Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 10, 2003
Перевод Евгений Солонович
Если вы никогда не видели миниатюрных фрегатов с полной оснасткой, красующихся по воле искусных умельцев в самых обыкновенных бутылках, для вас останется непонятным, почему Габриеле Романьоли озаглавил свою книгу, из которой выбраны эти рассказы, “Корабли в бутылках”. Между тем заглавие это отражает главную особенность книги, верно подмеченную одним из рецензентов: “Там, где другие написали бы роман либо, на худой конец, повесть, Романьоли втискивает повествование в пределы машинописной страницы, то есть в тридцать строк на машинке, чуть больше или чуть меньше”. Еще кто-то из именитых критиков, восторженно отозвавшихся о емких прозаических миниатюрах писателя, остроумно назвал их “рассказами в таблетках”.
Несколькими мазками Романьоли рисует рельефные характеры, добиваясь краткости не за счет деталей, что было бы равносильно сведению описываемого к схеме, к голому сюжету. Для каждого мини-рассказа обязателен неожиданный поворот, и можно только удивляться неистощимой фантазии автора, которой хватает на десятки историй если не всегда правдивых, то всегда правдоподобных.
Провожая в путь “корабли” Габриеле Романьоли, остается добавить, что они обеспечили писателю место в числе финалистов премии “Кампьелло” — одной из самых престижных литературных премий Италии.
Заложница Эльза
“Твой муж не собирается платить, хочет твоей смерти”. Сколько раз он это говорил, пряча лицо под маской! Эльза ему не верит. Она знает: это обычный трюк похитителей, им важно восстановить свою жертву против родных. Она на эту удочку не попадется. Она верит, Антонио не бросит ее в беде. Ну и что, что уже полгода прошло? Ну и что, что ей отрезали ухо? Ну и что, что ее изнасиловали? И ведь все Злодей, коротышка проклятый, — он разговоры ведет, он ухо отрезал, он и насиловал. Второй тоже при этом был. Второго она окрестила Зрителем, потому как он в сторонке стоит и смотрит, лицо тоже маской закрыто, смотрит и молчит. Этот ее не трогает, все делает тот, другой. Вот и сейчас схватил ее за волосы и кричит в здоровое ухо: “Он не собирается платить, поняла? Думаешь, почему он на тебе женился? Ему не ты, ему денежки твои понравились. Вместо тебя нам надо было его похищать. Ты бы за него заплатила”. Они уходят, оба.
Эльза не плачет. Она знает, что это неправда. Да, Антонио моложе ее, он красивый, у него большие зеленые глаза, но он женился на ней не ради денег. Легко представить, что у него сейчас на душе. Интересно, сколько миллиардов потребовали за нее эти негодяи. Сразу большую сумму не соберешь, особенно если человек всегда чурался финансовых вопросов, — какой уж там брак по расчету! Может, он уже один раз заплатил, а они еще потребовали. Вот опять идут. Зритель, как всегда, в сторонке останавливается. У Злодея в руке пистолет. “Прощай, синьора, — говорит он. — Так решил твой муж”. Он стреляет. Последняя мысль Эльзы — об Антонио. Она падает. И не видит, как Зритель снимает маску. Не видит его больших зеленых глаз.
Двойная бухгалтерия депутата
Смешно. Смешно, сидя в Палермо в номере гостиницы, видеть себя по телевизору отвечающим на вопросы журналистов и телезрителей. А если серьезно, это привилегия. Будто бы время и пространство всегда предоставляют таким, как он, лазейку. Попросту говоря, возможность жить двойной жизнью. “В докладе парламентской комиссии по борьбе с мафией — а вы являетесь заместителем председателя комиссии — добрая тысяча страниц. На бумаге вы уже почти покончили с коза ностра, но это только на бумаге. Хотелось бы узнать, господин депутат, каковы конкретные результаты вашей работы”. Он потягивает холодный лимонад и улыбается, глядя на себя — уверенная поза, решительный взгляд, прическа а-ля Кеннеди — и слушая собственные ответы. “Повышение бдительности”. “Недопущение шумихи вокруг следствия”. “Мы назовем имена пособников”. Действует. Переизбрание обеспечено. Тем более что голоса ему гарантировал клан. “Тридцать тысяч верных голосов, если ты баллотируешься в Палермо в роли главного врага местных кланов и выводишь из игры Д’Оттавио, чтобы он больше не путался у нас под ногами”. Теперь ему предстоит участие в нескольких официальных церемониях. Сегодня ужин в Ротари клубе. Он встает. Затягивает узел черного галстука. В телевизоре на нем красный. Красный эффектнее. Двойная жизнь, а то и тройная. Возможно, в эту минуту какая-нибудь частная радиостанция передает интервью с ним. И разумеется, глава клана не знает, что он и Д’Оттавио заключили между собой соглашение.
“Господин депутат, вы не боитесь за свою жизнь?” — спрашивает один из журналистов. Он выходит из номера, оставив телевизор включенным, — приятно чувствовать себя вездесущим. В коридоре гостиницы хлопает выстрел. Секунда — и киллера как ветром сдуло. Голос с экрана отвечает без запинки: “Я больше боюсь за судьбу идеалов, которые защищаю”.
Безжалостный мир
“Черт!” В оптическом прицеле дверь самолета, судья, улыбающийся стюардессе. Самое время спустить курок, но киллер этого не делает. Потому что судья держит на руках сына. Мальчишке годика три, темные, как у отца, глаза, темно-синий, как у отца, блейзер с эмблемой на нагрудном кармане, слева, там, где сердце, — лучшей мишени не придумаешь. Сходя по трапу, судья что-то говорит сыну, тот смеется: похоже, страшно было лететь, а теперь страх отпустил. Киллер наблюдает за ними в оптический прицел. Снова чертыхается. Сразу надо было стрелять, как только тот, кого ему заказали, появился на вершине трапа.
Теперь судья внизу, его хуже видно. Потеряно пять секунд. Сейчас или никогда. Сейчас. Судья открывает рот и валится на землю, ребенок на миг повисает в воздухе, словно парящий ангел, и падает рядом с убитым. Кровь, крики, вой сирен. Киллер бежит к машине, на бегу освобождается от орудия убийства, едет час, другой, третий, ни о чем не думая. Вечером тормозит возле бара в далеком городе. Заказывает порцию крепкого. В баре работает телевизор. На экране кадры видеозаписи с места покушения. Бармен, наполняя незнакомцу бокал, комментирует: “В мире не осталось жалости”.
“Жалость есть, — не оборачиваясь к телевизору, возражает киллер. — Но ее хватает на пять секунд”.
Дон Джулио слушает исповедь
Дона Джулио бросает в жар. То же самое было первые четыре раза. Треклятая исповедь! Он сидит в полумраке своей конуры из черного дерева и слушает этот голос. Вздох, другой, после чего начинается рассказ. Слово в слово, что и раньше. “Эта женщина стояла на главной улице. Блондинка. Длинные ноги. Полуголая. Я посадил ее в машину и привез домой. По дороге мы немного поболтали. Она на меня смотрела и ухмылялась. Как будто знала, кто я”. Дон Джулио опускает голову. Обхватывает ее руками. Ему известно, чем все кончится. Он уже слышал эту историю. Четыре раза слышал. “Мы входим в дом. Она прямо с порога — в спальню. Начинает раздеваться. Молчком. Я еще и пальто не снял, а она уже в чем мать родила. Глядит на меня, и на лице все та же ухмылочка. Тогда я подхожу…” С дона Джулио градом катится пот, капли мерно падают на пол исповедальни. Их звук кажется ему невыносимо громким. И этот голос! Голос, который продолжает: “Я двумя руками сдавливаю ей шею. Ухмылка на ее лице меняется, потом пропадает вовсе. Я несу ее в подвал и сжигаю в топке. Как других”. Дон Джулио знает, что сейчас последует самое страшное. Так и есть. “Святой отец, отпустите грех”, — просит голос. Дон Джулио сидит с зажмуренными глазами. Во рту у него пересохло. Он с трудом, но все-таки произносит еле слышно формулу отпущения. Затем выключает магнитофон: дальше на пленке ничего нет. Поднимается и выходит из исповедальни. Его шаги гулко отдаются в пустом храме.
С трех часов дня до вечера
Вчера ночью ты спросила, почему у меня нет друзей. Объясняю. Это было в августе, я провел лето на море и только что вернулся. Утром я побежал искать своих товарищей. Нам было лет по тринадцать. Мои товарищи пользовались большей свободой, чем я, и это их сближало. По воскресеньям они всей компанией ходили в кино и часто гуляли допоздна. Я рассказал им про свои каникулы на море, что-то присочинил, чтобы они лучше слушали. Я чувствовал себя увереннее, сильнее. Мы договорились после обеда покататься на велосипедах. Они сказали, что заедут за мной в три. Мой дедушка проверил велосипед, переставил седло, смазал цепь. Ровно в три я ждал с велосипедом в саду, на мне были джинсы и рубашка в синюю и белую клетку. Никто за мной не заехал. Я просидел на крыльце до вечера. Дедушка сделал вид, что ничего не заметил. А я при встрече с ними сделал вид, что ничего не случилось.
Вот тебе еще одна причина, по которой я никого ни о чем не прошу. Мне никто ничего не должен. Если за мной хотят зайти или заехать — пожалуйста, только я не жду как дурак с велосипедом на солнцепеке. Я сижу дома, проектирую мосты, здания, города. И не требую, чтоб ко мне приходили. Точно так же, как другие не могут требовать, чтобы я их искал, гонялся за ними на велосипеде. Потому что если бы мне взбрело в голову их искать, я должен был бы прихватить с собой пистолет.
Женщина по факсу
Семь часов вечера, он один в офисе. Настольная лампа. Склоненная голова. Звонок телефона в трех шагах от него. Можно не отвечать. Телефон переключен на факс. Он слышит шелест бумаги. Из любопытства поднимается, идет посмотреть. На бумаге женское лицо, глаза закрыты, изображение чуть смазано. Похоже на ксерокопию, но не с фотографии, не с портрета, а с оригинала. Ну и ну! Он заинтригован. Снова звонок, снова шелест бумаги. Кисть руки с тыльной стороны, два кольца — на безымянном пальце и на среднем. Он ждет, теперь уже с нетерпением. Появляется локоть, плечо. Потом грудь, другие части тела, включая заповедные. Каскад волос, впадина под коленом. Он раскладывает страницы на полу между пустыми столами, составляя на голубом ковровом покрытии мозаику женщины. Закончив, встает с колен и любуется результатом. Красавица! Вот бы познакомиться с ней, завести роман! Опять звонит телефон, он подходит: еще одна страница. В это время в окно врывается бешеный ветер и подхватывает страницы на полу, они вылетают в окно, их треплет сентябрьский ураган. Он растерянно оглядывает пустую комнату, держа в руке последний факс. Опускает глаза, читает: “Защити меня от урагана”.
Человек, который научился писать рассказы
Она засыпала с большим трудом. Травы, снотворное, секс давно перестали помогать. Он пробовал читать ей на ночь, но романы, повести, длинные рассказы только еще больше портили дело: вместо того, чтобы действовать успокаивающе, возбуждали внимание. Прошло немало времени, прежде чем он нашел для нее самое эффективное из всех возможных лекарств. Это были короткие рассказы. Стремительная концовка снимала напряжение, с которым она слушала. Он перерыл всю библиотеку. В ход пошли “Жизнь в одну страницу” Щербаненко, “Новеллы на одну минуту” Оркени, микрорассказы Манганелли и Кавабаты, антологии американских и русских новеллистов, рассказы, напечатанные в никому не ведомых журналах. С утра до вечера он искал новые тексты, чтобы подарить ей спокойную ночь. Когда стало ясно, что еще немного и все подходящее окажется прочитанным, он решил, что сам начнет сочинять рассказы в одну страницу. Он был контрабасистом, в юности прилично играл в теннис, но ни стихов, ни прозы никогда не писал. Чтобы писать, нужно умение. Ну что ж, он научится. Поедет по свету и найдет человека, который его научит. Заодно можно набраться впечатлений — будет о чем писать. Он уехал летним утром, когда она еще спала. Время летело незаметно. Он вернулся осенним вечером, готовый убаюкивать ее рассказами собственного сочинения. В доме никого. “Она умерла от бессонницы в прошлом году, — сказала ее мать по телефону. — Где тебя носило?” Он сел к столу, зажег лампу, раскрыл тетрадь и написал: “Она засыпала с большим трудом. Травы, снотворное, секс давно перестали помогать”.