Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 11, 2004
Этот рассказ написан почти 30 лет тому назад. В обстановке и атмосфере, исключавших всякую мысль о возможности его напечатать. Напечатано могло быть только то, что было напечатано: рассказ в эту категорию не входил. Знающий знает, незнающему не объяснишь. Компьютеров в ту пору не было. Поэзия – которую я осознал своим делом еще в юные годы – требует не много места для хранения, папки с прозой распирают ящики письменного стола физически. По этой, главным образом, причине в 1992 году я опубликовал в Лондоне в русском издательстве “Overseas Interchange Publications Ltd” компактную книжку под названием “Статуя командира и другие рассказы”: пять больших рассказов, включая представленный здесь.
30 лет тому назад обстановка и атмосфера были такие, что Прибалтика – зона и в определенном смысле распорядитель действия в рассказе – и представляла для жителей СССР Европу. Другой просто не было. Прибалты прекрасно вступали в партию, делали советскую карьеру, но латиница уличных вывесок, отчужденное выражение лиц, остатки буржуазного быта в городах и деревнях передавали что-то читанное о том мире в книгах. Не Ибсена, не Гамсуна и уж подавно не Метерлинка, но по соседству. Провинциальные родственники тех. Россия жила грубее, грязнее, топорнее и при этом куда масштабнее культурно. Мы были Толстые и Тургеневы – на одной ноге с Диккенсами и Флоберами. Энергия этого парадокса по-своему тоже работает в рассказе. Как, впрочем, и вся ситуация, и конфликт, принадлежащие конкретному времени, но отнюдь, мне кажется, к нему одному не привязанные.
* * *
Во “Франкфуртер Альгемайне”
известья о русских делах.
Нормально, нормально, нормально,
бормочет синайский феллах,
живущий по временной визе,
суэцкой войны ветеран.
Россия – сюрприз на сюрпризе,
ей-богу, страна между стран.
Ей-богу, ей-богу, ей-богу,
зачем я родился не в ней –
где снег засыпает эпоху
и времени – климат древней.
Где память – лишь фото. На фото –
простор, на просторе – семья
обветренных сфинксов, и кто-то
моргнул, и всегда это – я.
Он лезет под маску мне: кто он,
в картинку попавший за так?
Пустяк, неудавшийся клоун,
не вид человека, а знак.
Металл, на котором он выбит,
рассыпчат, как соль серебра,
и дни его выпил Египет
песчаной струей из горла.
Пустыня, в пустыне могила,
утопленник, всосанный в ил.
Зачем ты с землей Исмаила
смешал свою кровь, Самуил!
Затем, что мы ищем не гроба,
а грезы на зыбких путях
и жарко лепечем: Европа,
Коммуна, Вселенная, ах!
* * *
Как выпускаемое из пращи,
как оставляемое на чай,
как доставаемое из печи,
нас поражает словцо “прощай” –
не ухо ловит, а ребер клеть
всю плазму звука, все вещество,
какому, щерясь, сперва лететь
из рта Давида, потом в него.
Что толку в звуке, когда умолк,
причем униженно, невзначай?
Не дань признательности, а долг –
чему “привет” сказал, сказать “прощай”.
Так забивают гортань псалма
и ты, и труп твой, и враг, и Бог,
чтоб жизнь изъять, не сойдя с ума,
и голос – главный ее вещдок.
Итак, прощай все вокруг. Прощай
сам я. Но ведь кто-то же говорит
словцо вот это. Так не стращай
меня немотой, баритон Давид.
И снег ораторствует, и дождь,
и, всасывая, облепляя, пыля,
включает из склоки ветров и рощ
“прощай” в свой гул бессмертный земля.