Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
53-летний Мартин Эмис – британский романист, книги которого по праву входят в число бестселлеров. Его отец – один из наиболее знаменитых и успешных романистов послевоенного времени – Кингсли Эмис1. Мартин Эмис еще в юности стал основателем прибыльного, утвердившегося и успешно варьируемого в британской литературе жанра “ladlit”2 – романов, утверждающих идеал мужественности или “с мягкой порнографией”3. Лучшим образцом раннего стиля Эмиса является его роман “Деньги – записка самоубийцы” (1984). Написанный энергичным сленгом, в основном изобретенным самим автором, это “рассказ о Джоне Селфе, который после нескольких недель деградации в Нью-Йорке возвращается в Лондон”. Когда он получил свой первый миллион фунтов гонорара за книгу, о нем написали все газеты. В Америке Мартин Эмис также серьезный критик и комментатор по таким проблемам, как Холокост и угроза ядерной войны. Лучшая из последних книг Эмиса, с точки зрения многих, – это книга “Опыт” (“Experience”) (2000)4 – автобиографические воспоминания, которые можно сравнить с воспоминаниями одного из его литературных героев – “Speak, Memory” (“Говори, память”) Владимира Набокова.
Его последняя книга жанра нон-фикшн – это “Koba the Dread – laughter and twenty million” (“Коба ужасный – смех и двадцать миллионов жизней”). В центре повествования большой раздел о ленинско-сталинском терроре – на обложке книги изображен ухмыляющийся Сталин. “Коба”, в отличие от большинства его романов, был холодно встречен британской литературной прессой. Обозреватели – справедливо и несправедливо (учитывая добровольное и широко распространенное невежество о предмете на Западе вне кругов специалистов-историков) – посмеивались над искренним замечанием Мартина, что он знает слишком мало о преступлениях советского периода в России. Другие критики сосредоточивались на периферийных аспектах книги, касающихся лучшего друга и современника автора Кристофера Хитченса – самопровозглашенного и нераскаявшегося троцкиста, – а также смерти младшей кузины Эмиса. Подчас упуская из виду то “послание” романа, что ни один человек на Западе не готов прямо в глаза смотреть на главную тайну любви западной интеллигенции к левым – каковы бы ни были ее пагубные последствия.
К моменту этого интервью (начало декабря 2002 г.) Мартин Эмис уже почти завершил свой новый роман – черную комедию, которую он начал незадолго до террористических актов в США 11 сентября 2001 года. Он живет в квартале Лондона, излюбленном артистической и литературной элитой города, рядом с северо-восточной оконечностью Риджент-парка, по соседству с Алланом Беннетом и Майклом Фрейном, прекрасно говорящими по-русски со времен службы в Национальной гвардии.
Элизабет Робертс. Насколько в России знают ваши сочинения? Какие из ваших книг переводились на русский язык?
Мартин Эмис. Вам лучше спросить об этом издателей. Уверен, что один или два точно переводились5.
Э.Р. Когда я прочла первый отрывок в “Гардиан”6, меня поразило то, что наконец-то человек, пользующийся авторитетом в обществе, задался вопросом: почему британцам представляется забавным, если кто-то в прошлом был коммунистом, но позорным, если у человека нацистское прошлое.
М.Э. И это сохранилось до сих пор. И то, как была принята книга, скажем так, отразило это предубеждение.
Э.Р. Да.
М.Э. Я вновь был вынужден переосмыслить эту проблему. Я только что прочел книгу Роберта Конквеста7 “Размышления о разрушенном столетии”. У него есть длинная глава о том, какое великое благо – очаровываться. Это большая тема, и люди неправильно ее понимают. Мы всегда думаем, что интеллектуалы обладают подлинным героизмом заблуждаться, но это справедливо по отношению не только к интеллектуалам. К бизнесменам, социологам, любого рода академическим работникам. Бизнесмены вкладывали миллионы в Советский Союз и потеряли их, так что это не было отвлеченным недоразумением. Быть может, именно на этой стадии человеческой эволюции природе человека присуще чувствовать склонность к левым. Возможно, несколько столетий назад человечество чувствовало себя частью иерархии и испытывало удовлетворение от повиновения приказам. И, быть может, от их передачи другим. Религия – это огромное проявление рабства в человеческой природе. Но в постпросветительский период центр притяжения сместился в другую сторону. Это как бы следующий этап постижения природы. Мне требовалось разобраться в собственных чувствах. Левые – это основной источник креативности в постпросветительский период. Так что трудно себе представить достаточное возмущение в особенности против Советского Союза, где эксперимент длился так долго… В конце книги я говорю о том, что человеческая природа создает утопию и очень скоро она становится антиутопией.
Э.Р. Вы испытываете тяготение к российской культуре как таковой?
М.Э. Но это не интерес фанатика. Как сказал Е.М.Фостер, английский роман боится – немного опасается русского и французского романов, а английская поэзия никого не боится. Это величайшее высказывание, весьма характерное.
Э.Р. Одна из глав у вас называется “Письмо к другу” – это случайно не преднамеренная перекличка с Гоголем?
М.Э. Да. Русский роман – величайший учитель в моей жизни.
Э.Р. Мы могли бы немного поговорить о вашей жизни? Меня тронуло ваше самоопределение как квиетиста8. Вы до сих пор квиетист?
М.Э. Ну, я думаю, все переменило 11 сентября. И квиетизм уже не стоит на повестке дня. Я чувствую себя не антиисламистом, но антирелигиозным человеком вообще. Это одно и то же. Религиозные системы – это наш враг. Недавно в одной работе я написал, что старый аргумент в связи с вопросом, есть ли Бог, и всемогущ ли он, и следит ли за всем, что творится на Земле, – это простой вопрос: почему же тогда он насылает на нас чуму и голод? А я написал, что если бы Бог существовал и заботился о нас, он бы не дал нам религии. Религии, которая почти что является доказательством того, что Бога не существует. Должно быть, религия и есть такая пагубная вещь9. Не только ислам, но, например, католическая церковь. Это происходило на протяжении полутора тысячелетий. Люди, которые служат духовными путеводителями других людей, в чем-то ужасно опасны.
Э.Р. А как вы восполняете свою потребность в духовной опоре?
М.Э. Ну, скажем, чтением о космологии, которая, как вы знаете, гораздо более страшна и величественна, чем религия – чем любой миф о сотворении. А также читаю литературу и поэзию.
Э.Р. Мне кажется, что в последнее время вы пытались приписать некоторым местам существование зла. Знаете, я имею в виду объяснение гибели вашей кузины10 и Сталина.
М.Э. Да. Энтони Берджесс как-то вспоминал, что как новообращенный католик он не мог объяснить в тейлоровском духе11 то, что случилось в первые годы войны – на самом деле в последние ее годы. Этот нигилистический взрыв насилия – Холокост. Но я подозреваю, да, не более… я не думаю, что верю в зло как источник активной силы, но думаю, что смерть может продолжаться и приобретать собственную движущую силу. Например, когда вы читаете о каком-нибудь убийстве, речь идет о каком-либо негодяе, убившем, скажем, 123 человека. Почему 123? Потому что, если вы убили однажды, вам требуется оправдать это, совершив это во второй раз. И первое убийство как бы узаконивает второе, а второе подтверждает правоту первого, а потом переходит в своего рода помешательство. Но я полагаю, что это происходит и по мере увеличения числа смертей. По мере того как смерть продолжается, ценность человеческой жизни как бы исчезает. Исламизм, в смысле “Аль-Каида”, пытается провести невероятно радикальное переосмысление того, что такое жизнь и смерть. Смерть – это не смерть, а нечто иное. А жизнь — это тоже не жизнь. В багаже одного из угонщиков 11 сентября нашли бумагу, в которой содержалось увещевание – своего рода исламская пропаганда, с целью укрепления решимости налетчиков. В нем были такие строки: “Готовьтесь покинуть штуку, которую называют “Миром””. На редкость ужасное определение. Я имею в виду, что “мир”, жизнь – это всего лишь своего рода вещь на пути к чему-то еще. Неверные по определению не достойны жизни, а истинный исламист просто проходит через великую иллюзию, называемую миром, к истинной цели – смерти. Чудовищно чуждая нам религиозная система.
Э.Р. Вы обсуждаете эти вещи со своими друзьями? Я имею в виду, если бы “Аль-Каида” сбросила бомбу на эту часть Лондона, наверно, они бы стерли с лица земли цвет английской литературы, вас и других, живущих поблизости… вы встречаетесь с другими писателями?
М.Э. Да, большинство моих ближайших друзей – именно писатели.
Э.Р. А ваши беседы больше касаются таких вещей, чем, скажем, десять лет назад?
М.Э. Да, или два года назад. Потому что после этой роковой бездны между 1991 и 2001 годами – распадом Советского Союза, прекращением взаимно гарантированного сдерживания, которое было апокалиптическим, – потом было 11 лет… когда не делалось никакой попытки превратить в капитал ту эволюционную победу, достигнутую в результате познания того, что E=mc2. А потом было 11 лет чувства, что это подлинное… другое Просвещение своего рода, но теперь мы вновь погрузились в непримиримую, иррациональную вражду. <…>
Э.Р. В вашем новом романе будут отражены эти мысли и чувства?
М.Э. Но ни в коем случае не напрямую. На самом деле, в общем, это комический роман. В своем роде сатира. Но это служит только фоном. Я начал набрасывать его, прежде чем написал “Кобу”. Было странно вернуться к нему после 11 сентября, и тогда я заново начал работать над ним. И мне показалось, что некоторые абзацы просто не выдерживают критики. Например, описание счастья человека в зрелом возрасте… Когда вы счастливы, вы ожидаете, что вам на голову приземлится аэроплан” <…>
Я чувствовал смятение, но почти сразу решил, что комический роман – это лучший ответ. И дело не в том, что что-то верно, а что-то неверно, но борющийся дух должен быть облечен в форму юмора. Каким бы мы ни представляли себе этого противника, массовое отсутствие чувства юмора – часть его. Они [террористы] не выносят смеха, ведь больше всего они боятся быть высмеянными.
Э.Р. Вас расстроили рецензии на роман “Коба ужасный”?
М.Э. Да, у меня было общее ощущение, что меня побили. Но я особо их не читал. Моя работа над романом, ставшая для меня главным делом, спасла меня от нервного срыва и депрессии из-за критики на мой роман. Критика стала для меня просто несущественной.
Э.Р. Когда я читала и перечитывала его, то мне казалось, что вы пытались разгадать тайну, почему такие люди, как ваш отец, стали коммунистами – ведь он был членом партии в течение 15 лет.
М.Э. Полагаю, что под конец он отступился от нее. Но он не отвергал ее до… (Задумывается на время).
Э.Р. Венгрии? Да, это был великий момент.
М.Э. Да.
Э.Р. Когда в партию вступил Мак-Дайармид12.
М.Э. Да <…>
Его исключили за излишний радикализм, но так много людей вышло из партии в 56-м, что ему позволили вернуться (смеется) для ее пополнения.
Э.Р. Один профессор Университета Глазго в своей лекции недавно утверждал, как смешно и удивительно, что Мак-Дайармид писал о том, как вздергивают лендлордов на фонарных столбах, как будто это был … своего рода трюк, а не то, что в действительности происходило и до сих пор происходит при коммунистах. Эти люди на самом деле неисправимы. <…>
М.Э. В письмах, полученных мною от одного или двух политиков, говорится, что это совершенно характерно для Европы, что по каждому политическому вопросу получается левый уклон. Думаю, это оттого, что в наше время существует великая тоска по справедливости и равенству, которая на самом деле не является американской идеей. Американцы в этом не заинтересованы. Их главный пункт – это свобода, а не равенство. Но равенство было навязчивой идеей для Европы. И быть может, я недостаточно тщательно это рассматриваю, как, впрочем, и не до конца разобрался в себе самом. Но в те старые времена, когда я работал в “Нью Стейтсмен”13, я чувствовал себя не в своей тарелке оттого, что был недостаточно левым, а был всего лишь немного левее от центра.
Э.Р. И не собирались опрокинуть “старый режим” <…>
Э.Р. Полагаю, для всех вас было спасительным опытом на время уехать и пожить там, где левые были у власти, и понять, что значит быть победителями, а не меньшинством, протестующим против скучной власти закона, конституционной монархии и т.п.
М.Э. Но все же не стоит представлять себе, что кто-то испытывал в “Нью Стейтсмен” иллюзии по поводу Советского Союза, но все же идеей был социализм. Он никогда не был больше, чем идеей, и никогда нигде не реализовывался, и, как блистательно сформулировал Мартин Малиа, “… социализм не существует, и Советский Союз его построил”. Это хорошее отражение полной ирреальности всего и того, как все обвалилось, словно карточный домик. Один порыв ветра – и все развалилось. И, в общем, мирно. Унеслось, словно осенний лист по улице.
Э.Р. Как поживает ваш друг Кристофер Хитченс14… в смысле, вы продолжаете дружить?
М.Э. Так же, как и раньше. Наша дружба даже укрепилась.
Э.Р. Он разделяет ваши взгляды по этому вопросу?
М.Э. Ну, у него своего рода духовное опьянение Троцким. Он сказал, что в моей книге были такие места, которые, по его мнению, было невозможно оправдать. Троцкий остается идолом того, что могло бы случиться <…> даже Сол Беллоу15 продолжал романтизировать Троцкого. Его фигура притягательна во многих отношениях. Но он был совершенно жестким и ужасным лжецом, даже на бессознательном уровне. Так что я всегда думал, что Хитченс ненавидит Сталина за то, что он был убийцей Троцкого и душителем Революции.
Э.Р. Но если на мгновение вернуться к реакции западных интеллектуалов, вернее рецензентов – “да, мы знаем все о преступлениях Сталина и Ленина”…
М.Э. Но ведь они не знают. Многие лишь делают вид, что знают.
Э.Р. Вы полагаете?
М.Э. О да!
Э.Р. У меня был похожий опыт. Я преподаю русский язык в университете, но поскольку я не очень-то интересовалась [репрессиями]… Это открылось для вас неожиданно, правда?
М.Э. Да, так и было. Это было самым интересным, что мне открылось. Я просто не могу поверить, что это какой-то антимир, но они просто не отказались от этого. Они пошли на это, и они уже не откажутся – это был выбор, стоявший перед Сталиным в 1931 или в 1930, 1929-м годах, – проводить коллективизацию или нет, и Мартин Малиа говорит, и люди думают, что альтернативой мог бы стать более мягкий – бухаринского типа – вариант системы или продолжение нэпа. Но, как утверждает Малиа, “нет, выбор был такой: либо делать то, что делал Сталин, что-то вроде того, что делал Сталин, либо отказаться от идеи целиком”. А они не собирались сделать это. Они не могли отказаться.
М.Э. и Э.Р. (Хором) В силу своей легитимности.
Э.Р. Но возвращаясь… к нашим дням. Очевидно, нам надо порекомендовать “Вестнику Европы” перевести ваш роман на русский язык, так чтобы они (т.е. российские читатели. – К.Ч.) могли полностью понять вашу аргументацию. Так вы полагаете, что западные интеллектуалы совершенно опровергают результаты социализма на практике или коммунистического социализма?
М.Э. Это не полное отвержение. Это больше… Нельзя полностью отвергать мертвых. И числа. Никоим образом. Но остается какое-то томительное чувство, что попробовать стоило. И именно в этом вопросе я основательно расхожусь. Потому что когда спросили Хобсбаума16, что бы случилось, если бы все закончилось раем, – это смешное понятие. 15 миллионов жизней. Если бы рай получился из скотобойни, это был еще тот рай! Он был бы отравлен, какой это рай? Ведь утопия значит “нигде”.
Э.Р. Так что нас может спасти от…
М.Э. От того, чтобы вновь создавать ее?
Э.Р. От фанатиков. От фанатиков “Аль-Каиды” или коммунизма. Или на самом деле Французской революции.
М.Э. Ну, я думаю, коммунизм сегодня закончился. Путин говорил, что Россия повернула не в ту сторону, и это мягко сказано. Социализм оказался своего рода тупиком. И я думаю, мы многому научились в результате этого. Но этот человеческий голод верить во что-то… А все они были такие, как сказал о большевиках Оруэлл17, это было в 30-е годы, что они или святые, или грешники, как вам угодно, но они не разумные люди. Огромная тяга к иррациональному – вот нынешний враг.
Э.Р. Как вы объясните – достаточно взять три примера, – что Эвелин Во18, Грэм Грин19 и Томас Стерн Элиот20 обратились к христианству?
М.Э. И Джон Апдайк21.
Э.Р. О, я об этом не знала.
М.Э. Ну, я думаю, он всегда был христианином. Взять хотя бы его замечание: “нет доказательств существования Бога, если не считать всеобщее человеческое желание, чтобы он был”. Не знаю…
Э.Р. Вы никогда не чувствовали притяжения к христианству?
М.Э. О нет. Недавно я себя причислил не к атеистам, но к агностикам. Это случилось после того, как я прочитал немало работ по космологии, и было бы несдержанностью и преждевременно утверждать, что нет высшего регулирующего разума. У Эйнштейна была своего рода… если можно так сказать – светская вера в существование Бога. Вы не хотите совершать богослужения, но вы знаете, что человек мало знает о вселенной и есть признаки того, что есть великий и весьма запутанный замысел. Но вопрос в том, какой будет следующий шаг. А некоторые, с моей точки зрения, всего лишь хотят почитать Бога, хотят восхвалять его. Найпол22 сказал… что у него нет религиозного чувства, но что он пытается разобраться, что это такое: неспособность мыслить себе человека человеком. А я полагаю, что человека надо мыслить именно человеком.
Э.Р. Есть ли какие-нибудь деятели христианской церкви, которых вы знаете или которыми восхищаетесь? Я хочу сказать, вам интересно было бы встретить, к примеру, Роуэна Уильямса23? Это тот человек, который может заинтересовать вас?
М.Э. Несомненно. Полагаю, Христос был интересным человеком. Со многих точек зрения… Я имею в виду его мысли. И разумеется, это так тесно переплетено с искусством. А что можно сказать о “Потерянном рае”, возможно, о главной английской поэме? Но без намека на раболепие. Думаю, раболепие – это то, что тянет вас назад. Что-то весьма недостойное, когда смотришь, как люди молятся. Солженицын как-то писал, что агент КГБ пошел за ним в церковь и был шокирован, когда тот преклонил колени перед иконой: ему показалось странным, что Солженицын поносит себя перед Богом – чтобы человек такого интеллекта делал это. Но я [тоже] нахожу это своего рода шокирующим.
Э.Р. Но ведь в православной церкви молятся стоя, не преклоняя колени.
М.Э. Он преклонил колени, но не бил поклоны. <…>
Есть старая мысль об иерархии. Она выражена в речи Улисса в “Троиле и Крессиде”24 о порядке. Расстрой эту струну и посмотри, “какой разлад будет”… в каждом… когда каждый будет видеть свой смысл в пребывании там, получая его свыше и передавая вниз. Это и вопрос религиозной иерархии. Будете ли вы заклинать Божество с неба, чтобы оно почувствовало себя нижестоящим по отношению к кому-то? Это очень по-человечески, но слабо и так же очень безнравственно. Когда вы сталкиваетесь с таким мышлением джихада, это ужасно. Вы сталкиваетесь с чем-то действительно тяжелым, несгибаемым в сознании человека. Внезапно все становится возможно. Они могут сделать все что угодно и все еще оказаться правы.
Э.Р. Вы точно сказали, что очень трудно разобраться в большей части западного искусства, в особенности, если вы не понимаете христианства. Так, например, ваши дети не поймут “Потерянный рай”25, не постигнув основ христианской веры.
М.Э. Конечно.
Э.Р. А они ходят в начальные школы Церкви Англии? Или они схватывают его на лету?
М.Э. Ну, я надеюсь, что им ничего не будет навязываться. Я помню, как мой старший сын, которому сейчас 18 лет, вернулся из школы лет в четыре или в пять, заявив с крайним негодованием: “А кто такой Бог?” Потому что дома об этом совсем не говорили. Но он пришел в ярость, потому что столь большая тема осталась незатронутой. Нам пришлось сказать, оправдываясь, что некоторые люди не верят в это…
Э.Р. Иногда дети, воспитанные в таких домах, становятся глубоко религиозными.
М.Э. Нет. Мои слишком яркие для этого.
Э.Р. Ну вот, например, сын Бертрана Рассела26 стал миссионером. Быть может, вопреки воле отца.
М.Э. Грэм Грин – я брал у него интервью в связи с его 80-летним юбилеем – говорил, что вера – это как талант, это как власть, которая слабеет с наступлением старости, как все виды власти. И это поразило меня как парадокс. Эта вера – власть и дар. Но если вы что-то делаете, веря, вы отвергаете власть. Вы больше не вполне хозяин своей судьбы. Ведь это касается толпы, не так ли?
Э.Р. Но в романе “Власть и слава”27 со священником все иначе – он действует в одиночку.
М.Э. Ну да. Он в этом заинтересован. Люди, которые не очень твердо верят, которые всегда борются со своей верой.
Э.Р. Или на самом деле Фома Бекет28 в “Убийстве в соборе”29 – он не выступает против всего того, что справедливо с точки зрения “здравого смысла”.
М.Э. Да, это яркие фигуры, которые пытаются верить и имеют доказательства в своей душе.
Э.Р. Вы посчитали бы бессмысленным жертвовать жизнь, как Фома Бекет?
М.Э. (После долгой паузы) В основном.
Э.Р. Вы знаете, что он был богатейшим человеком в Англии – если судить по современным меркам богатства, он был гораздо богаче, к примеру, Джорджа Сороса.
М.Э. Так не было ли ему трудно войти в Царствие Небесное?
Э.Р. Ну, полагаю, он отказался от всего богатства, приняв пост архиепископа… переложив их в казну, как канцлер Англии.
М.Э. Как Уолси30.
Э.Р. Он… это уже к нему не относилось.
М.Э. И он отказался от этого?
Э.Р. (С сомнением) Я думаю, что ему пришлось это сделать. Солженицын – другой интересный пример. То обстоятельство, что он должен объяснить свою способность выстоять в лагерях и все такое… что-то дало ему силы выстоять… Но полагаете ли вы, что это своего рода психологическая аберрация?
М.Э. Я не думаю, что он когда-либо скажет, что это религия. Кажется, она пришла к нему позже. Он говорил, что в лагерях ему помогло все выдержать чувство собственной невиновности. Своего рода квазирелигиозное чувство, быть может. Но потом, когда он поехал в Америку, я полагаю, он стал в большей степени представлять “старую Россию”. Но потом, когда он уехал в Америку, он стал очень авторитетной фигурой, его передачи из Вермонта вещались на всю Америку, а в 1980-е годы и на весь Советский Союз. А потом он стал реакционной фигурой.
Э.Р. Да, он сейчас как бы растерял свое влияние.
М.Э. Да, у него было свое ТВ-шоу, которое, в общем, провалилось, я хочу сказать, что я все еще верю, что он абсолютно гигантская фигура. “Архипелаг ГУЛАГ” по-настоящему ошеломляющая вещь.
Э.Р. В “Одном дне Ивана Денисовича” есть один поразительный эпизод, где пожилой человек выкладывает на носовом платке кусочек хлеба, и вам кажется, словно это священник совершает причащение.
М.Э. Да… таинство. Он не стал бы богобоязненным человеком, если бы это не жило в нем все время.
Э.Р. Российским читателям было бы интересно знать, что подтолкнуло вас к написанию книги о вашем отце, друге и трагической гибели вашей кузины. Вы чувствовали, как в вас зреет ее замысел?
М.Э. Нет… Я начал читать о Сталине, и вы знаете, я говорил, что многие люди делали вид, что знают обо всем том, что он делал, но я ничего не знал… Хотя я знаю Роберта Конквеста31 с давних времен. Конечно, мой отец был настроен в антикоммунистическом духе. Когда он разочаровался в коммунизме, он стал антикоммунистом – это было своего рода юношеской идеологией. Ему нужна была идеология, это совершенно очевидно.
Э.Р. Вместо религии?
М.Э. Что-то в этом роде. Ему требовалось приобщение к вере, почти что язык веры. И он воспринял это из коммунизма, а потом, получив совершенно неопровержимое доказательство против советской идеи, тогда он перешел в его противоположность, которая была словно кривым ее отражением. И я удивлялся, почему ему это понадобилось, и чувствовал, что между нами есть существенное расхождение.
Э.Р. Поскольку вы не чувствуете потребности в такого рода парадигме, определяющей вашу жизнь.
М.Э. Я не хочу быть приверженцем никакой идеологии. А он все-таки был им. Но у нас есть поразительная общая черта – то, что мы оба английские писатели. Но также есть и существенное различие.
Сокращенный перевод с английского
Константина Челлини
1 Кингсли Эмис (1922–1995). Его самая знаменитая книга – “Счастливчик Джим”, по которой был снят удачный фильм о приключениях лектора провинциального университета. Единственный роман Кингсли Эмиса, который переводился на русский язык и был напечатан в России, – это “The Russian Girl” (“Русская девушка”) (Симпозиум, 2001).
2 Определение “ladlit”, принадлежащее критику и писателю Бевису Хиллеру, дано им в недавнем обозрении в журнале Spectator (декабрь 2002).
3 Определение “ladlit” Р.В.Холдером в его исследовании эвфемизма в “How Not to Sat What you Mean” (2002).
4 Jonathan Cape, 2002. Как утверждает сам Эмис в своем романе (“Experience”, 1975), “западная литература сейчас переживает этап высокой автобиографии с глубоким самокопанием”.
5 London Fields (1989). “Money: A Suicide Note” (1984), “Night Train” (1997), “The Information” (1995), “Success” (1978), “Time’s Arrow” (1991), “Other People” (1981) издавались в разных переводах на русском языке издательствами Тройка, Эксмо, Махаон и Симпозиум.
6 Британская ежедневная газета, придерживающаяся левоцентристских позиций, традиционно рупор “прогрессивного” общественного мнения.
7 Роберт Конквест родился в 1917 г., англо-американский поэт и историк. Среди многочисленных его книг, посвященных истории и политике Советского Союза, наиболее известны “The Great Terror” (“Великий Террор”) (1968), “Lenin” (1972), “Kolyma” (1978), “The Harvest of Sorrow” (“Жатва скорби”) (1986), роман “Reflections on a Ravaged century” был опубликован в 1999 г.
8 Квиетизм – религиозное учение, доводящее идеал пассивного подчинения воле Бога до требования быть безразличным к собственному спасению (Прим. пер.). Эмис пишет, что в первые годы работы в лейбористском еженедельнике “The New Statesman”, “Джулиан (Барнс, романист. – Э.Р.) был лейбористом в широком смысле слова… Я был квиетистом и неприсоединившимся. Фентон и Льюис были троцкистами-прозелитами, которые, к примеру, по субботам продавали на бедных лондонских улицах газету “Socialist Worker””.
9 В своей книге “Опыт” (“Experience”) Мартин Эмис цитирует беседу Евгения Евтушенко с его отцом: “Пожалуй, самым большим откровением стал для меня ответ отца на вопрос Евгения Евтушенко (Кембридж, часовня Кингс-колледжа, 1962): “Вы атеист?” Он ответил: “Да, но я больше, чем просто ненавижу Его””.
10 Кузина М.Эмиса Люси Партингтон исчезла, когда возвращалась домой после посещения друга в Бристоле 27 декабря 1973 г. Через двадцать один год выяснилось, что она была одной из жертв местного серийного убийцы Фреда Уэста.
11 А.Дж.П.Тейлор – популярный английский историк (1906–1990).
12 Шотландский поэт XX века, коммунист и сторонник независимости Шотландии. ““Хью Мак-Дайармид (1882–1978): что за ублюдок””, – сказал мой отец примерно в 1972 г., говоря о человеке, который считается величайшим шотландским поэтом XX века. “Он стал коммунистом в 1956 году – после Венгрии””. – Koba the Dread, p. 20
13 Радикальный британский еженедельник.
14 Большая глава в “Кобе” состоит из письма Эмиса своему другу.
15 Сол Беллоу (р. 1915), американский писатель, автор романов “Герзаг” (1964), “Планета мистера Саммлера” (1969), “Дар Гумбольдта” (1976) о духовных поисках в современной Америке. Лауреат Нобелевской премии (1976). – Прим. пер.
16 Эрик Хобсбаум – крупный историк-коммунист.
17 Джордж Оруэлл (настоящее имя Эрик Артур Блэр, 1903–1950), автор книг “Скотный двор” и “1984”.
18 Эвелин Во (1903–1966) – английский романист, автор романов “Decline and Fall” и “Возвращение в Брайдсхед”.
19 Грэм Грин (1904–1991) – английский писатель, автор романов “Тихий американец”, 1955; “Наш человек в Гаване”, 1958 и мн. др.
20 Т.С.Элиот (1885–1965) – англо-американский поэт, критик и драматург.
21 Джон Апдайк (род. 1932) – американский прозаик, эссеист, поэт.
22 Видьядхар Сураджпрасад Найпол (р. 1932) – британский прозаик индийского происхождения.
23 Новый архиепископ Кентерберийский, официально принял пост в ноябре 2002 г.
24 Пьеса Шекспира, написанная в 1601–1602 гг.
25 Поэма Джона Милтона (1608–1674), одна из величайших длинных поэм, написанных на английском языке.
26 Бертран Рассел (1872–1970) – британский философ, логик, математик.
27 Роман Грэма Грина о священнике, бежащем от южноамериканской диктатуры.
28 Фома Бекет – архиепископ Кентерберийский, убитый в 1270 г. по приказу короля Генриха II за то, что он воспротивился его воле подчинить себе церковь.
29 Пьесы Томаса С.Элиота.
30 Томас Уолси (1475–1530) – канцлер Англии (1515–1529), архиепископ Йоркский, кардинал (1515), известен своим богатством. Обвинен в государственной измене в 1529 г. и казнен в 1530 г.
31 Автор романа “Жатва скорби” (1986) – книги, в которой впервые подробно рассказывается о преступлениях советского периода.