Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
Рождество в Болгарии I Берег встречает волны высокого градуса. Радуйся, пирует природа! Рапаны, жемчужницы, рыбьи чешуи, как россыпи гаруса, ветры, надувшие щеки в отсутствие паруса… Рождество здесь похоже на время года, на апрельскую среди зимы самоволку. Полнолуние - запредельного радиуса, сам праздничный воздух сбит с толку обратным билетом на третью полку. Лебеди прилетели, радуйся! Пятеро белых во главе с черным Баюкали волны, чтоб, наконец, стихли… В высоком смысле и высоком штиле Все сны о родине - перед штормом. II Ирине Васильковой И ты, и я - на одной волне в причерноморском эфире, ночь пережить бы при полной луне, чью маску посмертную сняли при мне, пока ты играла на лире, пока сочиняла попутно и впрок в уличной мельтешне, мелкою зеленью - кто сколько мог - радовал плющ и прижимистый дрок, таков гонорар за урок. Что-то библейское чуя в игре, ослик не в яслях, а во дворе стоя не спал до рассвета. Сдобное тесто ходило в ведре - рождественская примета! Голые лозы в бенгальских свечах, в бусах китайских и мишуре… Кто там - в роддоме, вертепе, квартире, хватаясь за воздух, криком крича, - кто там родился, что стало в мире просторней и чище… И ты, горяча, как никогда, играла на лире. Балканский профиль Думаешь, это был горный пейзаж в белом декабрьском багете? Старые горы, держа кураж, по самое море входили в раж, как мальчики в кордебалете, друг перед другом тянули хребты, - какие отвязные позы… Внизу кудреватые в дымке шрифты, не частой растительной простоты, читай: это - голые лозы. К ним бы вернуться, как прежде домой, и, мелко дикая поодиночке, взойти на земной, не убитой зимой, болью пропаханной первой строчке, точно родиться в зеленой сорочке, пир закатить… О, языческий нрав, дионисийский разгульный след! Видишь, как ты неправ. Балканский профиль на склоне лет - это ведь был портрет. Солнце, разуй свой единственный глаз, чтоб уравнять в тепле полей неоранный класс, бродяжий в бутылях квас и нас, кочующих по земле, нас, коченеющих на корню, сорвавшихся с мест наулет пить с чаем вприкуску пять раз на дню сердец своих колотый лед… Зима торжествует. А где-то тепло и солнце, хотя бы разок, в слепое морозное глянет стекло, и кто-то надышит встречный глазок. 14.12.02 по дороге из Софии в Варну Выйти в люди как выйти в море из глуши корабельных лесов и проплыть во всю прыть парусов под оркестр в форс-мажоре. Марш Мендельсона или Шопена ухо терзал горячо и смятенно? В каждой волне, не успев родиться, от любви умирала морская пена, вылитая Афродита. И я - как богиня фиалковых вод - на Кипре, под Варной и пресным Ейском, и я умирала в море житейском, когда перешла себя вброд. Александру Ревичу …и дожили до зимнего времени, каждый снег узнавая в лицо, будь он вождь африканского племени, с голубиное - вдрызг - яйцо, он то падал, то шел чуть живой, сечкой, хлопьями, пылью, пельменями, сам в себя уходя с головой по крутому пробору на темени, по касательной всех, по косой, чтоб за стрелкой успеть часовой, разлетевшись до летнего времени… Я не из дома, я из сада и его сени. Там выход за ограду - в воскресенье. А я - любви запретной плод - в пучине материнских вод стучусь ножонками в живот, желаю выйти… Меняю цепь метаморфоз на цепь событий. Из родового сна и лона (мой выход - соло!), из сердобольного полона рвусь в детский сад веселый, в тот круглый рай, в раек, в ларек, торчащий горла поперек, где прямо с общего стола, разрезав пополам на блюде, - все на продажу! - тащат люди большие яблоки Добра и Зла. Как близнецы, их половины, их семена и сердцевины, но с разным вкусом и устоями. Был рай - отчизна, Стал - чужбина… Как неразрывна пуповина с поэтами, младенцами и героями… Харонова ладья дала сегодня течь. На берегу объявят воскресение. Тогда весло - не ремесло. И во спасение дай мне тебя обнять, сиречь - сберечь. Отныне жить, не присно, не потом, такого здесь еще не обещали. Пенаты всей планеты обнищали, как над рекой без дна без крыши дом стоит без нас в надежде и печали. Друг другу чада мы и домочадцы. Незваный берег - пуст его причал. В каких волнах еще нам повстречаться, наговориться вволю, намолчаться… - Так дай тебя обнять в начале всех начал. Дней обновки. Ночей обноски. Беломорский дух папироски. Что-то в прощаньи мы жутко неловки, что-то не опускаются руки согласно разлуке. Кто скажет, что мы повинны, прекрасные, как руины в эпоху вселенской разрухи. Что-то не опускаются руки. …Жил да был старик со старухой, и всего-то у них остались - руки, до дрожи крепкие руки. Где ты, мой мальчик Мотл? - В колтуне колких от звезд ветл ищешь Бога как давнего друга? Бреднем шаришь в закромах Буга? Жадно жаришь с загаром бычки? И - пока не слепит еще вьюга - изобретаешь солнечные очки… Как ты от меня недалек, мой маленький Мотл, мотылек! Горек нектар? Всласть на ус мотаешь, перелетаешь… воздух тоской латаешь. И такая взмахов твоих широта, - что сбиты в сердце координаты: и пятый пункт, и калитка в пенаты, и смех "мимо глаз, и слеза - мимо рта: "Мне хорошо, я сирота…" Ирине Васильковой Летит, летит автобус, и пыль - пыльцой к лицу на зависть пустоцветным облакам, читает, как по сердцу, по боковому зеркальцу про жизнь мою читает по слогам. А сам в фартовых фарах: зеленых, синих, карих, - гудит, сбивая с толку небеса, чтоб не тянуть резину отдельных звездных арий на все, на все четыре колеса. Как божия коровка, летит, летит автобус без тормозов на самый белый свет. Что делать пассажирке, чей неподдельный опус совсем уж не похож на проездной билет? Кассиры, контролеры, водителей бригады, нет слов, нет оправданья - хоть прыгай из окна… - Гражданочка, на выход! Вы плачете… Вы рады? Конечная… приехали… Весна! Приснился - маленьким, под гостевым столом, в чащобе пьяных ног и шатких ножек, весь в шорохе, в колючках - чистый ежик, из вида потерявший дом. А в доме - дым столбом. Застолье. На устах - приколы, поцелуи, песни, водка. А под столом - там колченогий страх, его убойная чечетка. Но где же сын? Разбойничьей тропой Мамай прошел, за ним - стада бизонов. Где мальчик мой? Без варежек и без комбинезона, не жертва ль, не игрушка, ежик мой? Бегом искать… И в позе эмбриона, в ковер уткнувшись лбом под гостевым столом, он спал без задних ног среди бедлама. И я - не он! - вдруг завопила: мамааа… Какой тут сон… Дайте небо на поруки с горизонтом тетивою! Клин уходит синевою к затяжной разлуке. Журавлиное прощанье. Что - еще, когда пунктиром: пышной тризной, жалким пиром - жизнь и смерть сошлись над миром в острый угол обещанья.