Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
* * * Я плоть от плоти земного тепла. Увидеть мир из моего дупла Легко за слюдяной перегородкой. Я вызубрил в ограде пустырей Все высохшие вишни фонарей, И ночь уже мне кажется короткой. Мне чей-то голос говорит: возьми На эту ночь еще тепла взаймы… А я боюсь, что прежний долг просрочу. И невзначай тогда строка сама легко Проходит сквозь игольное ушко И чинит обветшалую сорочку. ВИД НА ЗАХОЛУСТЬЕ Времянки превращаются в трущобы. Во двухэтажных душных коробах они живут, сменив отцов, и страх подспудно вырастает в них: еще бы! - они подобны плевлам в закромах, и смерть уже глядит на них особо. На женщин их вся ангельская рать взирает настороженно: откуда они могли терпения набрать и выжить там, где требуется чудо, чтоб просто выжить, и детей рожать. Их дети часто матерятся всуе и ходят на рыбалку по утрам. С них жизнь - хороший копиист - рисует эскизы нищеты для разных стран. Одни, на сквозняке, во дне вчерашнем, они ведут беседы вхолостую, свои рассказы подкрепляя кашлем. Их скверы обрамляет лебеда. В пустотах шатких душных двухэтажек они сгниют, не возмутившись даже. Ну, разве что на кухне, иногда… * * * Мир - как цветок, растущий вниз, а мы растем ему навстречу. Садится голубь на карниз. Родился Иоанн Предтеча. А мы в поток погружены. Вплотную влага нашей кожи касается, но все же мы ее почувствовать не можем. Без имени осталось пусть, и место лобное готово. Я и теперь еще боюсь найти заведомое слово. * * * Со всех сторон на каждого из нас и днем и ночью смотрят сонмы глаз. Они прозрачны, но их взгляд больней, чем любая откровенность, впопыхах зажатая в двенадцати строках, и нам от них отгородиться нечем. А тот, кто в те глаза взглянуть посмел, перешагнув прозрачности предел, забыть не сможет ангельские лица. Они сожмут в спасительной тоске его нагое сердце, как синицу неосторожный баловень в руке… * * * Гляди, у неба на виду на Волге серые откосы цветут, и яблони в саду в соцветья заплетают косы. Жук майский детушек своих повел смотреть на облепиху. И муравьята муравьих о чем-то спрашивают тихо. Ложится паутины нить на муравьиные пороги, и шепчут: - Внемлите, вы - Боги! Вы тоже можете любить. Стояла ясная погода весной двухтысячного года. * * * И отступает синева перед прозрачностью. Слова - перед молчанием. Трава качается во чистом поле. Садится голубь на балкон. Ложатся три туза на кон. И слышен роженицы стон. А благовест не слышен боле. Есть три наречия. Одно используют на кухне. Дно другого - в пестрое рядно одето, вроде плащаницы. А третьим я тебе пишу, пока грущу, пока ропщу, пока тебя во снах ищу… Приснись мне, если можешь сниться! * * * Шел лед со снегом пополам, шел человек дорогой узкой туда, где ржавый чай вприкуску пьют и с доверчивостью русской душевный обнажают хлам. Там душный чад стоит и говор, пасьянс разложен на столе, зеркал колышутся желе, и капли пота на челе бесплотный утирает повар. Лежит на лицах грязь гримас, чуть слышны отзвуки подкопа, летает въедливая копоть, и сотни рук в крови по локоть как змеи обвивают нас…