Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
За политическими переворотами в Восточной Европе последовала трансформация пространства, на котором они произошли. В отсутствие железного занавеса выясняется, что такое Европа: континент, который не может жить без границ. Демаркационная линия, проходившая от Балтийского моря до Адриатического, поросла травой. Но различия, порожденные ею в сознании ныне живущих поколений, не изгладятся еще долго. Стена словно движется на Восток: из центра Берлина она отодвинулась на Одер или еще дальше – до Бреста. Символ разделения мира был демонтирован, но только для того, чтобы освободить место для эмблем по новому разделенного мира. Радость по поводу свержения тиранов и их бастионов переросла в страсть к возведению новых пограничных укреплений. Теперь, когда разделявшая Восток и Запад временная преграда длиной в целую эпоху снесена, два разных времени могут столкнуться друг с другом. Старые авторитеты повержены, нужны другие. Каждый может говорить, что хочет, значит, можно призывать и к бойне. За всеобщим единодушием, родившимся в борьбе против чего-то общего, грядет многообразие междоусобиц, которые появятся, если каждому захочется порулить. Выведение государств из упадка потребует много усилий, но закрепление новых привилегий оказывается делом первостепенной важности. Новое единодушие идет об руку с осуждением, объединение одних – с отмежеванием от других, преимущественно от иноземцев. В Европе самоопределения растет враждебность к чужакам. Осознание “собственного” часто не обходится без осуждения “иного”. Толерантность, проповедовавшаяся так долго, распространяется теперь только на самого себя. О правах человека вспоминают, ибо они снова под угрозой. Мы свидетели не исчезновения границы, но ее метаморфозы. Возникающая Европа – это не Европа без границ. Это Европа, которая или научится жить со своими границами, или нет.
Простота “великой границы”
Железный занавес был так же прост, как и то состояние, которое он фиксировал. Разделенная Европа была предсказуема. Послевоенная Европа покоилась на системе, основывающейся на угрозе взаимного уничтожения. Ее стабильность зависела от межконтинентального союза ракетных шахт, находящихся в Юте и Красноярске, и от встреч на высшем уровне в Вене и Женеве. Ни один маневр не оставался незамеченным на экранах радаров подземных центров слежения в Москве и Омахе. На туристов заводились дела, даже если они интересовались вполне безобидными достопримечательностями. Единственным подрывным элементом того времени были агенты спецслужб, а чуть позже диссиденты. Никогда прежде стороны не затрачивали столько сил и ума для наблюдения друг за другом по всему периметру границ. Экономики сильнейших государств Земли работали на поддержание баланса сил, величайшие умы трудились над закреплением status quo. Опасность ядерной войны появлялась в результате малейшего смещения этого баланса. Но человеческий разум оказался на уровне рискованной игры: смертоносного удара не последовало. Было выиграно время, необходимое Европе, чтобы вновь собраться с силами. Рабочие Штеттина и Данцига1, правозащитники Праги, “органические интеллектуалы” Будапешта (Георгий Конрад) использовали шанс за спиной военизированного status quo. Они стояли наготове, когда уже ничего нельзя было добиться силой одного оружия. Демобилизация могла начинаться.
Точность и дисциплина были важной частью взаимной осады. Управление чрезвычайным положением держалось на соблюдении правила “или… или…”. Граница, проходившая через послевоенную Европу, была границей, соответствующей чрезвычайному положению. Она определяла нашу жизнь, она прошла через нашу жизнь, даже если мы и не жили в непосредственной близости от нее. Она давала ту безопасность, которую может дать решительная угроза применения силы в крайней ситуации. На этой границе мир делился на черное и белое, добро и зло, свободу и несвободу. Мы могли потеряться в тяжелых буднях, но простота той границы оставалась незыблемой. Она была системой координат, определявшей пространство, где между жизнью и смертью, успехом и поражением проходила кривая жизни поколения. Здесь прислонялись спина к спине враждующие части Европы. “Железный занавес” образовывал тайную внутреннюю ось, спинной хребет. Демаркационная линия, проведенная по карте Европы, была точным выражением нового миропорядка, в котором все поменялось местами: Прага стала городом-побратимом Улан-Батора; в Варшаве, как и в Пекине, был построен дворец культуры с единым силуэтом; Восточный Берлин – город в Восточной Европе, в то время как Западный Берлин стремился стать больше Америкой, чем сама Америка. Эта внутренняя ось исчезла, так как мир, которому она прежде была необходима, больше в ней не нуждается.
Распад системы “или… или…”
Восточноевропейская революция преодолела, а не взорвала отчетливо проведенную границу, приведя тем самым к распаду герметичного пространства. Началось смешение Чистых и Нечистых. И это произошло так тихо там, где мы привыкли видеть один “блок” и где в течение одной ночи возникли новые государства, что было бы немыслимо без самодисциплины, результата знания о риске следующего шага, ибо он, по всеобщему опыту, всегда мог стать последним. В системе “или… или…” ориентировался почти каждый; в “серой зоне”, в которой обычно разыгрывается история, возникла потребность в более сильных талантах. Революционеры стран Центральной и Восточной Европы оказались на высоте своего времени. Они давным-давно оставили позади систему “или… или…”, жизненно важную для военных стратегов. Они были мастерами двусмысленности. Для них движение, от которого зависело все, значило больше очевидной цели, от многократного провозглашения которой положение не менялось. Они были гениями тактики, а в еще большей степени – гениями такта. Они обогатили историю политической теории спасительным компромиссом “самоконтролируемой революции”. Они были вполне независимы, чтобы помериться силами с генералами, мучителями и ненавистной креатурой. Их чувство собственного достоинства не страдало, когда они, бывшие заключенные и диссиденты, сидели за “круглым столом” с властями предержащими. Сила их была не в видении будущего, а в преодолении настоящего. Их добродетель называлась “присутствие духа”. Они дали властям возможность уйти в отставку и придали форму распаду старого порядка. Они сделали все исторически возможное, озвучив процесс, приведенный в движение, и отвоевав для него шанс, представившийся после стольких провалов. Они совершили чудо: возникновение нового миропорядка, который не был порождением войны, и “смена системы” практически везде прошли без мятежей и террора.
Транзит Европа
В Европе, освобожденной от “великой границы”, все приходит в движение, начиная с пространства, в котором мы живем. Исчезновение стены конституирует иное пространство. Расстояние от Берлина до Вроцлава/Бреслау2 – это нечто большее, чем два часа езды. Границы как зоны сдерживаемого дыхания, перевода часов на внутреннее время, унижений, исходящих от чиновников, больше нет. В Хедьсаломе, Хебе, Згожелеце можно еще увидеть руины бюрократических затруднений, мешавших путешествию. Хельмштедт всего лишь место для автостоянки или красивый городок, о котором только пожилые путешественники знают, что он когда-то был чем-то большим: своего рода пограничным шлюзом между двумя мирами. Пространство, в котором мы работаем, отдыхаем, учимся, живем, становится иным, а вместе с этим иным и мир в наших головах. Туризм, который хочет что-то познавать, направляется к ближайшим соседям, а не за океан. После уже виденного Нью-Йорка можно наконец-то съездить и в Прагу. Причем не только в качестве туриста, но по рабочим и деловым соображениям. Увеличивается потребность в беспрепятственной деловой коммуникации. Пересечение границы имеет прагматические, не гуманитарные основания: есть, чем заняться. Например, знакомиться, непреднамеренно, просто так, – в магазинах, во время учебы, отпуска или поиска работы. Та экзотическая зона, где царили злые и милые предрассудки, исчезла. Формируются новые суждения и предрассудки – в свою очередь симпатичные и злые.
Возникают новые экономические пространства. Это заметно по автобанам, когда воскресным вечером десятки тысяч восточнонемецких рабочих отправляются в богатые и промышленные районы юго-западной Германии, а на выходные возвращаются в Дрезден, Халле или Гёрлиц. Это заметно по развитию и ускорению внутриевропейского обмена, по колоннам траллеров из Польши, Скандинавии и юго-восточной Европы, встречающихся на Берлинском кольце. Справочник немецкой железной дороги позволяет вычитать, как изменились направления пассажирских потоков. Формируются новые промышленные районы – провозвестниками чего являются черные лимузины посредников и менеджеров на автострадах между Пльзенем и Вольфсбургом, Веной и Прагой, Мюнхеном и Дрезденом, Гамбургом и Штеттином. Пограничные страны снова становятся осями увеличивающегося потока людей и грузов. Но самым точным показателем формирования нового пространства является, вероятно, товарооборот – многомиллионные перевозки товаров со всего мира, челночная торговля между Санкт-Петербургом и Берлином, Стамбулом и Одессой, Познанью и Улан-Батором, Синьцзяном и Казахстаном. Старые маршруты – Янтарный и Шелковый пути – снова востребованы. Пробки на границе в Бресте или Гродно показывают, что система автомобильных и железных дорог давно не соответствует растущим потребностям товарообмена. Необходимо придумать что-то новое.
После разрушения “великой границы” и растраты сил, которые были нужны на ее поддержку, Европа кажется усталой. Кажется, что ее составные части вернулись к положению, существовавшему перед Ялтой, а может быть, даже перед Трианоном. Все послевоенное состояние, к которому Европа вроде бы привыкла как к вполне естественному порядку вещей, вдруг оказывается искусственным и себя изжившим. Европейский блок распадается на архипелаги. Регионы дрейфуют друг от друга. Должны быть открыты коридоры, чтобы сохранить добрососедские отношения, которым угрожает война. В Европе, сумевшей покончить со стеной, снова появились закрытые города, разделенные города, города на осадном положении, города открытые. Деление мира, по-видимому, теперь происходит в поле напряженности, идущей от Рима и Византии. Для одних Западная Европа снова в опасности, для других совершенно очевидно, что Европа доходит не дальше, чем до Буга. Каждый настаивает на своей, единственно истинной Европе. Так мало-помалу обособляются части того, что прежде составляло единое целое. Большие пространства исчезают, а с ними и свобода передвижения. Возникает новая провинциальность. Людские потоки где-то уплотняются, а где-то иссякают. Балтийские пляжи под Ригой или Ревелем3 обезлюдели. Немногочисленные туристы не заменят толпы туристов, когда-то приезжавших со всей империи. Крым, с тех пор как стал украинским, лишившись и курортников, и курортных институций, существует отдельно. На бульварах Сухуми взрываются гранаты. Интеллигенты Азербайджана и Армении, говорившие в Москве на одном языке, превосходят друг друга во взаимной ненависти. Экономическое пространство СЭВ распалось: Советского Союза, который экспортировал железо, нефть, газ, не существует; все это идет по мировым ценам. Останавливаются электростанции Вильнюса и Таллина. У экономик стран Центральной и Восточной Европы едва ли есть шанс пробиться на западноевропейские рынки. Так возникает обширная промежуточная зона, насыщенная банкротствами, кризисами, безработицей и сомнениями. К потоку “челноков” примешивается поток беженцев, в европейских аэропортах и вокзалах появляются среди новых путешественников новые изгнанники.
Эмблематика “закрытого мира” Восточного блока существует теперь только как архив, как руина. Вместо интернационализма, пытавшегося выйти за пределы блока, теперь национальные символы, индивидуальное и частное вместо былого коллективизма, адресность вместо былой анонимности. Короче: “система”, “восточный блок” больше не существуют. Приспособление означало там приспособление к системе. Теперь нужно ориентироваться в различных странах, в различных общественных укладах с различными языками и культурами. Есть еще другой Восток, чем Восточный блок, и есть Европа, которая не совпадает с идеальными представлениям европейцев о самих себе. Мир начинается теперь там, где он до того кончился, и история начинается еще раз там, где она, казалось, была близка к завершению. За “системой”, которую мы якобы знаем, лежит целина, которую только предстоит открыть.
Метаморфоза границы
Граница не исчезла, она вернулась, только в иной форме. Она стала такой же многоплановой, как и новые отношения. Она стала невидимой и живет лишь в воспоминаниях, жестах и привычках, которые выдают их давнее происхождение “оттуда”. В некоторых местах она явилась границей естественной, маркированной языками и горной грядой. Но случается и наоборот: границы пролегли там, где их раньше не было. Люди, привыкшие к нестесненному движению в безграничной империи, теперь вынуждены приноравливаться к границам, проверкам, переходам и связанным с ними придиркам. Границы пролегли через семьи и поколения, которые до поры жили если и тяжело, то, по крайней мере, в мире друг с другом.
“Великая граница” проходит все стадии превращения. Она ликвидирована, она больше никого не удерживает, разве только тех, у кого нет денег на ее пересечение, или тех, чьи документы не оформлены должным образом. Она не представляет трудностей для всех тех, кто в течение их длинного бегства научился преодолевать гораздо более сложные препятствия. Исчезновение “великой границы” позволяет свободно взглянуть на пропасть более неизгладимую, чем устрашающее сооружение со сторожевыми вышками и колючей проволокой. Европа, отменившая зоны, где стреляют на поражение, перепахана новыми смертоносными зонами и окопами. Повсюду витийствуют проповедники так называемых естественных границ. На древних дорогах и маршрутах появляются разбойники с большой дороги, рэмбо, вооруженные автоматами, господа новых территориальных захватов и хозяева границ. Чтобы играть в геополитику в новой Европе, многого не требуется. В цивилизованном мире пушка делает всякого проходимца хозяином жизни и смерти. Повсюду появляются или сменяются знаки новой государственности. Часто кажется, будто одной границы уже достаточно, чтобы быть государством, и что отмежевание от “чужаков” является первым условием для того, чтобы почувствовать себя “своим”. Слабо то самоопределение, которое зависит от обособления от других.
Культура переходов. С границей можно жить
Границы – это наружная “обшивка” государств, сфера их контактов и трений. Они показывают нам, куда ведет дорога, даже если мы еще не прибыли в столицу государства. Они такие, какова суть государств, их порождающих. Стабильность погрансооружний обратно пропорциональна их внутреннему равновесию и прямо пропорциональна внутреннему давлению. Внушительность пограничных укреплений свидетельствует о непрочности того, что они должны защищать. Их опознавательные знаки – это угрожающие и предупредительные символы, в зависимости от направления движения. Диктатуры признаешь издалека – по их воротам. Они баррикадируют въезд, закрывют вид из окон с помощью матовых и затемненных стекол. Они заставляют машины, двигающиеся к пограничному переезду, ехать по слаломной трассе. Путешественников ведут в кабины и прочие отгороженные помещения. Там чужие руки обыскивают их тело в поисках печатной продукции. Мысль, что каждую минуту может что-то случиться, если вести себя неправильно, приходит даже самым беззаботным – по меньшей мере, на время пребывания. Приветливость пограничников слишком приветлива, чтобы быть всамделишной. Быстрая смена выражения лица означает, что они могут совсем переменить тон. Человек из другого мира, пересекающий границу, – единственный объект, которому бессловесный подчиненный может продемонстрировать свою власть. Технический прогресс даже в самых отсталых диктатурах внедряется прежде всего на границе – переход от заполнявшихся вручную карточек к компьютеру. Пугает сам процесс пересечения границы: въезжающий проходит в комнату и попадает в световой конус, в котором он слепнет и, как насекомое, виден со всех сторон; он двигается осторожно – можно угодить на ничейную землю (das Niemandland), где подстерегают опасности. Он подавляет спонтанный протест против унизительных процедур, так как хочет въехать в страну.
Альтернативой является не отсутствие границы как таковой, но граница, которая не более чем обозначение территории, начала и конца, маркировка места перехода. Альтернатива – не космополитическая мечта, которую невозможно осуществить, а граница, позволяющая жить. Граница образует пространство, в котором живут. В районах, лишенных границ или не имеющих их вовсе, живется плохо. Граница, о которой мы говорим, есть только переход, перевалочный пункт, но она отсекает все бесформенное. Такая граница не страшит, напротив, она обладает притягательностью, свойственной каждому новому опыту, каждому расставанию и прибытию. Границы есть признак богатства различия. Граница – это обязанность нести ответственность за свой дом и возможность в другом месте оказаться гостем. Пересечение границы в безграничном пространстве – бессмыслица. Без опыта переходов границы Европа была бы беднее. Богатство Европы измеряется переходными ландшафтами. Они там, где можно принадлежать к данной стране, не владея ее языком. Они создают произведения искусства, которые могут появиться лишь там, где что-то смешивается: например, итальянская архитектура и греко-православное вероисповедание. Там возникает музыка, которая вырастает из слияния множества традиций – моравских, мадьярских, немецких… Там думаются мысли, которые могут мыслиться только в “porta orientis”4. В пограничных ландшафтах стоят синагоги с готическими крестовыми сводами и белые павильоны перед пограничными морскими пейзажами. На границе лежат ландшафты, в которых нетренированное ухо в собственном языке уже подозревает чужой непонятный диалект и в которых человек на своем жизненном пути может пережить не одно гражданство, прежде чем остановится на последнем.
Европа имеет границы, которые она заслуживает. Разброс достаточно велик – от прозрачных границ до линии фронта. Какие победят, время покажет. Но этот вопрос будет решаться не на границах, а в обществах, какие будут иметь те границы, какие им необходимы. Если мы хотим знать, как будут выглядеть границы в будущей Европе, то нужно посмотреть на общества, которые будут отгораживаться ими друг от друга. От обществ, не способных разобраться с самими собой, вряд ли следует ожидать, что они смогут соответствовать новой, более сложно устроенной Европе.
Берлин
Перевод с немецкого Екатерины Воробьевой
под редакцией Владимира Кантора
1 Автор употребляет здесь немецкие названия польских городов Щецина и Гданьска (Прим. пер. – В.К.).
2 Бреслау – немецкое название Вроцлава (Прим. пер. – В.К.)
3 Ревель – официальное название Таллина с 1219 по 1917 г.
4 Ворота на Восток.