Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
1. Историософская тайна России
Возвращение России в Европу при Петре Великом совпало с появлением на карте мира Русской империи. Случайно ли это совпадение? Уход от Московского царства, заявление Петра, когда ему поднесли титул императора, что Россия не будет очередной Византией, павшей от собственной слабости и ничтожества, свидетельствуют о некоем сознательном историософском выборе Преобразователем новой ориентации в историческом и геополитическом пространстве: “Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой; надлежит стараться о пользе общей, являемой Богом нам очевидно внутри и вне, от чего народ получит облегчение”1 (курсив мой. – В.К.). До националистического переворота Николая I все идейно-политические установки Петра сохраняли свою жизненность. Империя означала наднациональную парадигму, где европеизм играл роль сверхъидеи, на которую ориентировались все народы государства. Напомню, что завоеванная Римом Эллада дала Риму религию и культуру, освободив от национально-племенной узости, сделав империю европейской, ибо Греция и была тогда Европой. Не забудем и того, что имперский Рим принял и наднациональную религию христианства, окончательно преодолев почвенную дикость2.
Титул императора был поднесен Петру Сенатом после заключения Ништадтского мира, и Московская Русь стала отныне Русской империей. Очевидно, не случайно и то, что именно война со Швецией разбудила гигантские силы Петра, инициировала построение новой столицы, где уже была “высокой степени освоенность земли вдоль Невы на рубеже 1700-х гг. Здесь уже были города Нотеборг и Ниен, а также сотни населенных пунктов разных размеров, от малых (1–2 двора) до крупных (в десятки дворов)”3. Скажем, на месте усадьбы Коносхоф (Konos Hoff) “после 1703 г. здесь был размещен Летний сад и Летний дворец Петра I”4. Но дело не только в том, что земля была освоена, и даже не в том, что город был построен в тех местах, откуда когда-то началась русская государственность, где, по мысли историков, существовали до татар и до Московской Руси два “пра-Петербурга” – Ладога и Великий Новгород, а в том, что построение в этом месте новой столицы раскрывает нам некую тайну того, чем в плане историософском и метафизическом является Россия и почему лишь из этих мест могла обрести себя Русская империя.
Начиная с Ивана Грозного, Московская Русь расширяется, идеологически еще при его отце сформулирована идея “Третьего Рима” с претензией на имперскость. Но изоляционизм, характерный для Византии, окруженной варварами, и не очень усвоенный Новгородско-Киевской Русью, но расцветший в отрезанной татарами от Европы Московии, оказался не в состоянии решить имперских задач. Как писал Федотов, “узкая, провинциальная культура Москвы оказывается непригодной для организации и одушевления этой колоссальной Империи. С Петра Россия считает своей миссией насыщение своих безбрежных пространств и просвещение своих многочисленных народов не старой, московской, а западноевропейской цивилизацией, универсальной по своим тенденциям”5. Почему же это было возможно? Посмотрим на восприятие русской пореволюционной эмиграции, заново оценившей роль Петербурга как культурного феномена. Сошлюсь на того же Федотова: “В ту пору отмирали кровеносные сосуды по всему телу России, и с особенной ясностью прощупывались естественные, географические связи. Петербуржцы чувствовали: Москва на краю света, Украйна едва ли вообще существует, но близки, ощутимы Ладога, Новгород, Псков, Белозерск, Вологда”6, и возникала новая установка – “хранить святыни русского Севера, самое чистое и высокое в прошлом России”7. Иными словами, исток России вдруг был почувствован на Балтике, в Северной Европе. А в этом регионе господствовали в конце первого тысячелетия после Р.Х. норманны, захватившие Ирландию и Северную Англию, часть Франции, Италии и т.п., открывшие Гренландию и первыми достигшие Северной Америки. Они основывали государства, включая туземные этносы в новые структуры, при этом усваивая местные языки и культуру, на которую, в свою очередь, оказывали влияние, втягивая захваченные племена в свои торговые предприятия (“путь из варяг в греки”), давая им, по сути, свои имена. Нормандия во Франции, Русь в приневском и приладожском бассейне. В летописи сообщается, что пришли варяги-русь. Что такое “русь”? Французский исследователь европейского Средневековья замечает, что поначалу слово “русь” применялось “не к славянам, а к варягам, обосновавшимся в Восточной Европе. <…> Практически тождественное слово еще и сегодня обозначает шведов на финском (Ruotsi) и эстонском (Rootsi) языках”8. Впрочем, об этом писали и наши исследователи – Р.Г.Скрынников, Е.А.Мельникова, В.Я.Петрухин и др.
Эта русь быстро ославянилась, и на перекрестье нескольких этносов возникло новое северно-европейское государство, Новгородско-Киевская Русь, построенная, как заметил однажды Федотов, по федеративно-имперскому принципу, как союз небольших государств. К началу XI в., пишет Скрынников, “восточноевропейская Нормандия решительно меняла свое обличье. Для превращения ее в славянскую Русь недоставало последнего толчка. Таким толчком стало принятие христианства”9. Отныне для шведов Русь – это не Нормандия, а совсем иное, самостоятельное европейское государство. Постоянные военные столкновения Великого Новгорода и Швеции с чередующимися победами и поражениями говорят нам именно об этом. Русские князья старались как можно меньше пользоваться услугами варягов. Владимир Святославович просто спровадил их в поход на Византию, послав византийскому базилевсу предупреждение об этом походе. Но сама Русь с Севера продолжила свое европейское завоевание по торговому пути до Черного моря, причем Киев и Новгород были как два опорных пункта нового государства, из которых – в геополитическом смысле – один, т.е. Киев (бывшая хазарская фактория Самоватас), выполнял роль восточной столицы, как Византия, был ближе к варварам-степнякам и кочевникам, а Новгород – западной, точнее северо-западной, более европейской, с постоянными контактами с Ганзой и шведами.
Нашествие татар отрезало молодое северное государство от европейских центров. Причем принявший татарское иго князь Александр Невский в 1240 г. разгромил шведов, думавших воспользоваться ослаблением Руси, но брат Александра князь Андрей Ярославич вошел в антитатарскую коалицию, был разгромлен войском Неврюя и бежал в 1251 г. в Швецию, которая дала ему приют. Таковы символические моменты отношений со Швецией до становления Московского царства, потерявшего продуктивные контакты с Западной и Северной Европой, более того, почти забывшего о своем северно-европейском истоке.
2. Борьба за владычество на Балтийском море
В 70–80-е гг. XVII в. расширившаяся до размеров империи за счет евразийских пространств и племен Московия, не имея общей наднациональной идеи, находится на грани распада. Церковный раскол, бунты внутри столицы, кризис власти. Швеция преобразуется в этот период в империю. К моменту Полтавской битвы, как пишет современный шведский историк, “шведской великодержавной империи перевалило за 150 лет. Становление этого достопримечательного здания началось еще в 1561 г. Распад Тевтонского орденского государства создал к этому времени вакуум силы в Прибалтике”10. Как замечает этот же историк, к концу XVII в. Швеция заключила три важных мирных договора: в Оливе с Польшей, в Копенгагене с Данией и в Кардисе с Россией. Добыча шведская была впечатляющей. “Польше пришлось отдать Лифляндию. Из немецкого фундамента вырвали провинцию Переднюю Померанию, часть Задней Померании, а также Висмар, Бремен и Верден. Дания потеряла Емтланд, Херьедален, Халланд, острова Готланд и Эзель, а также Сконе, Блекинге и Боуслен. У русских отобрали губернию Кексгольм и Ингерманландию, отрезав их таким образом от моря. Теперь наступила фаза упрочения, когда шведское государство, подобно удаву, улеглось поудобнее, чтобы в тишине и покое переварить проглоченную добычу”11. Но Московская Русь, отторгнутая от Балтики в XIII в. татарским завоеванием, снова рвется к этому морю, которое русские называли Варяжским и которое, по мысли И.Гердера, играло для Северной Европы роль Средиземного моря, т.е. культуросозидательного. Историческая память подсказывала Московии, что именно с Балтики пришла когда-то на Русь государственность, дав ей и значительную роль среди средневековых европейских государств. Не забудем, что правившая Московской Русью династия вела свое происхождение от норманна Рюрика. Норманны IX в., шедшие на восток Европы и создавшие государство Новгородско-Киевскую Русь, по мнению русских историков, были именно шведы и норвежцы: “Вторжения в страны Западной Европы осуществляли викинги из Дании и Норвегии. В нападениях на Восточную и Южную Европу участвовали норманнские флотилии из Норвегии и Швеции”12.
Надо сказать, что после утверждения Петербургской империи русские писатели любили подчеркивать значимость своей “Северной державы” апелляцией к могуществу варягов-норманнов: “Норманны жили в древней Дании, Швеции и Норвегии. Они нападали почти на все европейские державы. Первое нашествие их было в 795 г. на Ирландию; в 814-м появились при устье Эльбы, а с 840-го прошли даже вовнутрь Франции вверх по Сене. В 844-м показались они в Андалузии, а в 857-м едва не взяли Рима. Таково было могущество Севера и в самых давних веках!”13 Очень красноречив и характерен союз “и”. “И в самых давних веках!” То есть русская империя прямая наследница норманнов. Карамзин писал: “Господствуя на морях, имея в IX веке сношение с Югом и Западом Европы – где на развалинах колосса римского основались новые государства и где кровавые следы варварства, обузданного человеколюбивым духом христианства, уже отчасти изгладились счастливыми трудами жизни гражданской, – варяги, или норманны, долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах Севера, и могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа”14. Не зазорным ему казалось, говоря о “Русской правде”, признание в том, что “россияне получили свои гражданские уставы от скандинавов”15. Но это потом, после утверждения Петербургской империи.
А к XVII в. определяется новое русско-шведское противостояние. К Балтийскому морю желает выйти Иван Грозный (владевший несколько десятилетий Нарвой). Уже при нем возникла явная необходимость строить новый тип государства, интуитивно царь пытался найти опору в истории, однако не только в варяжском предке, но в мифическом римском родстве: “В Московской Руси широкое распространение получила легенда о римских предках царя. В XVI в. много сотен русских князей вели свой род от Рюрика, но лишь Иван IV раздвинул рамки генеалогического мифа и выступил с претензией на родство через Рюрика с римскими цезарями”16. Но не решив имперской задачи найти идею общенационального блага, он, по сути, строил восточную деспотию. Ибо именно Грозный был истинным наследником татарской деспотии, а потому устроил погром Великого Новгорода, города, хранившего заветы европейско-балтийской вольности, разгромив, по сути, символ, связывавший Русь с Балтикой. Но и после мысль о Варяжском море не покидала московских царей, задумывался о нем отец Петра Великого Алексей Михайлович. Поэтому для Швеции было естественно выступить против московских варваров, чтобы оградить свое владычество на Балтике. Но тут “явился Петр” (Пушкин). Русский историк начала XIX в. Михаил Погодин замечал: “Петр преобразовал войско и обучил оное на Европейский манер. Что же? Ему надо было сражаться с Европейскими врагами, со Шведами, Прусаками, Поляками или Немцами, следовательно их оружием, их приемами, их тактикой и стратегией. На ружье с обухом идти нельзя. Или дожидаться ему было Карла? Скажут: он сам напал на Карла. Но кто поручится, чтоб Карл, достигнув зрелых лет, оставил его в покое и не задумал кончить планов о северной монархии Карла Густава, которого он превосходил еще бранным духом?”17
Еще более существенно, что Петр оценил великую задачу, вставшую перед страной, переросшей национальные границы, но не нашедшей алгоритма новой жизни, не сумевшей по-новому организоваться, найти некую опору, на которой можно было бы утвердиться. Спасая страну, Петр построил империю. У нас часто называют империями и татарскую Великую орду, и деспотию персов, а одновременно и Рим, и Византию, и Британскую империю – такое словоупотребление привычно, хотя вынуждает к оговоркам18. Вместе с тем, можно разделить такие многонациональные государства на восточные деспотии с принципом только лишь военного и тотального подавления, о чем писал немецкий культурфилософ Карл Витфогель в ХХ в. (Die orientalische Despotie. Eine vergleichende Untersuchung totaler Macht. KЪln, Berlin, 1962), и на империи, которые предполагают некоторую самодеятельность личности и известную правовую ее защищенность, а также идею общего блага включенных в империю народов. В империи возникает идея закона, которому следует и император; не случайно наиболее разработанный кодекс гражданского права – это кодекс императора Юстиниана. Об этом забота и Петра, говорившего: “Когда Государь повинуется закону, то да не дерзнет никто противиться оному”19. Именно универсалистский принцип становится показателем возникновения государства имперского типа: “Выход государства, даже непрерывно растущего, из его привычной геополитической сферы есть тот момент, когда количество переходит в качество: рождается не новая провинция, но Империя, с ее особым универсальным политическим самосознанием”20. Надо сказать при этом, что имперскую инициативу Петр перехватил именно у шведов.
3. Новая историко-культурная ситуация: смена государственных задач
Если раньше норманны создавали среди полудиких племен государства, то теперь на пути Карла XII были уже сложившиеся государства, завоевание которых требовало нового устроения – не просто государственного, а имперского. Но империя требует не только завоевательной силы, а умения структурировать и управлять складывающейся по-новому державой. И здесь шведы и московиты повели себя по-разному, эта разность позиции определила их судьбу в борьбе, а зависела она от их властителей – Карла XII и Петра I. За их схваткой наблюдала вся Европа.
В чем же разница? Любопытно также, что сами эти исторические деятели воспринимали свои деяния и себя на уровне мировых героев древности. Весьма показательны слова Петра: “Когда государь желал учинить мир с Карлом XII и о том ему предлагал, то король отвечал надменно: Я сделаю мир с царем тогда, когда буду в Москве. На сие Петр Великий сказал: Брат Карл все мечтает быть Александром, но я не Дарий”21.
а) В Московской Руси происходит смена парадигмы, начинается поиск опоры на достижения Нового времени. До Петра при всей их политической и военной слабости – невероятное национальное самодовольство и самомнение. Дело в том, что в конце XV в. при Иване III Московия из татарского улуса стала самодержавным суверенным государством, к тому же единственным независимым православным государством. Это породило чувство национальной гордости. Но самоупоение не могло не привести к катастрофе, которая вылилась в Смуту, из которой Русь не могла выбраться до Петра. XVII в. русские историки называют “бунташным”. Бунт стал составной частью государственной жизни. На это накладывалось отсутствие законов, ибо, как показал Б.Н.Чичерин, “в Московском государстве почти все совершалось не на основании общих соображений, а частными мерами; оно управлялось не законами, а распоряжениями”22. И однако сохранялась установка, что нам не у кого учиться, что мы лучше всех, ибо мы Третий Рим. Петр решительно меняет национальную парадигму, национальную установку. Пафос его деяний: мы в распаде, ничего не умеем и, чтобы стать подлинным Третьим Римом, могучей империей, мы должны заново организоваться и – самое главное – учиться у тех, кто нас всех сильнее. Как утверждал Петр Яковлевич Чаадаев, “ничто великое или плодотворное в порядке общественном не появляется, если оно не вызвано настоятельной потребностью, и социальные реформы удаются лишь при том условии, если они отвечают этой потребности. Если бы Петр Великий не явился, то кто знает, может быть, мы были бы теперь шведской провинцией, и что, скажите, поделывала бы тогда наша милейшая историческая школа (т.е. славянофилы. – В.К.)”23.
Но кто же были учителя?
Обычно называют голландцев, англичан и немцев. Но Петр учился прежде всего у сильнейших себя, а сильнейшими были шведы. Все его действия, начиная с построения флота, создания армии, выхода в устье Невы (“Отсель грозить мы будем шведу”), построение Петербурга, в которое он окончательно поверил после полтавской победы (“Ныне уже совершенно камень во основание С.-Петербурга положен с помощью Божиею”, – писал Петр после Полтавы24), были связаны со стремлением закрепиться на балтийских берегах. Противники Петра удивлялись его двадцатилетней настойчивости в утверждении на этих берегах Балтийского моря, но история подтвердила правоту его усилий. Уже упоминавшийся мной Погодин, историк скорее славянофильского толка, высоко оценил это усилие Петра: “Не думаю я, чтоб кто-нибудь сказал еще, что нам не нужны были берега, и Петр Первый должен был оставить их за Шведами, Поляками, Турками: в таком случае вопрос о самом политическом существовании России подвергся бы сомнению, о существовании, без коего нельзя б было теперь и рассуждать о действиях Петровых”25.
б) Увлеченный завоеваниями Карл XII вместо устроения Швеции и организации завоеванного ведет себя как древний викинг, стремясь к новым победам. Но присоединенное надо структурировать. Это у Карла не получается (“воинственный бродяга”, “герой безумный” – так определяет его Пушкин). Карл язычески верит “счастию”, Петр верит в Бога и в науку.
Пушкинская “Полтава” явилась своего рода синтезом русских представлений о двух властителях. Петр выступает здесь как строитель, обуздывающий хаос, Карл как носитель хаоса, авантюры. Это ясно из слов Мазепы, сделавшего ставку на шведского короля в надежде освободить Малороссию:
Пропала, видно, цель моя.
Что делать? Дал я промах важный:
Ошибся в этом Карле я.
Он мальчик бойкий и отважный;
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К врагу на ужин прискакать,
Ответствовать на рану смехом;
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью стану;
Свалить как нынче казака
И обменять на рану рану;
Но не ему вести борьбу
С самодержавным великаном:
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном;
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит…
Петр же, как были убеждены многие русские писатели, был истинный христианин, веривший не языческому счастью, а Богу. Участник войны 1812 г. Федор Глинка писал: “Наш Великий Петр, и наш незабвенный Суворов были истинные герои-христиане. <…> Верующим все возможно! – говорил и Петр под Полтавою, приказав окроплять святою водою войско, выступившее из окопов в поле”26. “Он весь как Божия гроза” – так определяет Петра Пушкин. И в этом-то и было, по их мнению, отличие Петра от его противников.
Боровшийся с хаосом внутри своей страны, Петр продолжил эту борьбу в столкновении с внешним врагом. Как писали историки, начиная с Вольтера, Петр по характеру сложнее Карла (он к тому же и старше его); его организаторская способность выше; круг его интересов шире. Карл великолепный тактик, Петр глубокий стратег и государственный хозяин. Петр устроитель империи. При Петре “великорусское государство перерождается во Всероссийскую империю, господствующую над многоплеменной страной, где русский элемент только основа и спайка, организующая и ассимилирующая сила. XVII в. – типичная переходная эпоха, которая закончится формальным разрывом русской государственности с великорусским центром в Петербургской, Всероссийской империи”27.
Но при этом для Петра Карл – гость, купец, который продал ему военный товар – науку побеждать.
Но где же первый, званый гость?
Где первый, грозный наш учитель?
Чью долговременную злость
Смирил полтавский победитель?
4. Эпоха Петра Великого как эпоха второго норманнского (варяжского) влияния
Петр перенимал у шведов принципы обучения военному делу, строения домов, площадей: “После сражения при Полтаве Петр Великий принимал в свою службу всех шведских офицеров, которые объявили желание служить ему и присягнули, по боЂльшей части с теми же чинами, какие они имели в шведской службе”, а улицы Петербурга “были изрядно вымощены; а к работе сей употреблены были шведские пленники”28. По словам современных картографов, “единая конфигурация застройки Петербурга к концу 1724 г. во многом соответствует конфигурации освоенных территорий и размещению поселений шведского периода”29. Если сравнить карту Петербурга и Стокгольма, увидишь некое явное сходство. Петр даже пытался построить по шведскому образцу государственные учреждения30. Как и шведские короли, он становится главой Церкви. Но главным результатом было построение империи, опирающейся на Балтийское-Варяжское море. Двух империй на одном этом море быть не могло. Падение Швеции как империи привело к становлению Русской империи. Именно победа в полтавском сражении, по словам Петера Энглунда, “позволила России занять соответствующее место на арене мировой истории”31.
Петр не боялся учиться у европейцев, ибо был уверен, что открытая миру Россия, способная к усвоению новых смыслов, останется Россией, не потеряет себя, ибо ставил задачи не националистические, а имперские. Именно эта способность учиться, тем самым омолаживать страну, ведь наука – дело молодых, и верить в силы собственного народа восхищала Пушкина в Петре:
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
“Полтава”, 1828 (курсив мой. – В.К.)
Новая столица была построена в устье Невы, где “в IX веке <…> начинался великий путь из варяг в греки; этим путем в половине века началась Россия”32. В каком-то смысле Санкт-Петербург перенял на себя функции Ладоги и Великого Новгорода (этих двух “пра-Петербургов”), откуда пошла инициированная варягами русская государственность. Петр Великий здесь выступил оппонентом Ивана Грозного, устроившего завершающий погром Великого Новгорода (после Александра Невского и Ивана III), ставшего, по сути, разрушителем русского государства не только как возможной империи, но вообще поставившего под вопрос само его существование. Как писали русские историки, Смута была прямым следствием злодейств Ивана Грозного. Поразительно, что, затеяв неудачную Ливонскую войну за выход к Балтике, называя себя немцем, Рюриковичем, Грозный даже не подумал о геополитических традициях Руси. Петр – интуитивно, а может, и сознательно – оказался наследником этих традиций. Сошлюсь на Лотмана: “Петербург был задуман как морской порт России, русский Амстердам. <…> Основание города, который бы функционально заменил разрушенный Иваном IV Новгород и восстановил бы и традиционный для Руси культурный баланс между двумя историческими центрами, и столь же традиционные связи с Западной Европой, было необходимо. Такой город должен был бы быть и экономическим центром, и местом встречи различных культурных языков”33. Таким образом, результатом второго норманнского влияния, как и в первом случае, было становление российской государственности. Но и нечто гораздо большее. Нельзя не согласиться с современным историком: “Столица России после длительного странствования вновь вернулась к исходной точке, а Россия снова вошла в систему объединяющей земной шар европейской цивилизации. Вернулась, приведя с собой в Европу целую гигантскую Скифию”34. Дело, однако, еще и в том, что, вернувшись на берега Балтики, Россия снова указала на то, что является североевропейским государством, хотя и расширившимся до немыслимых размеров. Пространства эти надо было освоить, оживить, культивировать, цивилизовать, многоплеменные народы объединить общим движением. Это и попытался проделать Петр, создавший из националистического Московского царства грандиозную Российскую империю, одушевленную универсалистской европейской идеей с равными законами для всех народов, населявших ее. Изменилось и отношение с Европой.
Сегодняшний интерес к Петербургской России имеет вполне очевидный экзистенциальный характер. Значимость петербургского периода для будущего нашей страны поняли последние русские эмигранты, увидевшие конец сталинизма, падение Хрущева и появление диссидентского движения. Владимир Вейдле в конце 60-х писал: “Петербургская Россия воссоединила Московию с Западом, завершая единство Европы, утвердилась в ней, приобщилась ее духовному богатству и приумножила его от собственной полноты. Нынешняя, если хочет ей наследовать, должна заново прорубить окно – не в Европу даже на первых порах, а в свое близкое, родное, но наполовину неведомое ей, украденное у нее прошлое. Соединяясь с ним, как того ищет пореволюционное молодое поколение, она соединится и со всем другим, что от нее прячут или представляют ей в фальшивом свете: с европейским прошлым, столь же своим, столь же нужным ей, как и свое, и со всем настоящим, без дискриминации, но и разумно, а не наобум, для построения единого для всех европейского будущего”35. Насколько справедливыми оказались слова русского мыслителя, мы видим нынче в наших усталых и пессимистических разговорах о необходимости призвания “новых варягов”, а также в очередных возвратах (хотя бы научных и публицистических) к опыту Петербургской империи.
1 Петр Великий в его изречениях. М., 1991. С. 88.
2 “Навряд ли историк христианства может совершенно обойти вниманием ту среду, в которой преимущественно утверждалась новорожденная Церковь, а следовательно, вполне пренебречь античным язычеством – ведь новообращенными христианами от апостольских времен были главным образом жители греческих городов подвластного Риму Средиземноморья. Христианство явилось вместе с Империей (и уже св. Евсевий находил такую одновременность знаменательной), так что язычество и христианство можно рассматривать как религиозные альтернативы Империи и всей обнимаемой Империей цивилизации – предпочтение христианской альтернативы не означало отказа ни от Империи, ни от цивилизации, хотя реально вскоре за победой христианства последовала гибель того и другого. Однако гибель эта никак не была окончательным уничтожением и долгое время вообще не расценивалась как гибель, причем подобный взгляд на историю (средневековый) ничуть не менее обоснован, чем нынешний (совпадающий с гуманистическим), потому что Империя, пусть расколотая и ослабленная, продолжала существовать во всяком случае до 1453 г., и цивилизация тоже продолжала существовать, раз существовала школа, где по-прежнему учились читать по Вергилию и по Гомеру” (Рабинович Е.Г. Гомеровы зачины // “Aequinox”. Сборник памяти о. Александра Меня. М., 1991. С. 44).
3 Семенцов Сергей. Система поселений шведского времени и планировка Санкт-Петербурга при Петре I // Шведы на берегах Невы. Стокгольм, 1998. С. 132.
4 Там же. С. 133.
5 Федотов Г.П. Новое отечество // Федотов Г.П. Судьба и грехи России: В 2 т. Т. 2. СПб., 1992. С. 247.
6 Там же. Т. 1. СПб., 1991. С. 54.
7 Там же. С. 55.
8 Мюссе Люсьен. Варварские нашествия на Европу. Вторая волна. СПб., 2001. С. 265–266.
9 Скрынников Р.Г. История Российская. IX–XVII вв. М., 1997. С. 55.
10 Энглунд Петер. Полтава. Рассказ о гибели одной армии. М., 1995. С. 24.
11 Там же. С. 25.
12 Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 8.
13 Глинка Ф.Н. Письма к другу. М., 1990. С. 239.
14 Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I–IV. Калуга, 1993. С. 62.
15 Там же. С. 159.
16 Скрынников Р.Г. Третий Рим. СПб., 1994. С. 87.
17 Погодин М.П. Петр Великий // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 345–346.
18 “В отличие от евразийцев мы признаем безусловным бедствием создание монгольской Империи Чингисхана и относительным бедствием торжество персидской монархии над эллинизмом. С нашей точки зрения, Империя Александра Великого и его наследница – Римская – создали огромные культурные ценности” (Федотов Г.П. Судьба Империй // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. Т. 2. СПб., 1992. С. 305).
19 Петр Великий в его изречениях. С. 32.
20 Там же. С. 306.
21 Нартов А.К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. Париж–Москва–Нью-Йорк, 1993. С. 308.
22 Чичерин Б. Областные учреждения России в XVII в. М., 1858. С. 577.
23 Чаадаев П.Я. А.И.Тургеневу. 1 ноября 1843 // Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1987. С. 267.
24 Вот что писал современный Петру наблюдатель, секретарь прусского посольства: “До Полтавской победы у Петра мало было надежды удержать за собой владение Петербургом; с другой стороны, там сначала оказалось столько неудобств для заведения флота, что они отпугнули бы всякого другого, кроме него” (Фоккеродт Иоганн-Готтгильф. Россия при Петре Великом // Неистовый реформатор. М., 2000. С. 51).
25 Погодин М.П. Указ. соч. С. 347.
26 Глинка Ф.Н. Указ. соч. С. 369.
27 Пресняков А.Е. Московское царство // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 429–430.
28 Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. С. 343, 346.
29 Семенцов Сергей. Указ. соч. С. 136.
30 “Признавая шведов своими учителями в военном деле, он думал, что так же точно и их учреждения, по благоустройству и государственным доходам, можно с таким же хорошим успехом ввести в свое царство. И до того допустил он овладеть собой такому предубеждению, что, не советуясь ни с кем, в 1716 году тайно послал он одного человека в Швецию, надавав ему множество денег, чтобы только достать наказы и правила тамошних коллегий. Они так понравились ему, что без дальнейшего исследования, годятся ли еще подобные учреждения, да и насколько годятся в России, он быстро решился ввести их у себя и для этой цели велел набрать себе на службу у немцев порядочную толпу людей, которые должны служить в этих коллегиях вице-президентами, советниками и секретарями. В начале 1719 года все эти учреждения открыты были в Петербурге” (Фоккеродт Иоганн-Готтгильф. Указ. соч. С. 36).
31 Энглунд Петер. Указ. соч. С. 9.
32 Соловьев С.М. Сочинения. История России с древнейших времен. Кн. VII. Т. 14. М., 1991. С. 620.
33 Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. II. Таллинн, 1992. С. 20.
34 Мачинский Дмитрий. Русско-шведский Пра-Петербург // Шведы на берегах Невы. Стокгольм, 1998. С. 16.
35 Вейдле В. Пора России стать снова Россией // Вейдле В. Безымянная страна. Paris: Ymka-Press, 1968. С. 159.