но в несравненно более широких масштабах и на неизмеримо более высоком технологическом уровне. Этой второй материализацией секулярного мышления были государственно-демократические системы со свойственным им открытым обществом и идейно-культурным плюрализмом1.
Первая мировая война, разрушая устоявшиеся каноны культуры и уничтожая сложившиеся государственные образования, свойственные им политические системы, вызволила те центробежные силы, которые до этого все же контролировались государственными институтами.
Элита власти в Европе ставила свои политические цели, пренебрегая теми аксиологическими основоположениями, на которых зиждилась европейская цивилизация. Способом же достижения этих целей традиционно являлись разные типы насилия, крайним проявлением которых была война. Для социотехнической манипуляции общественным сознанием в целях мобилизации масс ради достижения стратегических целей государственной политики конструировалась сама идея войны как национальной целесообразности и гражданского долга. Для этого имперские планы передела чужих владений облекались в популистскую оболочку национально-государственной идеи. Защита родины, помощь “братским народам”, поддержка единоверцев, солидарность с политическими союзниками – все это, взывая к патриотизму масс и возбуждая в массовом подсознании дремлющие там изначально атавистические инстинкты агрессии и восприятия “чужого” как врага, возвышали идею войны до уровня высочайшей нравственной ценности.
Конфликты всегда сопутствовали развитию человечества, будучи порождением самого человеческого естества. Исходя из исторического опыта и самой антропологической сути бытия, христианство осмысливало такого рода неизбежность реальности в категориях морального императива, нравственности, стремясь тем самым подчинить прагматику мышления profanum логике миропонимания sacrum. Отсюда отношение Церкви к войне как к неизбежному злу, отсюда и изначально просматриваемая в учении Церкви о войне сама диалектическая трактовка этого зла применительно к конкретным реалиям всеохватывающей политики и к навязываемым ею крайностям ситуации индивидуального этического выбора.
Возникшая в раннем Средневековье и присущая первоосновам общеевропейской культуры концепция войн справедливых и несправедливых была сформулирована св. Августином (354-430), а позднее развита св. Фомой Аквинским (ок.1225-1274). Уже св. Августин, трактуя мир как “гармонию порядка”, соблюдаемую справедливыми – основанными на законах – политическими объединениями, признавал право вооруженной защиты этого миропорядка. Ответственность же за принятие такого рода решений целиком лежит на политиках. Конечной целью справедливой войны является установление прочного мира и справедливости. Эти основополагающие идеи по сей день присутствуют в римско-католической доктрине (энциклики Павла VI и Иоанна Павла II).
Первоначально связанная исключительно с теологией трактовка войны наложила отпечаток на светскую правовую мысль, начиная с эпохи Средневековья, когда возникают и кодифицируются jus ad bellum (право на справедливую войну), jus contra bellum (предпосылки и поводы решения конфликтов мирным путем), jus in bello (законы ведения войны), что отразилось также в рыцарском кодексе чести. С этих времен в международном праве усиливается тенденция к ограничению юридических поводов решения конфликтов военными методами. Отражением такого пути исторического развития правосознания европейской цивилизации является эволюция антивоенного права (jus contra bellum) и институтов его соблюдения. Своего рода историческим итогом этого процесса в преддверии Первой мировой войны явилась Гаагская конференция 1907 г. Непосредственный же путь к ней означали такие вехи в устремлениях европейской дипломатии, как выдвинутая Наполеоном III в 1863 г. идея созыва конференции для обсуждения вопроса об ограничении вооружений, а затем предложение (1899) Николая II обсудить проблему ограничения вооружений, ведущих к военному столкновению. Эта идея имела фундаментальное нучно-теоретическое обоснование, вытекающее из конкретных выкладок и практических расчетов. Ее автором был уроженец Царства Польского Ян Готтлиб Блох (1836–1902) – финансист, экономист, предприниматель (с ним, в частности, связано строительство железной дороги, соединившей Петербург с Варшавой). Зачинатель нового в европейской науке подхода в исследовании войны как общественно-политического явления (шеститомный труд “Будущая война в аспекте техническом, экономическом и политическом”, 1899–1900), он приходит к выводу, что современный уровень военной техники настолько высок, что затраты на наступательные действия делают войну нерентабельной. Своими экономическими расчетами и футурологическими прогнозами Я.Г.Блох сумел заинтересовать Николая II и убедить его в необходимости новой европейской политики. Следствием этого был созыв Гаагских конференций 1899 и 1907 гг. и принятые на них постановления.
Параллельно светской мысли о мире эволюционировало и светское мышление о самом феномене войны. Переломным моментом в этом процессе стал трехтомный труд фон Клаузевица “О войне” (1832–1834). Будучи квинтэссенцией принципиально нового философствования на вечно актуальную тему, он определил научную трактовку войны в “старой доброй Европе”.
Рассматривая вооруженное столкновение как легитимный способ достижения поставленных целей (политических, общественных, территориально-экономических), Клаузевиц аргументирует невозможность осознания природы войны, ее внутренней сути вне постижения связей и соотношений факторов морально-психологических (которые не поддаются измерению) и материальных (которые следует взвесить, просчитать и практически реализовать). Сама же война как столкновение сил моральных и материальных осуществляется средствами сугубо материальными, являя собой некое триединство, которое составляют стихия враждебности и ненависти, игра вероятности и случайности, а также соподчиненный этим факторам и их использующий инструментарий политики. Первый из этих факторов связан с народом, второй – с военным руководством и армией, третий – с правительством. Причем фактор моральный, который играет важнейшую роль, не поддается логике расчета, а тем самым и предвидению. Сама же война является продолжением политики, но с применением уже иных средств. Поэтому именно политика, обращаясь к военному методу достижения своих целей, должна вырабатывать стратегию войны2.
Обращенное вспять – к опыту прошлого – инерционное мышление правящей элиты “старой доб-рой Европы” в своих планах военного решения политических проблем оказалось не в силах учесть хозяйственно-экономические, общественные и национальные последствия научно-технической революции.
Несоизмеримое с прошлой историей количество вооружений, их несравнимое с минувшим качество и принципиально новые виды (подводные лодки, танки, броневики, автомобили, самолеты, пулеметы, газы, радиотелефонные средства связи), сам невиданный до сих пор масштаб военной промышленности и немыслимая ранее численность масс, поставленных под ружье, – все это вследствие отстающего от все нарастающих темпов развития научно-технической цивилизации менталитета и самого культурно-исторического кругозора политических элит обернулось крушением “старой доброй Европы”. В ее руинах из более чем 73-миллионной массы мобилизованных осталось навечно свыше 11 млн 102 тыс. (больше, чем во всех войнах XVIII–XIX вв., вместе взятых). Потери среди мирного населения – 15 млн 700 тыс.3 В этом саморазрушении народами своей цивилизации, массовом взаимоуничтожении (“чужих” во времена войны и “своих” в череде спровоцированных ею революций и брожений), в катастрофическом упадке не только уровня жизни, но и традиционных норм морали и права (в том числе законов ведения войны), распаде общецивилизационных представлений о добре и зле зарождалась новая Европа не только в плане историко-культурном, но и государственно-политическом. В ходе войны на континенте обрушились все империи – Австро-Венгрия, Германия, Россия и Османская Порта. Следствием распада воюющей с собой Европы было возникновение новых национальных государств4. Результатом же вызванной войной культурной деградации духовного кризиса и социально-политического развала было возникновение тоталитаризмов (фашистская Италия, большевистский СССР, нацистская Германия), отзвуки и воздействия которых в разной степени и масштабе проникли во все страны Европейского континента и Америки.
С точки зрения новейшей истории, прежде всего с точки зрения развития процессов глобализации и формирования Европейского Сообщества, стоит снова обратиться к философско-социологической концепции П.Сорокина5 и историософско-культурологической Н.Бердяева6. Обе они формировались в контексте двух параллельных “диагнозов” духовного и физического состояния организма европейской цивилизации и в противостоянии им. Согласно первому, причины болезни – в изживших себя государственных устройствах и экономических системах. Отсюда в качестве излечения предписывались реформы. Второй же констатировал состояние коллапса, предвещающего неотвратимый конец цивилизации.
В фундаментальном труде П.Сорокина с точки зрения примата культурных ценностей (а именно это является системообразующим стержнем его концепции) просматриваются в процессе социокультурной динамики и классифицируются три основных вида культур – идеациональный, идеалистический и чувственный. Для идеационального религия, идея Бога является основополагающим принципом системы, всеобъемлющим и соединяющим воедино все сферы общественной жизни и индивидуального бытия, все проявления материальной культуры и художественного творчества, тогда как для чувственного основой основ является сенсуализм: мир это только та реальность, которая воспринимается органами чувств. Отсюда вещное, материальное восприятие мира (когда эмпиризм отделяет от социальных ценностей религию, добро, красоту) распространяется на всю общественную реальность – от политики до религии, от этики до права, от повседневной прагматики до литературы и искусства7. Своего рода промежуточный между этими двумя видами является идеалистический, который представляет собой их синтез, “созданный нашим разумом”8.
Смена этих трех видов культур в истории европейской цивилизации объясняется тем, что “ни одна система не заключает в себе всю истину, так же как ни одна другая не является целиком ошибочной”. Суть же в том, что “каждая из систем частично истинна и достоверна, предоставляя знание важнейших аспектов сложной объективной реальности”9. Современная же реальность рассматривается П.Сорокиным как кризис именно чувственного вида культуры, ценностная система которого низвела человека “до уровня электронно-протонового комплекса и рефлекторного механизма”10. Выходом из этого состояния цивилизации будет преодоление чувственного вида культуры путем “перехода к идеациональной этике и праву”, что означает обретение “новой абсолютизации и универсализации ценностей”11.
Время, отделяющее нас от Бердяева и Сорокина, свидетельствует в пользу выдвинутых ими идей: конец цивилизации не свершился, цивилизация переживает кризис исторически очередного типа культуры, который П.Сорокин квалифицирует как чувственный.
Осознание конца “старой доброй Европы” и начала Европы ХХ в. в свете именно культурного состояния цивилизации, а тем самым – определенной системы ценностей означает попытку рассмотрения этого процесса не в свете общественно-политической истории и свойственных ей хозяйственно-экономических факторов, а аксиологии как всеобусловливающей сферы идей, которыми руководствуются отдельные индивиды и целые социумы во всех видах практической деятельности (включая ту же политику и экономику), равно как и в художественном творчестве.
Раздвоение общецивилизационного процесса (социально-политическая динамика, с одной стороны, а с другой – эволюция культуры, зиждящейся на тех гуманных ценностях, которые стали первоосновой Pax Christiana) постепенно – с концом Средневековья, – по мере своего усугубления создавало все нарастающее внутрицивилизационное напряжение. На протяжении ХIХ в. его темпы стремительно ускорялись: эпоха формирования наций, времена институциональной зрелости национальных государств и складывающегося национального самосознания – все это являлось локальными источниками тех центробежных сил, которые противостояли, а в конечном итоге (коим стала Первая мировая война) возобладали над центростремительными силами, порожденными надэтническим универсализмом европейской цивилизации.
Национальные культуры, являя собой двуединство самосознания нации и сознания ее принадлежности к изначальным – универсальным – ценностям наднациональной цивилизации, тем самым сближали народы Европы. Поэтому, порождая те духовные и художественные ценности, которые отражали развитие нации и ее культуры, они одновременно обогащали европейский универсум. Национально-государственные идеологии, расчленяя такое внутреннее двуединство и противопоставляя его составляющие, разделяли народы одной цивилизации и сталкивали их в целях достижения властными элитами поставленных политических целей12. Спекулируя на национальных чувствах, манипулируя понятием патриотизма, который в критические моменты игры политических интересов перерождался в шовинизм (отсюда толстовское: “Патриотизм – последнее прибежище негодяев”)13, национально-государственные идеологии создавали свою особую систему ценностей. Противостоя традиционной – изначальной – аксиологии цивилизационного универсума (которая во времена Просвещения обрела секулярную составляющую в комплексе идей космополитизма), она исподволь разрушала культурное единство Европы, ибо разрывало двуединство национального и универсального.
Подчиняя государственному идеалу все сферы бытия нации и все институты (а в их числе Церковь), государство трансформировало традиционные для наднациональной цивилизации – универсальные – этические понятия, мораль и мировоззренческие идеи (включая саму идею Бога) в локальные (национально-государственные). Тем самым традиционная для цивилизации – изначальная – аксиологическая сущность была превращена в формальную оболочку, призванную скрывать подлинное идеологическое ядро14.
Беспрецедентная по своим масштабам на протяжении всей предшествующей истории Первая мировая война – это взрыв достигшей критической массы напряженности, вызванный раздвоением цивилизационной аксиологии и внутренним столкновением ее составляющих во всех сферах национально-государственных самопроявлений цивилизации. Сама же масштабность этого внутрицивилизационного кризиса – не только количественная (поставленные под ружье массы), но и качественная (новые виды вооружения, работающая на войну индустрия) – разрушила формальную оболочку. Все разрастающееся пламя военного взаимоистребления испепеляло камуфляж пропаганды, сокрушало насаждаемые стереотипы официального патриотизма и необходимого ему образа “врага отечества”15. Первоэлементы этики и морали – понятия добра, справедливости и сострадания – оставались присущими как культуре секулярной, так и конфессиональной. Поэтому-то массовая вера в официальную Идею рухнула, оставив после себя пустоту, растерянность и порождаемую этим деградацию, которая обрела выход не только в падении нравов и бесчинствах, но и в стихийных бунтах, которые еще больше разжигали и с помощью своей идеологической демагогии использовали в собственных целях радикальные политические группировки.
Духовному обвалу способствовал и сам характер невиданного в истории столкновения наций, аранжированного национальными государствами. “Прежние войны, – отмечает в этой связи Г.Померанц, – вели профессиональные армии, сохранявшие что-то от рыцарских правил игры. Народы в целом не воевали. Возвращаясь к родным очагам, солдаты всасывались мирной средой, растворялись в ней… Мировая война все это переменила. Она загнала в окопы слишком много мужчин – добрую половину во всех цивилизованных странах. И цивилизация начала расползаться, как старая кожа змеи, и вылезла жестокость. Жестокость вошла в искусство, даже в религию… Жестокость надула паруса идеологий и классовой борьбы… Война развязала вкус к жестокости, и он окрасил ХХ век”16.
Прямым следствием Первой мировой войны было возникновение тоталитарных режимов – большевистского в бывшей Российской империи, фашистского в Италии и нацистского в Германии. Идеологически санкционированный культ насилия над собственным населением и сопряженная с этим пропаганда войны (мировой революции) как средства достижения политических целей, культивирование ненависти к врагу (классовому у большевиков, “недочеловекам”, “низшим расам” у нацистов) как средство мобилизации масс для борьбы за высшие – национально-государственные – ценности, отождествляемые с программой партии и культом вождя, – все это, будучи “детонацией” взрыва Первой мировой, отражало внутрицивилизационный кризис того вида культуры, который достиг фазы зрелости в течение ХIХ в.
Демократические страны, в которых сам тип функционирования политической системы зиждился на принципах взаимосвязи и взаимозависимости государства с гражданским обществом, стремились к реализации антивоенного курса как во внутренней, так и внешней политике. Это было другим – прямо противоположным тоталитаризмам – следствием Первой мировой. Столь ненавистный всем тоталитарным режимам пацифизм отражал вызванное шоком войны и крушением воинствующих государственных национализмов отрезвление наций, их обращение – возвращение к универсальным ценностям цивилизации.
Итак, аксиологическое раздвоение цивилизации теперь материализуется и в системно-политическом раздвоении Европы. Это и прямое следствие Первой мировой, и непосредственное отражение вызванной ею динамизации кризиса определенного вида культуры.
Демократические страны в своем стремлении всеми силами сохранить мир выражали общественное мнение, с которым правительства не могли не считаться в силу как государственного устройства, так и самого типа политической культуры. Мюнхенское соглашение было следствием политики, продиктованной настроениями абсолютного большинства демократических наций, которое затем – после нацистской аннексии Чехословакии и аншлюса Австрии, в период предвещающего новую войну гитлеровского ультиматизма Польше – выступало под лозунгом “Не хотим умирать за Данциг!”.
Мюнхен – полное отражение ценностной ориентации демократического Запада и его полное непонимание феномена тоталитаризма, который, опираясь на силу и проповедуя силу, только силу принимал во внимание. Поэтому и общаться с ним можно было только с позиции силы. Этот урок демократия усвоила благодаря Второй мировой войне и использовала в течение холодной войны.
Мюнхен был иллюзией демократии, а не ее “сговором” с Германией Гитлера, как это утверждалось в советском идеологическом лексиконе. Сговором же Германии Гитлера с Советским Союзом Сталина были соглашения, подписанные в Москве 23 августа 1939 г., а затем – после совместной оккупации Польши – закрепленные договором “о границах и дружбе” 29 сентября того же года. При всех идеологических различиях этих двух тоталитаризмов ценностная ориентации, тип культуры и менталитет элиты власти Германии и СССР настолько совпадали, что, как свидетельствует И. фон Риббентроп, на обратном пути из Москвы “данцигский гауляйтер… сказал: порой он чувствовал себя просто “среди своих старых партайгеноссен””17. Такого рода coincidentia oppositorum – совпадение противоположностей большевизма и нацизма – обусловлено тождеством этих типов тоталитаризма в сфере этики и морали, которые были полностью перемещены в сферу партийной идеологии и опирались на принципы партийной целесообразности.
Крушение тоталитаризмов, ликвидируя системно-политическое раздвоение Европы, тем самым одновременно обозначает перспективу ликвидации ее аксиологического раздвоения в сфере общественно-государственного устройства. В сфере же морально-ценностных установок эта тенденция как реакция на конец “старой доброй Европы” и Первую мировую войну проявилась сразу же после ее окончания в философии (крупнейшие представители – Н.Бердяев и П.Сорокин), а особенно широко в литературе. Ее творцами преимущественно были те, кто сам изведал окопную жизнь. Поэтому сама тема стала для них прежде всего отражением собственных жизненных испытаний, интеллектуально-художественным переосмыслением пережитого, иначе говоря – самовыражением, а не чем-то внешним, идеологически либо эстетически заданным.
Подлинная идея войны, развязанной политической элитой Европы в 1914 г. ради передела империальных владений и сфер влияния, обнажилась в ходе самой войны и была настолько скомпрометирована и уничтожена самой же войной, что литература не смогла откликнуться на это новым “Дон Кихотом”. Эпический шедевр Сервантеса философски был грустным и ироничным прощанием с рыцарством и рыцарственностью Средневековья, а эстетически – травестацией его популярнейшего литературного жанра – рыцарского романа. Литература же после Версальского мира откликнулась на уход в прошлое миропорядка ХIХ в. едко и сатирично – “Швейком” – этим Санчо Панса “старой доброй Европы”.
Снижение жанра (от героики романа о войне до традиции плутовского романа) и героя (от возвышенно-благородного воина до пройдошливого простака) – все это интеллектуально и эстетически отражает как упадок идей, двигавших “старой доброй Европой”, так и упадок самой этой Европы, предощущаемый Ницше, Шпенглером, Ортега-и-Гассетом, а на иной лад – Марксом, его последователями и эпигонами.
Война не только обнажила создаваемый и скрываемый социотехническими манипуляциями властных элит цивилизационный излом, но и взорвала внешний цивилизационный лад изнутри.
Гибель Большой Идеи, скрепляющей цивилизацию, аннигиляция ее локальных составляющих – традиционных национально-государственных идеологий, агрессивно-имперских идей, раскалявших теперь воинственно-шовинистический угар, – вылились в братание на фронтах, массовое дезертирство, брожение в армии и революционные взрывы в тылу. Поэтому-то в образовавшемся идейном вакууме, на пепелищах разрушенной европейцами Европы не возник, да и не мог возникнуть эпос, как “Иллиада” во времена античности, “Песнь о Роланде” – в эпоху Средневековья, “Неистовый Орландо” – в эпоху Ренессанса, “Освобожденный Иерусалим” – во времена барокко, “Полтава” – в эпоху романтизма, “Война и мир” – во времена реализма.
Гибель Большой Идеи цивилизации предопределила в литературе отказ от эпической перспективы. Ее устремленность в целостный макромир теперь, когда он свою целостность утратил, “опрокинулась” в противоположную сторону, трансформируясь в обратную перспективу, которая открывалась на внутренний мир индивидуума, экзистенциальные проблемы личностного бытия и судьбы тех, кто был брошен в горнило бессмысленного самоуничтожения. Это характерно для литератур по ту и другую сторону разделенной войной Европы, для литератур всех народов, вовлеченных в общеевропейскую бойню. При всем различии идейно-эстетических установок и своеобразии творческих индивидуальностей такая перспектива является общей для ставшей классикой военной прозы Ремарка, Барбюса и Хемингуэя на Западе, с одной стороны, а с другой – в Центральной и Юго-Восточной Европе – для славянских литератур, отражающих свой национальный вариант, воссоздающих свое, локальное видение общеевропейского кризиса цивилизации и обретения собственной государственности. В Чехии – это Франя Шрамек, Карел Конрад и др., в Словакии – Ян Грушовский, Мило Урбан, в Сербии – Иво Андрич, Милош Црнянский, Драгиша Васич, в Хорватии – Мирослав Крлежа и Аугуст Цесарец, в Словении – Прежихов Воранц18. Даже для поляков, чьи легионы своими штыками восстановили государственную независимость, война предстает в литературе отнюдь не в эпическом сиянии и патетической тональности. С.Жеромский, В.С.Реймонт, Ю.Каден-Бандровский, А.Струг и др. показывают ее жестокость, безнравственность и трагизм индивидуальных судеб.
Особая ситуация России предопределила особенность ее литературы. Здесь Первая мировая война переросла в войну гражданскую – в столкновение Больших Идей – России давней и России революционной – исторической и внеисторической. Поэтому-то русская литература отразила прежде всего не мировую войну, а войну внутрироссийскую, положившую конец исторической России и давшую начало СССР.
Столкновение двух Больших Идей всколыхнуло страну, ее народы и ее искусство. Эти Большие Идеи породили как новую литературу, так и ее эпическую перспективу – “Тихий Дон” и др.
Гражданская война стала не только ведущей темой, но и основной драмой российской истории. Поэтому-то лишь полвека спустя к теме Первой мировой войны обратился А.И.Солженицын. Однако его эпопея “Красное колесо” уже самим своим названием обращена к основной драме российской истории. Первую мировую писатель стремился осмыслить в перспективе последующей трагедии России – массовой гибели не только людей, но и идей, которыми эти люди жили и на которых зиждилось их государство.
Литература, по-своему осмыслив факты и художественно отразив конец Европы ХIХ в. и начало Европы века ХХ, наряду с документальными материалами является с точки зрения исторической антропологии тем важнейшим источником, который засвидетельствовал состояние умов, мироощущение, менталитет, ценностную мотивацию и поведенческие установки переломного периода. Поэтому именно сфера художественного творчества (включая все его виды, не только искусство слова) особо способствует осознанию внутрицивилизационного кризиса определенного вида культуры и опознанию тех явлений и тенденций, которые предвещает его преодоление.
1 Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 1–2. М., 1992. Кин Д. Демократия и гражданское общество. М., 2001.
2 Bierzanek R. Wojna a prawo miedzynarodowe. Warszawa, 1982. Koziej S. Teoria sztuki wojennej. Warszawa, 1993. Howard M. Wojna w historii Europy. Wroclaw, 1990. Nef J.U. War and Human Progress. An Essay on the Rise of Industrial Civilization. New York, 1950. Aron R. Pokoj i wojna miedzy narodami. Warszawa, 1994.
3 См.: Мировые войны ХХ века. Кн. 1–2. М., 2002. Ferro M. La grande querre 1914–1918. Paris, 1969.
4 Это были Польша, Чехословакия, Югославия, Литва, Латвия, Эстония. Попытки создания собственной государственности рядом народов развалившейся в Гражданской войне бывшей Российской империи сразу же встретили сопротивление белых, а в конечном счете были подавлены красными.
5 Наиболее полное отражение она получила в его англоязычных трудах “Социальная и культурная динамика” (Т. 1–4, 1937–1941) и “Кризис нашего времени” (1941).
6 “Этюд” – как его нарек сам автор – “Новое средневековье” (1923) – сразу же обрел колоссальный успех, был переведен на множество языков и переиздается до сих пор.
7 П.Сорокин констатирует: “Отстраненность эмпирического аспекта реальности от всех ее других сторон трагически сузила мир значений и ценностей и чрезвычайно обеднила бесконечное богатство в социально-культурной жизни и вселенной, включая даже чувственное счастье. Безразличие эмпирической нации к добру и красоте сделало ее аморальной и даже циничной. Она оказалась, таким образом, готовой служить любому барину, будь то Бог или мамона, любой цели, социально полезной или вредной, созидательной или разрушительной. С одной стороны, она создает мир, полный полезными дарами, с другой – наиболее изощренные средства разрушения человеческой жизни и культуры. Ядовитый газ, бомбы и другие взрывоопасные вещества – такие же детища эмпирической науки, как и холодильники, лекарства, тракторы и им подобные изобретения.
На одной половине планеты свобода мысли и творчества уже сбита с толку теми, кто научился контролировать разрушительные силы, созданные эмпирической наукой. Наука опустилась до роли прислужницы современных “варваров”, которые хорошо усвоили лозунг эмпиризма: “Истина суть то, что удобно и полезно; из нескольких возможных условий наиболее верно то, которое мне больше всего подходит”. Поэтому эмпирическая наука, доведенная до своего логического завершения, еще раз проложила путь к своему окончательному падению” (Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 484).
8 Сорокин П. Указ. соч. С. 463. “Человеческий разум, – заключает свой вывод П.Сорокин, – таким образом соединяет в единое целое истину чувства, истину веры и истину разума. Это основное, что касается идеалистической системы истины и познания”. (Там же.)
9 Там же. С. 474. И несколько далее следует умозаключение: “Истина чувств дает знание о чувственных нерациональных аспектах объективной реальности; истина разума – ее рационального аспекта; истина интуиции – ее металогического и метачувственного аспектов. Как уже было отмечено, даже современная естественная наука и технология заключают в себе не только истину чувств, но, как, например, в области математики и логики, большую долю истины, разума. В конечном итоге обе истины упираются своими корнями в интуицию и веру в качестве основных постулатов науки”. (Там же. С. 474–475.)
10 Там же. С. 503.
11 Там же. С. 504.
12 О понятиях культуры национальной и официальной, соотношении элементов универсального и локального в процессе культурной эволюции см.: Липатов А.В. Славянское Просвещение в европейском контексте // Литература эпохи формирования наций в Центральной и Юго-Восточной Европе. Просвещение. Национальное возрождение. М., 1982.
13 Параллелью такому типу русского национального мышления является тот тип национального мышления поляков, который представлял современник Л.Н.Толстого поэт-мыслитель Ц.Норвид: “Благородный человек не мог бы и дня прожить в Отчизне, счастье которой не было бы только процентом от счастья Человечества”. (Norwid C. Pisma wszystkie. T. 7. Warszawa, 1973. S. 50.) Жизни и творчеству Норвида посвящена глава в “Истории польской литературы” (Т. 1. М., 1968).
14 В русской классической литературе это обрело художественное воплощение в главе “Великий инквизитор” из “Братьев Карамазовых” Ф.М.Достоевского, а в наше время – в романе “Жизнь и судьба” В.Гроссмана (столкновение коминтерновского интеллектуала Мостовского с эсэсовским интеллектуалом Лиссом и монолог последнего). См.: Липатов А.В. Литература и факт // Studia Polonica. М., 1992.
15 Это преображение патриотизма в шовинизм – подавление изначальных ценностей цивилизации ценностями национально-государственной идеологии – достаточно красноречиво отражает лозунг Австро-Венгерской империи начала войны: “Alles Serben mussen sterben!” – равно как нарушения законов войны всеми воюющими сторонами, насилие над мирным населением и жестокость к военнопленным, причем особенно со стороны прокламирующих свою “культуртрегерскую” для славян миссию австрийцев и немцев. (О зверствах над русскими военнопленными см.: Мировые войны XX века. Кн.1. М., 2002.)
16 Померанц Г. Вкус к жестокости // Родина. 1993. № 8/9. С. 173.
17 Риббентроп фон И. Между Лондоном и Москвой. М., 1996. С. 161.
18 См.: История литератур западных и южных славян. Т. III. М., 2001.