Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
Я взялась за эту тему, так как мне показалось, что, наконец, для фигуры Дягилева, как и для его современников – творцов Серебряного века, – по слову Пушкина, “настало потомство”. Долго, очень долго о нем упоминали вскользь, его не замечали, старательно обходили стороной. Книги о нем выходили в Европе и в Америке, не в России. Воспоминания русских сотрудников его компании переводились на другие языки – французский, итальянский, английский и издавались везде, кроме России. Вклад его в русскую и мировую культуру, бесценный опыт его работы не был в России достаточно изучен и не стал для ее граждан фактом национального сознания. Чем вызвана такая немилость к Дягилеву на родине? Понятно чем: еще с дореволюционных времен, примерно с 10-х годов 20-го века, жил он за ее пределами. Художественную элиту, группировавшуюся вокруг него, по большей части составляли эмигранты, позднее – беглецы из послереволюционной России. Фактически вся его деятельность протекала по ту сторону железного занавеса и никак не пересекалась с действительностью Страны Советов. В последующие годы – время возвращения потерянной культуры, узнавания старых, но изъятых из обращения имен – до Дягилева как-то не доходила очередь. Ныне, со сменой вех, пора вернуть и эту самобытную фигуру российской культуре. Но не в виде восковой персоны, годной лишь для паноптикума, желательно увидеть его во всей сложности и шокирующей неординарности – волевого, честолюбивого, удивляющего. В предлагаемой статье я не ставила целью охватить все стороны жизни и тем более творчества этой личности. Мне хотелось задержать внимание читателей лишь на некоторых штрихах дягилевской биографии.
Смерть в Венеции
Дягилев умер в Венеции 19 августа 1929 года. Умер неожиданно для близких ему людей, для сотрудников, для ценителей его таланта. Ему было 57 лет. В последний год жизни здоровье его начало сдавать, но не до такой же степени, как говорится у Гоголя. После тяжелого года работы, после утомительного, но богатого впечатлениями путешествия по Германии со своим новым протеже, юным композитором Игорем Маркевичем, Дягилев приехал в Венецию – отдохнуть. И нашел здесь последний приют на кладбище острова Сан-Микеле. Уж не сбылось ли, в самом деле, предсказание о смерти “на воде”, полученное Дягилевым от лондонской гадалки и так его напугавшее? Венеция – всем известно – царица моря, город, стоящий “по колено в воде”. Но сам Дягилев почему-то Венеции не боялся, этот город он бесконечно любил. Поражает, что даже понятие Итальянского Ренессанса в представлении Дягилева связывалось вовсе не с Флоренцией, а именно с Венецией. Во всяком случае, юному и непросвещенному Леониду Мясину он называл трех венецианцев – Тициана, Веронезе и Тинторетто как художников, определивших Возрождение.
Суеверный и мнительный, Дягилев предсказания гадалки испугался. Его страшили любые перемещения через водное пространство, будь то даже река, что уж говорить об океане! Правда, в Америке он побывал. О 10-дневном морском путешествии “шефа” Сергей Лифарь, не будучи очевидцем, но основываясь на свидетельствах и фотографиях, говорит как о настоящей трагедии – тот сидел на палубе, укутанный, привязанный ремнями, и пил виски все десять дней плавания.
Странно, но мы не знаем, от какой конкретно болезни умер Дягилев. В книгах о нем я встретила несколько самых разных диагнозов: удар, сменившийся коматозным состоянием, заражение крови, диабет. На теле у него было много гнойных нарывов. Возможно, что современная медицина, исходя из гомосексуальной ориентации Дягилева, предположила бы у него наличие СПИДа. Итальянский доктор, к которому он обратился по приезде в Венецию, нашел у него радикулит. Можно отнести этот диагноз на счет профессионального невежества, но ведь и немцы-врачи в Германии говорили Дягилеву о ревматизме. Все как один мемуаристы вспоминают Дягилева в конце его “последнего сезона” очень больным и уставшим. Но никто из “вспоминателей”, да и сам Дягилев, до последнего дня строивший планы на будущее, даже не думал, что смерть уже стоит у его изголовья.
Последний сезон Русского балета
Сезон Русского балета 1929 года был последним и для балета, и для Дягилева. В мае–июле его компания, как всегда триумфально, выступила в Париже, Берлине и Лондоне. Все видевшие маэстро в это время говорят, что он был чрезвычайно утомлен и измотан.
Вот отрывки из воспоминаний.
Мария Рамберт, балерина и педагог: “В последний раз я увидела его на вечере в Лондоне… я знала, что к тому времени он был очень болен. Я не знала, был ли то диабет, хотя и помню, что за ланчем у Флорри Сент-Джуст она сказала: “Вы не должны есть этого”. Он сказал: “Не имеет значения, не имеет значения”. Он не обращал внимания на эту очень опасную болезнь. И я увидела на вечере, что он сильно изменился. Все следы власти покинули его лицо, остались только беспомощность и доброта. И он говорил со мной с такой откровенностью, какой я не знала за ним прежде. Он действительно был добрый и хороший. Я сказала: “Сергей Павлович, вы должны следить за собой. Вы нуждаетесь в длительном отдыхе”. Ну, вы знаете, что потом случилось”.
Леон Войцеховский, характерный танцовщик: “Моя последняя встреча с ним была по-настоящему трагичной. Это было в Париже после представления. Дягилев пригласил всех, кто танцевал в тот вечер, и было очень весело. Но я заметил, что он много пил. Мы все пили, но было необычно видеть его пьющим в таких количествах… Он ел все то, что никогда не ел, например блины (“blins”) со сметаной. Он их никогда не ел. Ему говорили, чтобы он не ел, но он абсолютно ничего не замечал. Он был очень добр к нам в этот вечер, я помню. Мы попрощались с ним, потому что собирались на каникулы. Потом мы были на каникулах на Сент-Максиме и прочитали в газетах, что Дягилев умер в Венеции. Это было ужасно. Мы действительно не могли поверить в то, что он умер”.
Танцовщик Антон Долин: “Он был больной человек в течение последнего года своей жизни, увы. Ему было сказано врачами не пить много шампанского, не есть сладкого, у него был диабет, а он не слушал. Он наслаждался хорошей едой. Кто не наслаждается хорошей едой, дайте на того посмотреть! Но если бы он чуть больше уделял себе внимания, возможно, он бы прожил еще несколько лет”.
Летом 1929 года Долин пригласил Дягилева на “party”. Маэстро ответил, что придет, если будет нормально себя чувствовать. Перед приемом Долин решил поменять свое старое плохонькое фортепьяно на великолепного Блюхера. Он знал, что фортепьяно будет первой вещью, на которую даже не вполне здоровый Дягилев обратит внимание. Дягилев пришел, выглядел он больным. Войдя, он взглянул на фортепьяно и сказал: “У тебя хороший вкус – Блюхер прекрасной работы”.
Долин продолжает: “В Лондоне кончился сезон, все собрались на сцене, и Дягилев пришел со всеми проститься, все пожелали ему хороших каникул. Он нуждался в хорошем лечении. К сожалению, он не лечился, он поехал в Венецию, где и умер, как мы все знаем, 19 августа 1929 года”.
Мисия Серт, большой друг и помощница Дягилева: ““Сезон Русского балета” в Лондоне подходил к концу, когда пришла телеграмма от Дягилева. Он просил, чтобы я как можно скорее приехала к нему. Я застала его полумертвым от усталости… При виде бедного Сержа, который, спускаясь по лестнице, опирался на плечо маленького Игоря Маркевича, глубокая тревога охватила меня. Лицо Дягилева искажала боль. Скверный фурункул внизу живота не заживал. Врачи настаивали, чтобы он поехал отдыхать и серьезно лечиться. Но Серж в это время был занят только Маркевичем и решил повезти его в Байрейт послушать “Тристана и Изольду””.
Что это за “маленький Игорь Маркевич”, ради которого Дягилев готов был жертвовать своим сильно пошатнувшимся здоровьем?
Перед Венецией
Игоря Маркевича называют французским композитором, но родился он в Киеве. В годовалом возрасте был увезен в Париж. Когда ему исполнилось 17, произошла его встреча с Дягилевым, перевернувшая его судьбу. Дягилев в него влюбился. Дягилев не скрывал своих привязанностей. В его поведении было что-то от монархов, чьи любовные связи становились общественно значимыми и играли не последнюю роль в общественно-политической жизни государства. Продолжая параллель, можно сравнить Дягилева с Екатериной II. Безмужняя императрица выбирала себе в фавориты людей неординарных. Под ее наблюдением, влиянием, руководством вознесенные над прочими и наделенные ограниченной только самой императрицей властью, они совершали порой нечто фантастическое. Григорий Орлов и Григорий Потемкин, генерал Ермолов вошли в историю России не только как фавориты императрицы, но как полновесные исторические деятели. Нечто похожее происходило с людьми, попадавшими в сферу дягилевского притяжения. Вацлав Нижинский и Леонид Мясин стали выдающимися хореографами только благодаря Дягилеву, с его подачи, под его крылом. Оба в конце концов вышли из-под его влияния, оба женились и обзавелись своими семьями, нанеся Дягилеву каждый в свое время глубокие душевные раны (и опять можно вспомнить похожие концовки в отношениях Екатерины и Орлова, Екатерины и Потемкина).
Любопытно, что юный Игорь Маркевич, как считают, очень напоминал молодого Мясина, разрыв с которым и уход которого из компании для Дягилева был тяжел.
Ситуация с Игорем, по-видимому, осложнялась тем, что он был чужд гомосексуальных пристрастий. Дягилев, как и герой известного рассказа Томаса Манна, вынужден был любить на расстоянии. Как всегда случалось с Сергеем Павловичем, полюбив, он начинал развивать “объект”, образовывать, помогать таланту выйти наружу. В свое время он буквально вынудил Мясина, танцовщика и артиста, стать хореографом. Тот вспоминает, что, в очередной раз бродя с Дягилевым по галерее Уффици, они остановились перед “Благовещением” Симона Мартини и вдруг патрон огорошил его вопросом, сможет ли он поставить балет. Первой реакцией Мясина было – нет, не смогу. Но тут взгляд его упал на картину, где Мария сомневается, верит и не верит в свое предназначение, – что-то в нем перевернулось, и он сказал неожиданно для самого себя: “Я думаю, что смогу поставить не один, а сто балетов для вас”. Так началась стремительная карьера Мясина хореографа. С Маркевичем Дягилев затеял нечто похожее.
“Семнадцатилетний Игорь был его последним открытием. Со всем энтузиазмом и страстью, которые вкладывал в такого рода вещи, Серж решил сделать из него знаменитость. Он уже организовал в Лондоне концерт, на котором исполнялся только что законченный концерт для фортепьяно Маркевича. Потом был устроен грандиозный прием в Ковент-Гарден, чтобы представить молодого композитора всем влиятельным лицам столицы. Все это имело внушительный успех, и теперь Серж мечтал только о том, чтобы повезти его в Германию. “Тристан” был одним из самых любимых произведений Дягилева. Он хотел, чтобы Маркевич услышал его в Байрейте, на священной земле Вагнера. Никакие доводы не могли убедить его отложить это паломничество”. Так пишет Мисия Серт, прекрасно разбиравшаяся в психологии Дягилева.
По признанию самого Игоря, Дягилев не просто хотел сделать из него знаменитость, он был тем “агентом-провокатором”, который сумел пробудить в юноше творческие силы. Друг Дягилева композитор Витторио Риети помог Игорю с инструментовкой, сам маэстро стал негласным соавтором произведения, подсказывая неопытному сочинителю, где должен вступать оркестр, а где следует играть фортепьяно.
В поездке по Германии, последовавшей за триумфальным выступлением в Лондоне, где Игорь играл свой фортепианный концерт, и громким приемом у королевских особ, Дягилев водил своего юного друга по местам, знакомым ему с юности. “Тристана” слушали они в Театре Принца-Регента, и Игорь заметил, что в антракте Дягилев не смог сдержать рыданий. Сорок лет назад, таким же семнадцатилетним юношей, как его теперешний спутник, слушал он эту оперу со своим кузеном Димой Философовым… Дима был близкий друг, сотрудник, советчик, любимый человек. С ним и с его ближайшими, еще со школы, друзьями – художником Александром Бенуа, музыкантом Вальтером Нувелем – бывший пермский провинциал, быстро завоевавший столицу, затеял свой необыкновенный художественный журнал “Мир искусства”. Было это ровно 30 лет назад… Кстати, незадолго до поездки с Маркевичем в Лондоне Дягилев виделся с Валей Нувелем, обедал с ним. “Когда же мы теперь увидимся?” – спросил на прощанье Дягилев друга юности. “Никогда”, – шутливо ответил Валя. Шутка шуткой, а прозвучало зловеще.
С Игорем осматривали музеи, слушали оперы Вагнера, потом в Зальцбурге – “Дон Жуана” Моцарта. Во все время путешествия Дягилев казался веселым и счастливым, а Игорь смеялся порой до колик… Дягилев забыл про болезни, перестал принимать прописанное ему врачом новое чудодейственное лекарство – инсулин.
В венецианском отеле
Оставив Игоря в Веве на попечение его матери, Дягилев один поехал в Венецию, где поселился в хорошо знакомом по предыдущим посещениям Гранд Отеле в комнате с видом на море. Он не знал, что отель на Лидо станет последним его земным прибежищем. Он прибыл в Венецию вечером 8 августа. Ему оставалось 11 дней жизни.
Дни эти проходили по-разному. Вначале он даже пытался вставать с постели, вечер следующего дня провел на площади Сан-Марко. Его сопровождал молодой танцовщик Лифарь, только что с успехом станцевавший в Париже Блудного сына в балете Прокофьева. Но состояние ухудшалось, непонятная хворь одолевала и наводила на печальные мысли. Лежа в постели, он вспоминал, что любил в этой жизни, – рассказывал Лифарю о щемящих душу пейзажах Левитана, о 6-й симфонии Чайковского, напевал своим сильным, но неприятным и негибким голосом мелодии из “Тристана”.
Да, с голосом ему не повезло, он любил пение, одно время даже мечтал о карьере певца – знал толк в опере. В 1908 году привез в Париж новую постановку “Бориса Годунова” Мусоргского с Шаляпиным в главной роли. Опера вызвала шок у видавших виды парижан. Русская музыка поначалу казалась варварской, неблагозвучной, но дягилевской труппе – блестящему ансамблю певцов, художников, великолепному актеру и певцу Шаляпину, самому Дягилеву, “руководившему игрой актеров и устанавливавшему свет” – удалось совершить невозможное – влюбить парижан в произведение русского гения. Мисия Серт, одна из тех, кого постановка “Годунова” действительно потрясла, встретила Дягилева в парижском ресторане “Прюнье”, и они проговорили до пяти часов утра. С тех пор ни одно дягилевское начинание не проходило без ее деятельного участия, советов, помощи, в том числе и финансовой.
С “Борисом Годуновым” связывало Дягилева еще одно, более давнее и болезненное для его самолюбия воспоминание. Учась в Петербургской консерватории по классу композиции у самого Римского-Корсакова, он вознамерился написать свою версию оперы на сюжет все той же пушкинской трагедии. Римский, прослушав Сцену у фонтана (партию Самозванца пел сам Сергей), сказал, что из Дягилева композитора не выйдет. Тогда взбешенный ученик, по словам Лифаря, закричал прямо в лицо прославленному мэтру: “Вы увидите, кто из нас будет более знаменит”.
О какой славе думал тогда Дягилев? К какой карьере примерялся? На каком поприще замышлял соперничать с самим Римским-Корсаковым? Как вообще можно назвать то занятие, к которому он пришел в конечном итоге и которому отдал двадцать лет жизни? Был он импресарио? Антрепренером? Держателем Русского балета? Что особенно творческого может быть в такого рода деле? Обыкновенная коммерция. Торговля балетным искусством. Вон даже Лифарь пишет: “Дягилев был восхитительный организатор, но, конечно, он не был творцом. Имена творцов были – Фокин, Нижинский, Мясин, Романов, Нижинска, Баланчин и младший, самый маленький из них, был я”. Так ли? Не сработал ли в “благодарном” дягилевском ученике “синдром Сальери”? Но к этому вопросу мы еще вернемся, как, сдается мне, возвращался к нему сам Дягилев, лежа в номере венецианского отеля, в те одиннадцать отпущенных ему дней жизни.
Трое у постели умирающего
Дягилев не сразу понял, что умирает. Вернее, так и не понял. Все случилось слишком быстро. С 12 августа температура начала неумолимо расти и к следующему дню достигла 39 градусов. В эти два дня Дягилев послал Борису Кохно две телеграммы: “Погода прекрасная. Не забывай меня”. И вторая: “Болен. Срочно приезжай”. Приезд Кохно вселил в Дягилева надежду. 17 августа, войдя в пронизанный венецианским солнцем дягилевский номер, Борис увидел друга улыбающимся и веселым: “Теперь ты приехал и все будет хорошо”. Дягилеву оставалось 2 дня жизни. Приезд Бориса дал больному иллюзию возвращения всего прежнего – здоровья, творчества, планов на будущее.
Кохно вошел в жизнь Дягилева в тот самый момент, когда Мясин, танцовщик, хореограф и сильнейшая дягилевская привязанность, его покинул. Приход Кохно поразительно напоминал явление Мясина за семь лет до этого. Мясин пришел в московский отель “Метрополь” по вызову Дягилева, подбиравшего танцовщиков для Русского балета в Париже. Кохно к балету отношения не имел. Литературно одаренный семнадцатилетний юноша, бежавший с матерью от революции, чьим единственным багажом на константинопольском причале были сборники новейшей русской поэзии, он явился к Дягилеву в парижский отель в надежде как-то устроиться в этой бесприютной изгнаннической жизни. Дягилев сделал его своим секретарем и на вопрос об обязанностях секретаря ответил по-французски: “Стать необходимым”. И Борис стал ему необходим. Помогал в организаторских делах, писал либретто для балетов, короче, находился в орбите шефа, был “своим” человеком. Такой же “своей” была Мисия Серт, которую Дягилев вызвал телеграммой, когда его состояние стало угрожающим. Знакомство с Дягилевым дало красавице и музыкантше Мисии возможность связать себя с Русским балетом, в чьих творческих и прочих делах она принимала неутомимое участие, являясь как бы его “некоронованной королевой”. Мисия приехала в Венецию 17 августа и обратила внимание на то, что, несмотря на жару, Дягилева бил озноб, он не мог согреться. На него надели сюртук – единственную теплую вещь, имевшуюся в наличии. Теплый свитер, купленный Мисией в венецианской лавке, Серж был уже не в силах надеть. Он впал в забытье. Лифарь вспоминает, что в бреду Дягилев разговаривал на смеси языков – французского и английского.
Смесь языков
Почему Дягилев оказался во Франции? Что мешало ему жить в России? Ведь его карьера на родине начиналась блестяще?! Все шло хорошо до некоторого момента, когда вдруг разразилась катастрофа. Дягилев был изгнан с поста помощника Директора Императорских театров без права поступления на государственную службу. В чем причина постигшей его катастрофы? На этот вопрос отвечают по-разному. Самая распространенная версия – царской фамилии не понравилась открытая связь Дягилева с восходящей звездой Императорской сцены танцовщиком Вацлавом Нижинским.
Родственник и приятель Дягилева композитор Николай Набоков считает, что поводом дягилевского изгнания стала его ссора с фавориткой Великих князей балериной Матильдой Кшесинской, которую он-де не поставил солисткой в балете Минкуса. Любопытную причину называет Лифарь. Он пишет, что Дягилев принес на замшелую казенную сцену свежее модернистское оформление, привел новейших художников, “что не понравилось функционерам”. По словам Лифаря, Николай Второй сам подписал указ об увольнении Дягилева, причем указ этот стал полем битвы “сил и влияний”, так что переписывался 16 раз с чередованием слов “уволить” и “отменить”.
Все же Дягилев был уволен. Несомненно, на его решение перенести свою деятельность за границу повлияло это неожиданное крушение… Собственно, в Париже Дягилев давно уже был как дома. Уже он устраивал там грандиозную выставку русского изобразительного искусства, уже проводил исторические “русские концерты” симфонической музыки, уже возил “Годунова” с Шаляпиным в заглавной роли. Уже вся европейская художественная элита считала за честь знакомство с неотразимым Сержем.
В 1909 году начались “Сезоны Русского балета” в Париже, а затем и в других европейских городах. Как Санкт-Петербург во времена Пушкина и Тургенева имел Итальянскую оперу (итальянцы считались законодателями оперного искусства), так Париж 10-х годов 20-го века заимел свой собственный прославленный Русский балет, существовавший 20 лет и исчезнувший со смертью Дягилева.
Продолжение о смеси языков
Танцовщик дягилевской компании Лукин вспоминает, как в 1918 году услышал от другого танцора, Кремнева, одну из наиболее фантастических фраз, когда-либо им слышанных: “Lukin, no repetizki aujourd’hui. Peace come”. Фраза была слеплена из слов трех языков – искаженного русского, французского и английского и означала: “Лукин, репетиций сегодня не будет. Пришел мир”.
В компании “Русский балет” русские, или российские, должны были преобладать по определению. Нижинский, Анна Павлова, Карсавина, Чернышева танцевали еще на Императорской сцене. Но шло время, балету нужны были артисты, их все труднее было получить из России – одним из последних “российских подарков” балету был Георгий Баланчивадзе с небольшой группой танцовщиков Мариинки, сбежавшие из Советской России в голодном 1922 году. Дягилев брал артистов балета, не глядя на их национальную принадлежность, лишь бы они соответствовали его высочайшим требованиям. В балете появлялись новые солисты – Лидия Соколова, Антон Долин, Лукин, последний, правда, был просто артистом балета, зато позднее стал дирижером и композитором. Все трое были чистокровными англичанами, всем троим как участникам “Русского балета” были даны русские имена. Между тем, настоящее имя Соколовой – Хильда Маннингс, Долина – Патрик Хили-Кэй, Лукина – Лейтон Лукас. Все они, находясь в компании Дягилева, волей-неволей выучили русский язык. Долин даже говорит о своем “фантастическом” владении русским языком. Дягилева артисты его интернационального балета называли по-русски “Сергей Павлович”.
Англичанка Алисия Маркова присоединилась к компании совсем ребенком, в возрасте 14 лет. Дягилев ее как-то трогательно выделял. Говорила она с ним по-английски, придумала для него особое имя “Сергипоп”. “Я слышала, как это звучало по-русски, но Sergey Pavlovich мой язык не мог произнести, поэтому для меня он стал Sergipop”. Алисия, по ее словам, была “единственным человеком, который никогда не боялся Дягилева”, а он, “Сергипоп”, наблюдая за ней, впервые в жизни пожалел, что у него не было детей. Алисия пишет, что Дягилев говорил, что, будь он богатым, он бы ее удочерил. Может, и маленькая забавная Алисия Маркова, танцевавшая Синюю птицу в балете на музыку Чайковского, была среди последних предсмертных дягилевских видений?
Но вернемся к нашей теме. Не только иностранцы получали в дягилевской компании русские имена – русские (или российские) фамилии подравнивались под западные, становясь более привычными для европейского уха и глаза – из Георгия Баланчивадзе получился George Balanchine, из простецкого Леонида Мясина – Leon Massine (чем не Массне?). Между собой балетные – русские, поляки, французы и англичане – переговаривались на смеси языков. Сам Дягилев, кроме русского, великолепно владел французским и знал английский. Английский, по общему признанию, он не любил, но когда Патрик Хили-Кэй, будущий Антон Долин, приехал из Лондона в Париж, не владея ни французским, ни русским, Дягилев разговаривал с ним исключительно по-английски.
Но тон в балете очевидно задавали русские; они в лице Дягилева стояли во главе компании и платили деньги артистам (жалованье артистов в компании было выше, чем в Лондонском Королевском балете). Юный Лукин, будущий английский дирижер, в 1921 году еще плохо говоривший по-русски, реагировал не столько на слова, сколько на интонацию: “…когда он был в гневе, кричал, я не мог этого выдержать вовсе… Иногда у него (у Дягилева. – И.Ч.) были бурные обсуждения с компанией, и это было ужасно… Я никогда не знал, в чем там было дело, но представляю, что кто-то хотел больше денег или чего-то еще или больше свободного времени, и у них обычно были эти бурные собрания, и крики, ругань, я был абсолютно в ужасе. Я не знал, что там происходило, я ожидал убийства каждую минуту. Но все кончалось дружески, они все решали “за” и “против”. Это происходило достаточно часто”. Не правда ли, нарисована яркая картина “русских обсуждений”? Дягилев на этих бурных собраниях часто был стороной обороняющейся. Артистам казалось, что им недоплачивают. Но тут мы переходим уже к другой теме – к вопросу о деньгах.
К вопросу о деньгах
Был ли Дягилев бизнесменом? Нет, Дягилев не делал деньги на балете, то есть бизнесменом не был. Все его предприятия, начиная с журнала “Мир искусства”, держались исключительно на помощи меценатов. Затраты были велики – музыка к балетам специально заказывалась композиторам (Стравинскому, Равелю, Пуленку, Орику), декорации и костюмы делались по эскизам больших художников – Бенуа, Бакста, Матисса, Пикассо, в балетах участвовали танцоры первого ряда – Нижинский, Анна Павлова, Ольга Спесивцева. Всем нужно было платить, и немало. Дягилев находил деньги где только мог, постоянно балансировал на грани финансового краха, но искал он средства не для себя – для своей “компании”. Самому ему, по словам Мисии, нужно было только несколько тысяч франков в конце сезона, чтобы провести лето в любимой Венеции. Доходило до смешного. Мисия Серт вспоминает, как генеральная “Петрушки” была задержана на 20 минут, так как у Дягилева не было денег расплатиться за костюмы для спектакля. Ей срочно пришлось покинуть ложу и на извозчике ехать домой за 4 тысячами франков – суммой, которую требовали костюмеры, грозя сорвать спектакль.
В то же время, “несмотря на безграничное бескорыстие бедного Сержа, его постоянно преследовали протесты, жалобы и упреки артистов. Он сделал их знаменитыми, он совершал невозможное, чтобы платить им как “звездам”, но они никогда не были удовлетворены…” Сам Дягилев, при всем блеске и великолепии, исходящими от его личности, не был ни богачом, ни князем (за русского князя его принимали некоторые французские друзья). Вот свидетельство Лифаря: “Он тратил миллионы и миллионы на своих артистов и практически ничего на себя. У него было 2 костюма, один серый и один синий, пиджак для приемов, полный вечерний комплект, летнее пальто и тяжелое зимнее пальто, изъеденное молью. Вот то, что он называл своим багажом, богатством, заработанным за жизнь, и умер он бедняком”.
Ему не было жаль денег на то, чтобы сделать несовершенное совершенным. Так, увидев на репетиции на голове у малютки Алисии Марковой, танцевавшей Синюю птицу, страусиные перья, он строго сказал костюмерше: “Выбросьте эти перья!” и, повернувшись к Кохно, его сопровождавшему: “Она не должна носить страусиные перья, страусиные перья – вульгарны”. Бедная Алисия взмолилась: “Но что я надену сегодня вечером на спектакль?” Тогда он вынул из кармана 2 пятифунтовые бумажки (дело происходило в Манчестере) и протянул их ей, посоветовав достать райских птиц. Все утро девочка с матерью бегали по лавкам Манчестера, пока неожиданно не наткнулись на райских птиц, из перьев которых соорудили нечто фантастическое. Всю последующую жизнь Алисия вспоминала это требование Дягилева: “Достать райских птиц в Манчестере в среду утром для вечернего представления”.
Не забудем, что оплатил этих птиц Дягилев из своего кармана. У него были повадки богатого человека – гостиничные слуги обычно носом чуяли, что приехал “il nobile” (Игорь Маркевич называл его “джентльменом старого образца”), но богат он не был. Мало того, и похоронен-то он был “ради бога”, на деньги Мисии Серт. В день приезда Кохно Дягилев, на всякий случай, отдал ему чек на 60 тысяч лир (в воспоминаниях Мисии Серт упоминаются 6 тысяч франков, Лифаря – 50 тысяч франков) – вот все, что имел при себе маэстро. Мисия оставила эти деньги “мальчикам” – Кохно и Лифарю, взяв на себя все расходы по похоронам.
Последнее утро
Еще за день до смерти Дягилев строил планы на будущее. В самый день приезда Кохно он говорил ему о своих замыслах поставить новый балет на музыку Хиндемита. Но мучил жар, было тяжело дышать, и он заговорил об отдыхе на Сицилии. Он обязательно поедет с Борисом на юг, в Сицилию, вот только немного поправится…
Мисии он сказал: “Я так любил “Тристана”… и “Патетическую”… любил больше всего на свете… Обещай мне носить всегда белое. Я всегда предпочитал видеть тебя в белом”. Мисия – единственная женщина в жизни Дягилева, которая, по его признанию, могла бы быть его женой. Но она была женой другого, а тот, другой, как раз в это время увлекся молодой грузинской художницей. Еще один роман, сочиненный жизнью…
На ночь Мисия ушла в свой отель, но не спалось, она сидела одетая, в странном оцепенении. В полночь позвонил Кохно, и она поспешила к Дягилеву. Тот был в коме, температура достигла отметки 41. Католический священник, вызванный Мисией, нехотя – ведь умирающий православный! – прочел молитву об отпущении грехов. Наступало утро 19 августа. Дягилев умер с первыми солнечными лучами.
Лифарь вспоминает, что он обряжал тело патрона (в книге Мисии указано, что это делала сиделка). На смертном одре Дягилев был таким, каким его привыкли видеть в обществе, – красивый, с белой прядью среди темных волос, что было органичной частью его шарма, с усами, удивительно напоминающими усы Петра Первого, – сходство Дягилева с императором видели как русские, так и иностранцы; не хватало только неизменной трости, перчаток и, конечно, монокля. Непропорционально большая дягилевская голова, крупное, но динамичное тело обрели свои последние очертания. На деньги Мисии был куплен участок земли в Венеции, на кладбище острова Сан-Микеле.
Но прежде, чем тело Дягилева предадут земле, следует рассказать об одной “чисто русской” сцене, разыгравшейся в маленькой (по воспоминаниям Лифаря – большой) комнате Гранд Отеля.
Чисто русская сцена
Мисия Серт вспоминает: “…в маленькой комнате отеля, где только что умер самый большой кудесник искусства, разыгралась чисто русская сцена, какую можно встретить в романах Достоевского. Смерть Сержа стала искрой, взорвавшей давно накопившуюся ненависть, которую питали друг к другу жившие рядом с ним юноши. В тишине, полной подлинного драматизма, раздалось какое-то рычание: Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери. Две бешеные собаки яростно сражались за труп своего владыки. Мы с сиделкой с огромным трудом разняли их и заставили выйти из комнаты…”
Отголосок описанной сцены можно найти у Лифаря: “Я выталкивал прочь Кохно, Кохно хотел вытолкнуть меня, в результате нам обоим было сказано удалиться”. Психологически эта дикая сцена вполне объяснима – с уходом Дягилева “мальчики” лишились жизненной опоры, друга и в некотором смысле “повелителя”, рядом с которым и благодаря которому протекала их собственная – творческая и личная – жизнь. Держава Дягилева держалась властью, организаторским гением и редчайшим художественным чутьем своего властелина. Как всякую неограниченную монархию, ее раздирали внутренние противоречия, глубоко запрятанные интриги, ревность и ненависть к любимчикам владыки.
Смерть Самодержца, как и следовало ожидать, выплеснула всю эту адскую смесь на поверхность. Распались человеческие связи, развалилась компания, разбрелись по миру участники Русского балета. Великий Пан умер.
Маленькое послесловие
Могила Дягилева – на Греческом кладбище острова Сан-Микеле. Рядом похоронен Стравинский, один из дягилевских “сыновей”, которого маэстро отыскал, вывел на дорогу и благословил на большое плавание. Стравинский рассорился с Дягилевым, они перестали разговаривать и общаться. Стравинскому казалось, что Дягилев на нем наживается, эксплуатирует его талант. Кто он, собственно, такой, этот Дягилев? Не композитор, не художник, не танцор. Зачем он примазывается к творцам? Его место гораздо ниже, он – антрепренер, импресарио, всего-навсего балетный менеджер. Наверное, так же думал Лифарь, когда, причисляя себя к творцам, отказывал в этом наименовании Дягилеву.
Но вот удивительное дело – существует термин “дягилевская эпоха мирового балета”, и эпоха эта признана временем наивысшего расцвета балетного искусства. Кто же все-таки этот человек, не писавший ни музыки, ни декораций, не ставивший балетов, но вдохновлявший музыкантов, художников и хореографов, дававший им творческие задания и требовавший, чтобы работа, за которую он платит, была совершенной, неожиданной, гениальной? Подумай над этим, читатель.
А я прощаюсь с тобой, доведя своего героя до его последнего прибежища – клабища на одном из островов Венеции – “вечной вдохновительницы нашего успокоения”.
Библиография:
John Drummond. Speaking of Diaghilev. Faber and Faber. London, Boston, 1997.
Richard Buckle. Diaghilev. Atheneum. New York, 1979.
Robert Greskovic. Ballet 101: a Complete Guide to Learning and Loving the Ballet. Hyperion, New York, 1998.
Мизия Серт. Мизия, или “пожирательница гениев”. М.: Артист. Режиссер. Театр, 2001.