Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 10, 2003
За последние 10–12 лет вышло множество книг, имеющих почти одинаковые названия. Интеллектуалы и политики, литераторы и бюрократы обращаются к публике со сходными вопросами: какую Европу мы строим, какими будут (или должны быть) единая валюта и экономический рост, армия и культура, безработица и приток иммигрантов, какие страны еще войдут в ЕС. Все эти вопросы важны для растущего числа стран, создающих на глазах у всех прочих огромное пространство с едиными границами и законами. В университеты приходит все большее число грантов на написание все новых ученых книг — вслед за экономистами и социологами к этой тематике устремляются историки. История вообще пишется от лица какого-то субъекта, а он меняется — на место национальных историй 19–20-го вв. приходит единая европейская история. Конечно, в ней останутся бесконечные войны европейских держав, но французы или немцы уже не станут читать учебники и монографии, проникнутые жаждой реванша за последнее поражение. Философы довольно редко обращаются к подобным предметам. В области “чистого духа” не существует государственных границ, проблемы эпистемологии, логики или этики независимы от гражданства тех, кто занят их решением. Правда, существуют такие дисциплины, как политическая философия, философия истории, философия права, которые прямо или косвенно могут затрагивать вопросы европейского “строительства”. К этим вопросам могут обратиться и историки философии: хотя философия появилась почти одновременно в Индии, Китае и Греции, только западная философия была изначально настолько связана с познанием внешнего мира, что поспособствовала появлению и большинства научных дисциплин, и вообще той специфически европейской рациональности, которая заявляет о себе не только в ученых трактатах, но также в бухгалтерских книгах, военной стратегии, технических приспособлениях и т.п. С 17-го в. она утверждает себя в технике и управлении, промышленности и политике, постепенно завоевывая весь остальной мир.
Книга “Европа, римский путь” написана именно историком философии, профессором Сорбонны, который время от времени преподает и в других европейских университетах. Реми Браг (1947 г.р.) является одним из лучших французских медиевистов, он великолепно знает не только античную философию и труды средневековых схоластов — ивритом и арабским он владеет не хуже большинства филологов-специалистов, поскольку в средние века важные труды писались не только на латыни (с арабского он перевел несколько трудов Маймонида). В отличие от большинства французских профессоров философии, чаще всего не говорящих по-немецки и даже по-английски, он свободно владеет этими языками и читает лекции в Мюнхене с таким же блеском, как и в Париже. Научное сообщество знает его по трудам об Аристотеле и о средневековой схоластике, по недавно вышедшей превосходной книге “Мудрость мира” (1999), посвященной “опыту Вселенной” античного и средневекового человека. В отличие от иных французских интеллектуалов, готовых выступать по любому поводу в СМИ (лишь бы услышали!) и подписывать те или иные петиции политического характера, Браг не занимается такого сорта саморекламой. Академическому ученому вообще претят подобные “акции”, но Брага от большинства парижских философов отличает еще одно немаловажное обстоятельство — он является католиком и не скрывает этого, тогда как получавшие, как и он, образование в 60-е гг. французские философы терпимо относятся к любой религии, кроме традиционного для Франции католицизма. Брага никак не задел “май 68-го года”, тогда как немалое число нынешних профессоров философии превратили тогдашние студенческие демонстрации в непременное для левого интеллектуала “место памяти”.
Вышедшая в 1992 г. книга “Европа, римский путь” трижды переиздавалась во Франции, она переведена на несколько европейских языков. В 1995 г. она была опубликована в России, однако, в силу недобросовестности издателя, не получила никакого распространения (центральные библиотеки получили положенные экземпляры, но в продажу книга не поступала). Эта книга представляет собой эссе, она лишь отчасти относится к сфере профессиональных интересов Брага, но для того, кто долгие годы работал над текстами мыслителей прошлого, вопрос об их принадлежности к той или иной культурной традиции неизбежен. То, что книга написана академическим ученым, ощутимо не столько по стилю изложения и большому числу ссылок на первоисточники (в журнальной публикации их число было по понятным причинам сокращено — они оставлены лишь там, где он прямо цитирует того или иного автора), сколько по подходу к избранной теме. Он стремится определить “собственно европейское”, найти то, что отличает Европу от всего остального мира, т.е. дать определение путем показа отличий от иных культур, включая и предшественников — Древняя Греция не равнозначна Европе (на античное наследие опираются и мусульмане), христианство возникло за пределами Европы и представляет собой универсальную религию — североамериканцы или копты в Африке ничуть не менее христиане, чем европейцы. “Европейское” не свести ни к группе языков: на родственных индоевропейских языках говорят в Индии и Иране, тогда как языки финнов, венгров или басков не относятся к индоевропейским. Более того, европейцами не считают себя их потомки на других континентах, зато в самих европейских мегаполисах растет число тех, кто прибыл из иных стран. Еще меньше о специфике “европейского” может сказать нам география. Континентом является Евразия, границы здесь устанавливаются произвольно. Для Де Голля Европа протягивалась до Урала (или даже до Владивостока), тогда как недолюбливавший Пруссию Аденауэр однажды сказал, что все лежащее за Эльбой — уже Азия.
Браг предлагает искать границу не на карте, но в области духа; он использует свои немалые познания истории философии и религии для доказательства того тезиса, что специфической особенностью европейской культуры является “римство” или “латинство”. Понятно, что это утверждение не вызовет восторга ни у наших “славянофилов” (разве восточные и южные славяне не являются европейцами?), ни у наших “западников” (если мы изначально не являемся европейцами, то попытки изображать из себя таковых всякий раз будут карикатурой). Но для помнящих историю протестантов тезис о “римстве” также вызовет ряд возражений; велико число тех европейцев, которые вообще расстались с христианством и начинают отсчет истории не с каких-то там “темных веков” и “предрассудков” Средневековья, а с Декларации прав человека и гражданина — во Франции таковых даже больше, чем в прочих странах континента.
Браг отталкивается от хорошо известных “трех источников и составляющих частей” Европы: Афины принесли науки и искусства, Иерусалим дал религиозную веру, а Рим — правовую систему. Конечно, Браг не отвергает очевидные истины, но полагает, что такая традиционная картина дает в целом неверный взгляд. Можно сказать, что на место “субстанциального” подхода он предлагает поставить “функциональный”: важны не столько привнесенные знания, верования, навыки, но определенная установка, способ использования полученного. Тогда Рим никоим образом не свести к праву, которое, кстати сказать, приняло свой окончательный вид в Византии в “кодексе Юстиниана”. “Римство” как установка имело некоторые особенности, которые и были унаследованы западноевропейцами. А сущностью “римства” оказывается нечто не заслуживающее тщеславия, а именно вторичность, т.е. признание того, что образцы лежат в прошлом, в иной культуре. Для Древнего Рима таким классическим образцом была Греция, для средневековой Европы таковым стал сам Рим. Сохранялись те книги на латыни, которые переписывались в монастырях, а к ним относились не только труды отцов церкви, но и любовная лирика Овидия и даже сочинение материалиста Лукреция Кара — они сохранялись как образцы поэзии. “Европейское” рождается из напряжения между лежащим в прошлом образцом и варварством — как своим собственным, которое нужно осилить в собственной душе (или в своей культуре), так и внешним, которое подлежит окультуриванию, вовлечению в цивилизованный мир. Отсюда проистекает экспансия Европы, включая и колониальные завоевания, и деятельность христианских миссионеров, и империализм — Браг вовсе не затушевывает тех сторон европейского прошлого, которые вряд ли способны вызвать симпатию не только у обитателей бывших колоний, но и у сегодняшних европейцев.
Конечно, вторичность такого рода не является чем-то исключительно европейским — подлинной автохтонностью на сегодняшний день обладают лишь сохранившиеся кое-где первобытные племена и две великих цивилизации — Китай и Индия, хотя и последние не единожды испытывали внешние влияния (проникновение буддизма в Китай, правление Великих Моголов в Индии, не говоря уж о том, что английский доныне остается государственным языком в Индии, а официальная идеология в современном Китае имеет европейское происхождение). Однако “римская установка” в изображении Брага, действительно, обладает некоторыми неповторимыми чертами: позиция наследника, который готов принять на себя ответственность за прошлое, развивать полученное, неизбежно исторична. Чтобы применять образцы во все новых обстоятельствах, их следует вновь и вновь интерпретировать. Для Брага и христианство по своей сути обладает той же “римской” установкой: “Церковь является “римской”, поскольку она повторяет по отношению к Израилю ту же операцию, которую римляне осуществляли по отношению к эллинизму”. Христос пришел не нарушить завет, но совершенно его исполнить. По мнению Брага, даже на уровне отношения к Абсолюту, т.е. в религии, у европейцев обнаруживается культурная вторичность. Речь идет не о временном отношении: Ветхий завет не является тем прошлым, от которого удаляются, но непреходящим фундаментом. Вторичность в этом смысле означает не повторение прошлого, но и не разрыв с ним. Церковь отвергла попытки гностиков 2–3-го вв. н.э. — прежде всего Маркиона — оторвать Новый завет от Ветхого, “очистить” новую религию от наследия иудаизма. Экспансия вовне сопровождается у европейцев непрестанными попытками вернуться к первоистокам, к тому прошлому, которое продолжает жить в настоящем. Отсюда целая череда “возрождений”, которые начинаются уже в Каролингскую эпоху; Реформация также имела своей целью возрождение изначального христианства. Веймарский классицизм возвращается к Греции, романтизм вспоминает о средневековой Европе, Ницше и Хайдеггер находят образцы мышления в философии досократиков — этот ряд можно было бы продолжить. Популярный уже в средние века образ карлика, стоящего на плечах гигантов, куда лучше подходит для европейцев, чем гордыня тех, кто считает себя и своих современников “пупом земли” лишь потому, что дороги и трактиры у них чище, а уровень потребления выше, чем у соседей. Европейцы подобны римлянам, когда они развивают и передают наследие.
Угрозой для европейцев, по Брагу, является не столько растущая экономическая конкуренция вовне или слабый демографический рост внутри Европы, сколько утрата того напряжения между прошлым и настоящим, которое было двигателем европейской культуры. Забвение истории, самодовольство тех, кто считает себя непревзойденным образцом для подражания, — это, для Брага, позиция варвара. “Поэтому опасность для Европы заключается в отказе от соотнесенности с тем, что стоит вне и выше ее самой, когда она начинает поклоняться себе и выдавать себя за пример во всей своей особенности и частности”. Владеющие самой совершенной техникой, рационально действующие люди, потребляющие больше, чем когда бы то ни было в истории, могут утратить ту культуру, которая делает их европейцами.
Таково, вкратце, содержание книги “Европа, римский путь”. Предложенные отрывки (гл. 2, 6 и последний параграф заключения) дают представление о концепции Брага в целом, тогда как желающим познакомиться с тонкими историко-филологическими суждениями об античной, арабской, средневековой латинской литературе, с богословскими размышлениями Брага о месте католической церкви в истории необходимо обратиться к книге (которая может находиться в центральных библиотеках). В кратком предисловии к журнальной публикации нельзя не сказать несколько слов о вопросах, неизбежно возникающих у русского читателя. Если “европейское” тождественно не просто “римскому”, но “латинскому” (византийцы все же называли себя “ромеями” и были прямыми наследниками империи), то Россия, как и весь православный мир, исключаются из Европы — даже сегодняшние греки, состоящие и в ЕС, и в НАТО, принадлежат тогда иной культуре. Словаки, хорваты или поляки в таком случае имеют основания проситься в Европейский союз, а болгары или черногорцы должны хорошенько подумать, поскольку изначально являются “чужаками” и лишатся своей истинной идентичности, если в него вступят. Про Россию как европейскую страну тогда не приходится говорить. Для Брага, лишенного кичливости иных европейских политиков и “пикейных жилетов”, это вовсе не означает отбрасывания всего “не-европейского” в некую “тьму внешнюю”. В мире есть множество культур, иные из них много древнее католицизма и даже латинского языка. Но эти суждения историка культуры легко переводятся на язык тех журналистов, которые хоть в “Le Monde”, хоть во “Frankfurter Allgemeine” пишут сегодня о России так, словно эпоха “холодной войны” не ушла в прошлое. Чечня является лишь одним из поводов для язвительной, а иногда и оскорбительной критики. Турция готовится стать членом ЕС и находит поддержку у немалой части европейской прессы (ситуация в Курдистане тому не помеха), тогда как Россия в ней предстает либо как преступник, либо как нерадивый ученик, коему не грех в очередной раз сделать выговор. Если брать европейские СМИ, то образ России в них содержит, помимо перечисления всех наших действительно вопиющих безобразий, высокомерную оценку варвара со стороны цивилизованного человека.
Но даже если не принимать во внимание этот контекст, равно как и то, что немалая часть наших соотечественников — даже вполне по-европейски образованных — никак не согласится с тем, что критерием принадлежности к Европе является “латинство”, то возникает вопрос: применима ли предложенная Брагом модель к России? Исторически мы мало чем отличаемся от всех народов европейского Севера — германцев, славян, литовцев, — которые соприкоснулись с наследием античности только вместе с принятием христианства. Тезис Брага о “культурной вторичности” вполне применим и к тем, кто получил это наследие не от римлян, а от греков. Более того, у нас сопутствующее этой “вторичности” напряжение даже большее, чем в странах Западной Европы, поскольку русская культура уже три столетия следует созданным на Западе образцам. Если взять русскую литературу или музыку, театр или философию, живопись и архитектуру, то они являются, безусловно, европейскими по духу. Даже те русские мыслители, которые подчеркивали отличия (а иной раз даже писали о “загнивающей Европе”), были, по существу, европейцами по своему подходу к прошлому. Разница между “западниками” и “славянофилами” заключается в том, что первые опирались чаще всего на сочинения либералов и социалистов, держались материализма и позитивизма, тогда как вторые читали консерваторов и учились у немецких романтиков и Шеллинга.
У нас не было ни высокой схоластики, ни Возрождения, ни Реформации, но исходные образцы, названные Брагом “классическими”, оказываются теми же самыми. Сходно и отношение к ним у православных и католиков: паломники отправляются в Рим или на Афон, в Иерусалим, помня о том, откуда к ним пришло христианство. Математика и философия, трагедия и медицина пришли из Греции — они не были изобретены ни славянами, ни немцами. Мы просто куда позже стали по настоящему работать над полученным наследием. “Золотым” для нашей национальной культуры стал только 19-й век, тогда как в большинстве стран Западной Европы таковым можно считать времена Шекспира и Сервантеса (где-то раньше, как в Италии, где-то позже — немецкие “классики” были старшими современниками Пушкина). Если мы называем “европейскими” национальные культуры последних нескольких столетий, то православные русские или румыны мало чем отличаются от католиков-испанцев или протестантов-шведов в своем отношении к античным и христианским образцам. Различия связаны с куда более давними временами: для православных Восточной Европы духовной столицей был не Рим, а Константинополь, а сам этот “второй Рим” унаследовал многое от эллинистических царств Селевкидов и Лагидов.
Иначе говоря, по критериям самого Брага, мы ничуть не меньше можем претендовать на звание “европейцев”, а его ограничение Европы латинской традицией можно отнести к предубеждениям католика. В своей книге он сознательно не пользуется словами “Запад” и “Восток”, поскольку эти географические метафоры изначально лишены точности: различные культуры Азии упаковываются без разбора в один короб с ярлыком “Восток”. Однако если принять его “римство” как специфическую структуру исторического сознания, то обитатели Северной Америки или Австралии тоже являются “европейцами”. В таком случае “европейское” есть синоним “западного”. Но если потомки англосаксов и французов (в Квебеке) являются “европейцами”, то чем отличаются от них потомки испанцев и итальянцев в Аргентине и Уругвае, португальцев в Бразилии? Ведь они, помимо всего прочего, являются добрыми католиками. Однако принадлежность к “Западу” есть нечто иное, чем “европейская идентичность”. Понятно, что слово “Запад” вообще лишено сегодня географической определенности: куда отнести такие штаты, как Аляска и Гавайи, которые лежат восточнее великих цивилизаций Азии? Если же брать “Запад” исключительно в духовном смысле, то в Европе имелось и имеется немалое число индивидов и групп, которые не принимали такой идентичности. Не только в России, но и в таких странах, как, например, Германия или Испания, в 19–20-м вв. существовали аналогичные нашему славянофильству антизападные учения и идеологии.
Конечно, можно использовать словосочетание “человек западной культуры”, но образование и воспитание еще не дают идентичности — Джавахарлал Неру и Леопольд Сенгор получали прекрасное европейское образование, но первому это не мешало вести борьбу с колонизаторами, а второму создать теорию “негритюда”. Физик в Японии, экономист на Тайване или программист в Индии не становятся европейцами на том основании, что эти науки имеют европейское происхождение. Иначе говоря, “культурная идентичность” есть дело выбора. Полноты свободы человек лишен, поскольку мы не выбираем время и место рождения, страну и родной язык, но мы обладаем и свободой по отношению к тому, что получили от предков, — традиция представляет собой совокупность возможностей, альтернатив. Предыстория и история России содержат несколько таких “точек”, когда осуществленный небольшой элитой выбор предопределил дальнейшую судьбу. Наши предки стали христианами при Владимире, стали учиться математике и навигации, истории и юриспруденции при Петре и Екатерине — нам нужно уважать выбор наших предков, который вполне можно назвать “европейским”. Перед Россией не стоит задача “европеизации”, поскольку она изначально принадлежит Европе. Нам нет нужды в том, чтобы кто-нибудь нас “европеизировал” или “цивилизовал”, — чаще всего такие “прогрессоры” приходят не из альтруистических побуждений.
Можно согласиться с Брагом в том, что европейцами сегодня являются не те, кто громче всех кричит о своей “цивилизованности” (“Мы — маленькая цивилизованная нация, стоящая на пути азиатского варварства”, и т.п.), но те, кто лучше помнит о наследии прошлого и прилагает больше усилий по его развитию. Европа духа пребывает там, где совершаются научные открытия, где чтят заповеди и моральные нормы, где лучше учат в школах и университетах, пишут и исполняют симфонии, ставят пьесы. У творца нет ни комплекса неполноценности, не чуждого многим нашим “западникам”, ни столь же ложного комплекса превосходства наших “славянофилов”. Если “римство” означает такую творческую установку сознания, то никто не препятствует нам в ее реализации, кроме нас самих.
