Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 11, 2004
***
На жилплощади незаконной
слышен голос, лишенный звуков
Патриарших двух переулков,
Ермолаевского и Бронной.
Ты ладонью прикрыла ухо,
словно поймана на горячем,
на чужом языке коньячном,
от которого в горле сухо,
и ухоженною рукою
теребишь цукат на бисквите…
На куски меня разорвите
между Киевом и Москвою.
Ощетинившимся осколком
пронесусь над позорной брешью.
На мятежную злую Пресню
сухопутным нагряну волком.
***
Под ветром ежась и зевая
в демисезонный месяц март,
я жду последнего трамвая
у стадиона “Авангард”.
Вдруг электричества не хватит?
С путей сойдет передний мост?
Когда-то мне в военкомате
определили первый рост.
Под монотонным, агрессивным
и проницательным дождем
в семействе числюсь первым сыном,
а первый мертвым был рожден.
Приревновав к старлею спьяну
(крут на Камчатке самогон),
отец беременную маму
бил офицерским сапогом.
Два близнеца в одной утробе.
Удар пришелся на хребет.
В могиле братской, в братской робе
я робко выглянул на свет.
Заплакал, слезно призывая
не кантовать императив…
Я жду последнего трамвая,
зато под номером один.
***
В лифте пахнет уксусом –
чую мимикрию,
обездвижен ужасом
потерять Марию.
К этажу последнему
вознесен обидой,
зябко не по-летнему
в яме под кабиной.
Леденеют: лестница,
кабель и канаты.
Аварийно светится
перламутр помады.
Северным сиянием
въелся иней в краску.
Перед расставанием
шахта – нараспашку!
Перед углублением
в недра верхотуры
встречу с изумлением
скальные скульптуры.
Пионерка с кроликом,
девушка с веслом
подсекут символикой
с лета, как серпом…
***
На пятачке без кипарисов
у ресторана “Бельведер”
белиберду без компромиссов
нес музыкальный офицер.
Лейб-капельмейстер без оркестра
закладывал за воротник,
а на веранде – много места,
как на скамейке запасных.
Коньяк и водку дул сердито
обжегшийся на молоке.
Я знал, чем хуже композитор,
тем больше яда в кулаке.
Был понедельник или вторник –
никто определить не мог,
от пузырей ломился столик,
официанты сбились с ног.
А баталист на самом деле
не ведал, в чем его вина…
Как хорошо, что в Коктебеле
уже закончилась война.
***
Течет по кругу постепенному
двойник небесного Днепра,
в бассейне темном по-осеннему –
музей железного добра.
Как по заказу перед путником
ведра неправильный цилиндр,
раскрывшись рыцарским нагрудником,
пиявку дужкой шевелит.
Очнется в донной куче лишнего
кровинка дохлая чуть-чуть,
чтоб в чутком замысле Всевышнего
прививкой глину всколыхнуть.
В сырой воде худышка тесная
замкнется в магниевый треск,
и – Кругло-Университетская
всплывает вспышкой на Печерск,
срывая штанги у троллейбуса…
Но только руку протяни –
коровий хвост из “Книги Велеса”
получишь вместо пятерни.
***
На песке под Одессой
полоса между лодок
чистоплотней, чем хлопок
под вечерней одеждой.
Среди легкого пара
и тяжелого блеска
суета бесполезна,
будто крем от загара
для оторванных с мясом
белых крыльев и перьев…
С ног на голову берег
перевернут отказом.
***
За тоннелями – мосты,
а в турбинах – вихри тока,
долго из Владивостока
поезд мчится до Москвы.
Неустойчивая твердь
прет со скрежетом и скрипом.
Я болею дифтеритом
и покорно еду в смерть.
Силы неба и земли
на одном из перегонов
спровоцировать смогли
бунт физических законов.
Ослепительный Байкал
заворачивают в свиток
между рельс и между шпал
на катушку жидких ниток.
Слабо верится теперь
в то, что вылезу из каши,
что увижу Коктебель,
что потом на Патриарших
я на будущем витке
буду жить внутри столицы,
сочинитель бледнолицый
в чернокожем пиджаке.
***
Дурачились до измора,
позируя сквозь лазурь,
вытаскивал я из моря
азартную стрекозу.
Был наискось опоясан
я весом любимым весь,
и скалился Херсонес
зияниями балясин.
Пикантная панорама:
капризнее, чем талант,
дрожал олимпийский мрамор
поваленных колоннад.
Изюминка эпицентра
раздвинулась в пятерне.
Календула и люцерна
расплющились на спине.
Меж склепов и мавзолеев
мы снова переплелись
и лежа, и на коленях
копируя эллинизм.
***
Какая муха укусила
меня в разгаре полугодия –
писать по методу Мефодия
и за себя, и за Кирилла?
Ну где вы встретите оболтуса
с тремя амбициями в сумме,
который хочет на полкорпуса
опередить братву Солуни?
Дремуч, как дебри Беловежские,
косноязычнее трамвая –
за это не по-человечески
и не по-божески страдаю.
Стрела высокого подъемника
вчера упала на кофейню,
я над разломом багровею,
переживаю за покойника,
за кавардак, за недостачу
сердечных мук в загробной музыке…
Переворачиваясь в мусорке,
в родной словесности батрачу.