Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 10, 2003
Вместо пренебрежительного отношения
они заслуживают нашей поддержки
Эра, наступившая после окончания “холодной войны”, породила новое явление мировой истории — обилие бедных демократических стран. На сегодняшний день насчитывается около 70 государств, обладающих базовыми атрибутами демократического правления, среднедушевой ВВП которых не превышает 10 000 долларов. Запад отнесся к этим режимам в основном пренебрежительно и снисходительно. Читая о них, мы узнаем об их экономических проблемах, ущербности их демократии, смутных перспективах. Однако их существование можно также рассматривать как знак надежды, как замечательные примеры побед или дань уважения всемирным идеалам свободы и самоуправления.
До 1989 года демократия была редким явлением в “менее развитых странах”. Стабильная демократия казалась той роскошью, которую могли себе позволить только богатые нации, этакой сахарной глазурью, венчающей торт, тесто которого — пятизначная сумма валового внутреннего продукта. Надо отметить, эта зависимость не всегда строго соблюдалась. Некоторые бедные страны — Индия, островные государства англоязычной части Карибского архипелага, Венесуэла — были демократиями на протяжении десятилетий. Почти все государства Центральной и Южной Америки между периодами военной диктатуры переживали демократические интерлюдии. На протяжении 1980-х годов несколько бедных стран провели выборы, которые стали серьезным прорывом и ознаменовали наступление стабильных демократий — в частности, в Сальвадоре в 1982 году. Однако начинающие демократические режимы, в один момент возникшие в странах “третьего мира”, были в высшей степени подвержены взаимоисключающему влиянию двух полюсов “холодной войны”. За несколько лет большинство из них трансформировались в левацкие государства или правые диктатуры, часто раздираемые партизанскими восстаниями.
Теперь все переменилось. Хотя окончание “холодной войны” само по себе не означало утверждения демократии в бедных странах, оно значительно улучшило предпосылки для демократической стабилизации. Перестав быть заложниками в глобальной борьбе, бедные страны были предоставлены самим себе — и многие преуспели в установлении хрупких, нестабильных, но все же реальных демократий в Центральной и Южной Америке, Юго-Восточной Азии и Африке, так же как и в странах бывшего советского блока.
Эти бедные демократические страны сталкиваются с реальными экономическими вызовами, и, по западным меркам, их гражданская культура недоразвита. Но все же, несмотря на все их очевидные недостатки, они обеспечивают базовые права человека и политические свободы. Люди в этих странах пользуются свободой слова, правом обращаться к правительству, свободой собраний и передвижения по миру. Оппозиция может организовывать свои блоки и участвовать в политике, критиковать правительство, распространять агитационные материалы, а также конкурировать в борьбе за посты в местном и государственном управлении в свободных и более или менее справедливых выборах, результаты которых, в конечном счете, отражают волю большинства. Наконец, в бедных демократических странах издаются газеты, свободные от цензуры правительства. Эти характеристики отличают такие государства от недемократических (таких, как Бирма, Китай, Северная Корея, Саудовская Аравия, Туркменистан, Вьетнам). А также от псевдодемократических режимов, имеющих внешние атрибуты демократии, но все же не соответствующих ни одному из обозначенных выше критериев (как, например, Азербайджан, Египет, Казахстан или Малайзия).
По экономическим показателям категория “бедных демократий” охватывает многие страны: Нигерию, Бангладеш и Индию (с подушевым ВВП до $440 — по данным Всемирного банка на 1999г.); группу стран со среднедушевым ВВП от $2 до 3 тыс. (Перу, Россия, Ямайка и Панама); группу с ВВП от $4 до 5 тыс. (Польша, Чили, Венгрия и Чешская Республика) и, наконец, страны с ВВП от 7 до 10 тыс. долларов (Аргентина — $7555, Южная Корея — $8500, Барбадос — $8600, Мальта — $9200 и Словения — $10 000). Для сравнения: “богатые демократии” обладают среднедушевым ВВП свыше $20 тыс. — Канада, Италия и Франция — от 20 до 24 тыс., США — 32 тыс., Швейцария и Люксембург — 38 и 43 тыс. соответственно. Промежуточная категория стран — демократии со среднедушевым ВВП от $10 до 20 тыс. — включает Португалию, Испанию, Грецию и Израиль. Даже если не учитывать малые государства и протектораты, “бедные демократии” теперь более многочисленны, чем государства любого иного типа.
История почти всего 20-го века прошла под знаком глобальной борьбы между демократией и тоталитаризмом, в которой участвовали некоторые из крупнейших индустриально развитых и военных держав мира — Соединенные Штаты, Германия, Япония, Россия и Китай. История 21-го столетия, напротив, могла бы пройти под знаком эволюции “бедных демократий”.
“Бедные демократии” и их богатые родственники пришли к демократическим институтам разными путями. Начиная со средних веков, путь западноевропейцев к демократии был отмечен постепенными приобретениями прав и свобод: дворяне получали независимость от короля, а города, церковь, университеты и муниципалитеты становились все более свободными от власти местных лордов. На протяжении столетий в феодально-вассальных отношениях складывалась система взаимных прав и обязательств. Постепенно соглашения на основе обычного права (customary) получали силу закона: стали нормой святость договоров, заключаемых по добровольному согласию, беспристрастность судов, независимая политика муниципалитетов, гильдий и профессиональных ассоциаций. Местное самоуправление предшествовало установлению демократического государственного правления на несколько столетий.
Опыт “бедных демократий” был во многом противоположным. Здесь институты, этические нормы и практики нового времени не смогли получить развитие при старом режиме. И если дефицит демократической культуры — характерная черта большинства “бедных демократий”, то бывшие коммунистические страны сталкиваются с особыми препятствиями. За редким исключением (Эстония и Чешская Республика), большинство стран Центральной Европы либо никогда не обладали “программным обеспечением” (software) либеральной капиталистической демократии, или же таковое было разрушено на протяжении десятилетий коммунизма. Не раз говорилось, что посткоммунистические общества начинали как “демократии без демократов”, поскольку тоталитарное государство систематически разрушало, коррумпировало и подрывало даже неполитические добровольные ассоциации, то есть те самые группы, которые продвигали и способствовали усвоению принципов самоограничения и следования праву: церковному, добрососедскому, профессиональному, а в период расцвета сталинизма — даже семейному.
В большинстве случаев протест против тоталитарного или авторитарного правления, породивший “бедные демократии”, носил скорее национальный, нежели местный характер. Сформировался мощный национальный консенсус в пользу личных и политических свобод. Это привело к восприятию принципов демократического правления и быстрому принятию институтов, через которые они могли быть реализованы. Выросшая отнюдь не из местного самоуправления демократизация в этих странах стала своего рода экспериментом с заимствованием политических структур общества, повседневные социальные нормы и ценности которых были в целом без изменений унаследованы от антидемократических режимов.
Еще одно ключевое отличие между “бедными демократиями” и их более богатыми и зрелыми родственниками состоит в отношениях между собственностью и политической властью. В Западной Европе средневековое единство экономической и политической власти на протяжении столетий подвергалось эрозии, пока экономическая и политическая сфера по большей части (хотя никогда полностью) не обособились друг от друга. В большинстве “бедных демократий” этот ключевой водораздел только начинает робко оформляться. Политическая власть переводится в собственность или экономический контроль (и наоборот) на благо старейшины, вождя племени, мэра, губернатора, председателя колхоза или директора завода. Продолжительный опыт самоуправления на уровне города, конгрегации, гильдии, местных благотворительных учреждений вместе с разделением экономической и политической сфер способствует возведению самой большой преграды, которую может создать культура против беззакония и взяточничества. Тогда человек начинает колебаться, стоит ли воровать из кассы, за наполнение которой еще недавно он голосовал, или нарушать законы, которым он добровольно согласился подчиняться. Непосредственным и самым заметным результатом кратчайшего пути, пройденного “бедными демократиями” к современным политическим структурам, стала коррупция, которая в различной степени — бич для всех них.
Разумеется, даже в странах Запада эти труднопреодолимые заслоны не были гарантией против обмана и коррупции эпохи раннего капитализма.
“Все общество захлестнули нетерпеливое стремление к обогащению, презрение к медленным, но верным способам получения прибыли — по заслугам вознаграждающих за усилия, терпение и бережливость… [Эти страсти] захватили даже важных сенаторов Сити… депутатов, членов городского правления. Было легко и… выгодно выложить перед людьми проспект нового акционерного фонда, пообещав невежественным гражданам, что дивиденды составят не менее 20 процентов годовых. Каждый день раздувался новый пузырь, он рос, переливался всеми красками, потом он лопался, и о нем забывали”.
Эти слова могли быть написаны и о некоторых “бедных демократиях”. Но это был фрагмент из описания Лондона конца 17-го века после “славной революции”, принадлежащий перу историка Маколея. Даже в современных богатых демократических странах остаются всем известные очаги коррупции — Нью-Йорк и Чикаго на протяжении большей части прошлого века, Марсель или Палермо в наши дни.
Но в “бедных демократиях” коррупция приобретает всепроницающий и систематический характер. Это главная внутриполитическая проблема в Перу и Мексике, Колумбии и Венесуэле, Бразилии и Чешской Республике, Болгарии и Румынии, всех странах бывшего Советского Союза, на Филиппинах, в Турции, Индии, Южной Корее, Нигерии и Южной Африке.
Большинство этих стран были коррумпированы столетиями, прежде чем стать демократическими (или капиталистическими). Более того, здесь имеет значение и вопрос восприятия: правительственные бюрократы в условиях диктатуры и партийные элиты в условиях коммунизма воровали и использовали награбленное, незаметно, разумеется, не вызывая огласки в средствах массовой информации, в то время как новый сменивший их класс гораздо менее осторожен и беспощадно преследуется СМИ. Быть может, с этим связан энтузиазм, который вызвал у американского бизнесмена недемократический Китай, где коррупция имеет централизованный и строго иерархически упорядоченный характер, рабочие послушны, секреты охраняются полицией, а власть оставляет страх в сердцах подчиненных. Такая ситуация гарантирует эффективность взятки в отличие, допустим, от России — страны “бедной демократии”, где страх перед властью в основном уже давно забыт, СМИ дерзки и жадны до скандалов, прерогативы безнадежно перепутаны, а секреты живут не больше двух дней.
В странах, где демократия пришла неожиданно, государственное богатство, прежде захваченное диктатором или партией и охраняемое с оружием силами армии и тайной полиции, было передано под охрану гораздо менее сплоченной группы демократических политиков первого поколения. Упразднение государственной собственности или контроля над экономикой почти в одночасье превратило имущество государства в добычу жадных хищников — когда, например, доступ к китобойному промыслу через инструменты квот, лицензий и аукционов по предварительной договоренности контролировали бюрократы. В условиях институционального вакуума в ходе приватизации — будь то в Мексике, Бразилии, Чешской Республике или России — происходило сближение двух фигур: уполномоченного (часто только что легализовавшего свой бизнес) и очень жадного предпринимателя, с одной стороны, и бедного бюрократа — с другой, результаты которого было легко предсказать.
Другим определяющим атрибутом “бедных демократий” служит их исторически беспрецедентное сочетание выборов на основе всеобщего голосования с ранним, грубым и жестоким капитализмом, который Маркс назвал “капитализмом первоначального накопления”.
На Западе капитализм, по крайней мере на столетие, опередил всеобщее избирательное право. В большинстве “бедных демократий”, прежде всего посткоммунистического спектра, приоритетной задачей общества было установление демократии, в то время как капитализм считался второй, отдаленной целью повестки дня. (В некоторых странах мы наблюдали невиданную прежде картину современной демократии, по существу, без капитализма — например, в Украине между 1991 и 1995 гг.) Это породило новый социоэкономический организм: капитализм, ключевые элементы которого требуют одобрения со стороны избирателей. Это такие базовые элементы, как частная собственность на крупные промышленные предприятия, право продавать и покупать землю, нанимать и увольнять рабочих, рыночные тарифы на квартплату и коммунальные услуги.
В тех случаях, когда основы современного капитализма в странах, управляемых властью большинства, закладывались впервые, это имело более глубокие последствия для капитализма и демократии. Опыт “бедных демократий” служит напоминанием о фундаментальной неоднородности капитализма и демократии. Капитализм легализует неравенство, а демократия — справедливость. Смешавшиеся на Западе под воздействием времени и обычая в странах “бедной демократии” капитализм и демократия сосуществуют в весьма напряженных условиях хрупкого равновесия. Один из результатов — уникальная возможность в начале 21-го века вернуться в грубую и бесцеремонную реальность раннего капитализма, “кровавая история экономического индивидуализма и ничем не сдерживаемая капиталистическая конкуренция” которого, по словам Исайи Берлина, выветрилась из памяти Запада.
Среди прочего, эта история помнит и о жестокости, с которой богатые демократии избавлялись от избыточных классов, когда промышленная революция упразднила классы ведущего натуральное хозяйство фермера и внецехового ремесленника. Первопроходец крупного промышленного капитализма, старая добрая Англия, где 8 из каждых 10 фермеров были выселены со своей земли за 30 лет между 1780 и 1810 годами, идя по пути индустриализации, катком прошлась по телам фермеров и городской бедноты. Беднота нищала, подвергалась арестам за бродяжничество, ее клеймили, вешали или ссылали в колонии. Автор классического исследования о различных путях современной демократии Баррингтон Мур написал: “Англия закрыла крестьянский вопрос как проблему английской политики в рамках промышленной революции. Отмечавшаяся всеми жестокость огораживаний поражает нас тем, насколько ограничены возможности мирного перехода к демократии, и напоминает нам о том, сколь острые и интенсивные конфликты предшествовали ее установлению”.
“Бедным демократиям” пришлось начать свой прорыв к современности и глобальному капитализму, имея отсталую, автаркическую и часто милитаризованную экономику с государственной собственностью. Их излишки рабочей силы были сконцентрированы в гражданских службах и устаревших отраслях — доках, сталелитейных заводах, шахтах или в “оборонке”. В 1980-х годах примерно 30% советской экономики признавались утратившими ценность или, если воспользоваться модным понятием, являлись “виртуальными” в том смысле, что окончательный продукт стоил меньше, чем сырье и рабочая сила, затраченные на его производство. В исследовании, проведенном в 2000 году “МакКинси Глобал Институт” (пока лучшем на данный момент современном исследовании российской экономики), эта оценка была подтверждена. Там указывалось, что 30% российских предприятий, используя 50% рабочей силы всей промышленности, “бесперспективно модернизировать, поскольку они либо слишком незначительны по своему масштабу, либо используют устаревшие технологии”.
Считается, что Россия с ее чрезмерной изолированностью и милитаризованностью экономики является почти исключением, но почти во всех странах “бедной демократии”, где проводились рыночные реформы, первоначально наблюдалось резкое падение ВВП. В результате — лишняя рабочая сила в учреждениях и в промышленности, будь то гражданские служащие в Бразилии, румынские горняки или рабочие на доках Гданьска, что приводило к возникновению крупных политических проблем. В отличие от Запада времен преддемократического капитализма, эти “бедные демократии” не пошли по пути жестокого “устранения” этих миллионов людей из политической жизни, но вместо этого дали им право формировать институции и практику нарождающегося капитализма, наделив их правом голоса.
Ныне динамика “капитализма большинства” хорошо известна. Парламенты, в которых доминируют левые популисты, принимают бюджеты, расширяя “социальные расходы” и субсидии убыточным государственным или частным предприятиям, на которых заняты политически чувствительные группы электората, такие, как фермеры и угольщики. В отсутствие налоговых поступлений, даже отдаленно соответствующих огромным расходам, растет бюджетный дефицит (Польша, страна–лидер посткоммунистических реформ, имеет дефицит бюджета 8% ВВП), происходит ослабление национальной валюты, растут процентные ставки, и правительство впадает в тяжкую долговую зависимость от международных финансовых организаций.
В случае худшего сценария порочный круг замыкается: правительства пытаются свести концы с концами, сокращая свои бюджеты, продавая госдолги под астрономические нормы прибыли и повышая уже достигшие нереальной высоты налоги. Следом идет занижение цен на акции, подавление прямых инвестиций в экономику, бегство капиталов, все больший перенос экономической активности в “серый или черный рынок” и дальнейшее размывание налоговой базы. Перед правительством встает выбор Гобсона: обуздывать инфляцию, печатая деньги, или сокращать уже и без того ничтожные социальные пособия и сворачивать государственные службы с сопутствующим этому риском проиграть выборы левым (в условиях постсоветского режима — бывшим коммунистам, реформат- или неокоммунистам).
Государство — главное действующее лицо в “бедных демократиях”, стремящееся примирить демократию и капитализм. Это сложнейшая проблема. Истощенное государство обременено всегда двумя задачами одновременно: способствовать построению современного капитализма, открытого глобальной экономике, и справиться с тяжелыми политическими проблемами, которыми чревата данная стратегия в условиях демократии. Так, в 1999 году Бразилия попыталась сократить бюджетный дефицит (большая часть которого возникла из-за зарплат, пособий и пенсий разбухшего социального сектора) посредством введения налога на пенсии и установления болезненной системы всеобщих сокращений расходов на содержание государственного сектора. Столкнувшись с той же проблемой весной 2000 года, Аргентина сократила зарплаты работникам государственного сектора от 10 до 15 процентов.
К великому раздражению западных журналистов и экспертов, “капитализм большинства”, сложившийся в “бедных демократиях”, оказался делом весьма ненадежным, сопряженным с медленными и зигзагообразными рыночными реформами, незавершенной приватизацией, далеко не полным восприятием идеологии глобализма и, в лучшем случае, крайне трудным процессом снижения бюджетного дефицита, возникшего из-за больших социальных расходов и субсидирования убыточных отраслей.
Учитывая эти тяжелые препятствия, было бы легко заключить, что “бедные демократии”, сколь многочисленными они ни были бы, обречены уйти в историю как подававший большие надежды, но недолговечный феномен периода после окончания “холодной войны”. Как явление слишком экзотичное, чтобы быть стабильным, испытывающее недостаток “программного обеспечения” демократии, разъедаемое коррупцией и раздираемое противоречиями между демократией и капитализмом.
Однако реальность свидетельствует об обратном. Демократия захватила эти страны удивительно быстро. Это стало очевидно в ходе кризиса “формирующихся рынков” 1997–1998 годов. “Бедные демократии”, такие, как Россия, Бразилия, Южная Корея, выжили достаточно быстро, в недемократической Индонезии происходили распад государственной власти, восстания и антикитайские погромы, а в псевдодемократической Малайзии ради спасения режима с целью найти виновных были устроены инсценированные судебные процессы. Даже в тех случаях, где режим “бедной демократии” подвергался систематическим ревизии и искажению, их демократические элементы было не так-то просто искоренить. Это касается стран, политические системы которых сочетают антидемократические и демократические процедуры и институты, когда ни власть, ни оппозиция не может добиться решающей победы, — например, Беларусь, Зимбабве, Гаити и Пакистан. К этой группе стран также относятся государства с “мягким” однопартийным режимом или военные диктатуры, такие, как Мексика до победы Винсента Фокса в 2000 году или современная Турция, где существование оппозиции разрешено, но ей не дают возможности завоевать большинство в парламенте страны или в течение долгого времени занимать высшие посты в исполнительной власти.
В 2000 году три государства такого типа выдержали последнее испытание — испытание демократической передачей власти. В Мексике, Гане и Югославии оппозиции удалось сместить правительство мажоритарным голосованием, что привело в этих странах к окончанию правления одной партии или избранного автократа, длившегося 71, 13 и 19 лет соответственно.
Случай Зимбабве все же более впечатляет. Оглушительная агитпропагандистская кампания и открытое притеснение оппозиции со стороны правительства захлебнулось перед лицом решительного и временами героического сопротивления избирателей. Во-первых, на референдуме в феврале 2000 года зимбабвийцы отвергли проект конституции, в котором предлагалось узаконить пожизненный срок президентства Роберта Мугабе и легитимировать захват земли, принадлежащей белым фермерам. Затем на парламентских выборах в июне 2000 года. Движение демократических реформ одержало потрясающую победу, а четыре месяца спустя была предпринята попытка импичмента Мугабе, который правил страной с момента завоевания ею независимости в 1980 году.
Беларусь — еще один пример безвыходного противостояния демократии и авторитаризма. Несмотря на то, что последние парламентские выборы были бойкотированы оппозицией, сохраняется большая вероятность того, что на следующих президентских выборах оппозиция президенту Александру Лукашенко объединится под властью единого кандидата. “Сегодня Милошевич, завтра Лука” — гласил постер, который нес один из участников демонстрации протеста в Минске в октябре 2000 года.
Такие страны, как Югославия, Гана и Зимбабве, подтвердили справедливость классического минималистского определения демократии, данного Джозефом Шумпетером: “свободное соперничество за свободного избирателя”. В своей книге “Капиталистическая революция” Питер Бергер развил эту мысль: в демократиях “органы власти назначаются решением большинства голосов в ходе регулярных и свободных выборов, при которых существует “настоящее соревнование” за голоса избирателей; тем, кто участвует в таком соревновании, гарантированы свобода слова и свобода объединений”. Конечным результатом является “наделенное законным правом ограничение власти правительства”.
Право свободно голосовать за кандидатов от оппозиции оказалось не только необходимым, но и зачастую достаточным условием для начальной победы демократии. Более или менее справедливые выборы, пресса, свободная от цензуры правительства, альтернативное голосование и в основном честный подсчет результатов могут стать ключом к осуществлению народного суверенитета, даже в отсутствие (или в условиях явных искажений) таких компонентов зрелой либеральной демократии, как независимый и беспристрастный суд, разделение властей и система сдержек и противовесов.
Среди наиболее ярких подтверждений этой теории — победа “Солидарности” в Польше в 1989 году на парламентских выборах и свержение сандинистского правительства Объединенной национальной оппозицией в Никарагуа в 1990 году. Даже в том случае, когда состязательные выборы и честный подсчет голосов становятся лишь двумя отдушинами режима диктатуры, они могут вызвать потрясающие перемены. Так было на выборах в советских республиках в 1988–1991 годах, на которых с большим перевесом голосов победили кандидаты от антикоммунистических и национальных партий, или в случае избрания Бориса Ельцина депутатом на Съезд народных депутатов в марте 1989 года москвичами, отдавшими 92% голосов, после того как Ельцина исключил из членов Политбюро Горбачев. Различные варианты этого сценария проигрывались в феврале 2000 года на выборах в парламент Ирана, когда реформисты и умеренные завоевали поддержку в ряде округов и уверенно победили в Тегеране, а потом на июньских 2001 года президентских выборах, на которых, по утверждению многих, реформистский президент Мохаммад Хатами был переизбран 76% голосов избирателей страны. Похожая ситуация сложилась в Береге Слоновой Кости, где кандидаты от оппозиции победили в большинстве городов на муниципальных выборах на пост мэра после почти 40-летней монополии правящей партии. С другой стороны, выборы 2001 года в Уганде и Бенине показали, что нечестный подсчет голосов может положить конец двум самым ярким примерам успешной демократии.
Какие политические выводы следуют из вышесказанного? Во-первых, никогда не стоит переоценивать силу демократического импульса в “бедных демократических” странах. Привлекательность свободы вновь и вновь доказывала, что она достаточно сильна, чтобы преодолевать большие препятствия. Элиты, уверяющие, что знают, как себя чувствуют массы, каждый раз предсказывали, что граждане бедных стран будут испытывать разочарование в демократии и в итоге будут склонны от нее отказаться. Но в то же время, за прошедшее десятилетие, за немногими исключениями (нескольких стран Африки, где демократия была грубо и цинично свернута военными вождями, раздувающими племенную вражду, и, быть может, Венесуэлы), страны “бедной демократии” сумели противостоять скатыванию назад к авторитаризму.
Во-вторых, после почти столетия современной демократии многие западные эксперты и журналисты забыли, что демократия не требует постановки вопроса — все или ничего, но что это система, ради достижения которой политическая культура развивается порывисто и скачкообразно, в условиях противодействующих импульсов, казалось бы, несущественными, но в своей совокупности значительными шагами. Опыт каждый раз показывал, что прогресс может противостоять большим проблемам. В свете этого становится ясно, насколько неверно понятие “нелиберальная демократия”, ставшее популярным благодаря Фариду Закарии. Более корректным было бы определение “демократии долиберального периода”.
В-третьих, мы можем пересмотреть критерии, которыми измеряется прогресс “бедных демократий”. Марксистское толкование истории стало настолько распространенным, что экономический рост часто считается единственным мерилом прогресса. За редким исключением, в западных СМИ преобладают характеристики “бедных демократий”, в которых мерилом успеха становится валовый внутренний продукт.
Как и всегда, простые люди проявляют большую мудрость в вопросах свободы и большую терпимость, чем интеллектуалы. “Бедные демократии” продемонстрировали удивительную устойчивость в суровых условиях примитивного капитализма. Избиратели в “бедных демократиях”, в отличие от немногих журналистов или экспертов, поняли суть изречения Исайи Берлина: “Свобода — это свобода, а не равенство, или справедливость, или культура, или человеческое счастье, или спокойная совесть”. Демократия сама по себе, умозрительно отделимая от экономических проблем, всецело поддерживается большинством электората в этих странах.
Коррупция является тяжелой проблемой, и политические культуры, сформированные на протяжении столетий и серьезно искаженные за последние десятилетия исключительно жестокими и нерациональными политическими и экономическими системами, за один день не изменить. Правильным ответом на недостатки “бедных демократий” был бы не отказ от их демократических перспектив или от указывания на их недостатки. Скорее, нужно поддерживать их развитие по демократическому пути, причем не сводя степень их сложности к какой-нибудь одной проблеме и измеряя их прогресс одним-единственным критерием. Кроме того, аналитикам следует научиться распознавать градации коррупции — различать уровни, потенциально фатальные для демократии и либерального капитализма (Нигерия или Сицилия) и пагубные, но не летальные формы (Индия, Мексика или Турция).
Наконец, оценивая жизнеспособность и перспективы той или иной “бедной демократии”, мы скорее склонны фокусироваться на государстве, что вполне объяснимо, чем на других менее заметных, но не менее решающих частях общей картины: на гражданском обществе и тех аспектах экономического и социального развития, которые находятся вне сферы влияния государства. Пример одной “богатой демократии” — Италии — указывает на пределы этого подхода. Сильвио Берлускони, лидер парламентской коалиции (победившей на выборах 13 мая 2001 г.), недавно описал контраст между “государственной” Италией, которую он назвал “плохой” и “постыдной”, именуя ее правовую систему “насмешкой”, ее вооруженные силы “только получающими довольство”, ее полицию “достойной сожаления”, — и “частной” Италией, которую он назвал “очень хорошей”, “вызывающей восхищение во всем мире” и которая за последние полвека смогла выстроить самую энергичную, наименее подверженную спадам экономику Европы. Быть может, некоторые “бедные демократии” последуют по пути Италии к современной модели, выдерживая испытания неэффективного государства — коррумпированного, вмешивающегося в дела граждан, вызывающего всеобщее презрение, обманываемого налогоплательщиками, но в условиях сильной частной экономики. Именно с успехами стран “бедной демократии” в ближайшие годы связаны наши надежды на сокращение бедности и насилия в мире. Если Запад серьезно намерен помочь им, западные лидеры, общественное мнение и международные финансовые организации должны приготовиться к тому, чтобы пройти долгий и тяжелый путь. Быть может, это поможет вспомнить им о том, что, в отличие от Запада на сопоставимой стадии экономического развития, эти страны проходят период раннего капитализма, который укрепляется и становится гораздо более справедливым благодаря демократии. Воодушевляемые примером более старых и богатых демократических стран, “бедные демократии” заслуживают помощи и поощрения, а не пренебрежительного отношения и презрения.