Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 10, 2003
Мы только на пути к тому, чтобы стать людьми, человеками. И каждый должен находить свой путь. Это очень важно, потому что невозможно взять лист бумаги и написать на этом листе все то, что от нас ожидает, не требует Господь. Потому что не каждый способен выполнить всего и не каждый призван ко всему, что указано в Евангелие. Один призван к браку, другой — к безбрачию. Один призван к слову, другой — к молчанию. Святой Серафим Саровский говорит, что для того, чтобы жить духовно, чтобы вырасти в настоящую меру человека, — каждый человек должен выбирать то, что ему приносит прибыль.
Митрополит Антоний СУРОЖСКИЙ
Митрополит Антоний скончался в конце лета 2003 года. Я стояла на панихиде… ушел один из тех удивительных людей, которые посылаются в мир, может быть, для того, чтобы помочь нам достойно, мужественно, терпеливо и светло совершать свой путь. Ему было 89 лет. Он долго тяжело болел и умирал мучительно, трудно, но спокойно и ясно, потому что всегда считал, что вырасти в полную меру жизни можно, только если мы готовы встретить смерть, свободно посмотреть ей в лицо, противостоять ей со всем мужеством, со всей верой, всей надеждой. “Быть готовым не означает какое-то особенное состояние; это означает, что все в жизни — каждое слово, каждое движение, все самое малое — должно быть так совершенно, что если смерть застанет нас в этот миг, можно было бы сказать: последнее действие было самым прекрасным, что сумел сделать этот человек”.
Люди суть то, что мы о них помним. То, что мы называем жизнью, в конечном счете, есть лоскутная ткань, сшитая из воспоминаний.
“И когда поймешь, до какой степени каждая жизнь — заложница твоей памяти, начинаешь упираться перед пастью прошедшего времени…”
***
Я познакомилась с митрополитом Антонием в конце 80-х. В самом начале перестройки он часто приезжал в Россию, и каждый раз это было событие.
У меня сохранилась фотография тех лет: темноволосый, энергичный человек, сверкающие глаза. Он разговаривает с людьми, надо сказать, что он никогда не жалел ни сил, ни времени на эти разговоры и всегда беседовал терпеливо, вдохновенно, увлеченно.
— Жить по-христиански не заключается просто в том, чтобы заучить те или другие заповеди и стараться их выполнять, а в том, чтобы за заповедью, за словом, за образом найти глубинный смысл и врастать в этот смысл. И значит, речь не идет о том, чтобы быть праведным перед Богом через исполнение заповедей, а в том, чтобы за заповедью найти какой-то свой путь. А какой это путь? Я помню один случай, который мне рассказывала дочь того человека, о котором я сейчас скажу. Он был верующий христианин, твердо убежденный в том, что он должен был выполнить каждую заповедь Христову. Когда к нему приходил нищий и стучался в дверь, он ему открывал. Он был человек с достатком, дом у него был хороший, полы были вычищены, — он останавливал бедняка на пороге и говорил: “Стой, где стоишь, не влезай в мой коридор своими грязными сапогами”, потом выносил тарелку супа с куском хлеба, говорил: “Ешь”. Потом давал какую-то монетку: “Ну а теперь уходи”. Он считал, что выполнил заповедь: “Накорми голодного”. Технически он это сделал. Человек пришел, он съел хлеба, съел суп, получил полтинник и ушел. А с чем же он ушел? Он ушел, вероятно, с чувством, что да, я не такой голодный, у меня полтинник есть еще на какое-то будущее… ну хоть на обед или просто на рюмку водки, а человеческого отношения он не встретил.
Другой пример, который меня очень тронул в свое время. “Я во время немецкой оккупации преподавал в русской гимназии в Париже. Среди воспитателей был очень суровый, строгий человек, который когда-то был моим руководителем в лагере. Он был замкнутый, ни с кем почти не общался, и никто, собственно, о нем не знал и не знал, в частности, о том, в какой он нищете живет, потому что мы получали нищенский оклад. Он мало что мог делать и по возрасту, и по здоровью, и по незнанию французского языка. И вот такая картина: мальчики, девочки бегут в школу. Идет туда же этот воспитатель. У дороги сидит нищий. Перед ним шапка, многие люди проходят, некоторые проходят мимо — не видят, потому что посмотреть стыдно, если не можешь дать. А некоторые, проходя, просто в эту шапку кидают монетку, а на человека даже не посмотрят, он для них не человек, он для них нищий. А нищий — это просто шапка. И вот подходит воспитатель. Он остановился, снял шляпу и что-то сказал нищему. А нищий вскочил на ноги, обнял его. Это видели дети. Когда он пришел в гимназию, его окружили дети: “Кто этот человек?”, “Он что вам, родственник?” “Вы знакомы?” “Почему вы сняли шапку?” “Вы же ему ничего не дали, почему же он вскочил на ноги и вас поцеловал?” Ему пришлось ответить. И он ответил им приблизительно вот что: “Я из другого края Парижа шел пешком, потому что у меня никаких денег не было на то, чтобы заплатить за метро. Я шел по этой дороге и увидел нищего. Я видел, как проходили люди мимо, я видел, как некоторые люди проходили и бросали монетку в его шапку, даже не взглянув на него. Я подумал, что, если мимо него пройду и не окажу ему внимания, у него, может быть, умрет последняя вера в человека, что не только на него не взглянул человек, но даже не потрудился от своего достатка самую малую полушку бросить ему, а денег не было, давать было нечего. Я остановился, снял шляпу перед ним, чтобы он почувствовал: мы на равных, я в нем вижу человека, а не нищего. Я объяснил: Простите, я ничего вам не могу дать — у меня ничего нет. И этот человек вскочил и меня обнял””.
Я была на многих его лекциях, нет, не лекциях — встречах. Я даже не могу сказать, что у меня остались в памяти темы его бесед, но у меня остался на веки — в душе и в сознании — его необычайно светлый образ. На одной из встреч кто-то спросил владыку: сколько раз в день нужно читать “Отче Наш…”? И услышал ответ: “Человек, один раз в жизни в самом деле призвавший Господа, уже не погибнет”. Это было так неожиданно тогда, впрочем, как и теперь. Такая мера прямоты и сострадание обескураживали.
Священник Московского храма Козьмы и Домиана отец Георгий Чистяков очень точно передает образ этого человека.
“Сказать, что он простой, — ничего не сказать. Сказать, что он добрый, — тоже, значит, ничего не сказать. Митрополит Антоний — какой-то такой человек, который каждого воспринимает как своего друга; не случайно митрополит Антоний очень легко переходит со всеми на “ты”. Наверное, в мире живут сотни людей, с которыми митрополит Антоний говорит на “ты”, не то что он обращается ко мне на “ты”, нет, он просит, чтобы и к нему в ответ тоже обращались на “ты”, и это говорит очень о многом… о каком-то умении смотреть на человека ни в коем случае не сверху вниз. Это человек, который умеет быть не отцом, не наставником, не водителем каким-то к лучшему, к высокому. Это человек, который умеет быть другом и братом, и даже странно как-то бывает, когда оказывается, что митрополит — старейший епископ в Русской Православной церкви, человек, к которому тысячи и тысячи людей относятся с огромнейшим уважением, книги которого переведены на десятки языков, что этот человек он тебе не наставник, а брат и друг”.
Меня в нем привлекала высота, я всегда ощущала, что это человек тончайшей интеллектуальной породы, он всю жизнь, до конца, себя воспитывал и совершенствовал. Мне нравилось, как он говорил: “Можно познать добро и вырасти свыше своей меры, но нельзя познать зло и не разрушиться”.
От встречи к встрече мы узнавали его, нам открывались подробности его жизни, биографии.
Судьба его удивительна, невероятна и в то же время проста и определенна. В миру он — Андрей Борисович Блум. Родился в 1914 году, в семье известного российского дипломата.
Его мать — сестра композитора Скрябина. Он очень много путешествовал из-за миссии его отца, был в Персии. После революции семья оказалась в эмиграции и после традиционных для того времени скитаний по Европе обосновалась во Франции. Детство было тяжелым и бедным. В 39-м году он заканчивает биологический и медицинский факультеты Сорбонны. С 39-го года он становится монахом: тайно приносит монашеские обеты. Во время немецкой оккупации — врач в антифашистском подполье.
После войны он собирался просто продолжать исполнять монашеский обет и оставаться врачом. Причем собирался служить самым бедным, самым обездоленным людям среди русской эмиграции. Когда мы говорим об эмиграции, мы думаем о блистательных деятелях, о художниках, о тех немногих членах старой русской знати, которая все-таки попала на Запад, но мы забываем о том, что было очень много бедных и обездоленных. Представьте себе тех несчастных стариков, которых мы видели на улицах здесь, в России, в 90-е годы — вот это есть точное изображение некоторых кругов, если это можно назвать еще кругами, русской эмиграции, и именно вот этим несчастным, обездоленным, забытым, нищим хотел служить монах Антоний.
Но потом как бы Господь велел иное: к нему обратился желающий уйти на покой отец Лев Жиле — француз, ученый-иезуит, специалист по арабской литературе, он был капелланом экуменического содружества святого Албания и Сергия. Он обратился с просьбой приехать в Англию, заменить его в качестве священника. Он его выбрал, причем выбор был ясновидческий, в котором полностью не могли отдать себе отчета ни покойный отец Лев, ни будущий митрополит Антоний. Молодой доктор, монах прекрасно владел, естественно, французским языком, на котором он учился, и немецким… Но английского он не знал, и, несмотря на это, отец Лев настаивал, чтобы он приехал. Чувствуя какой-то таинственный призыв судьбы, будущий владыка Антоний согласился. И он с матерью и бабушкой приехал в Лондон и поселился в квартире, которую недавно оставила некая Вера Владимировна Обручева, родственница академика Обручева. Мне рассказывала профессор Кембриджского университета Ирина Кириллова: “Мы знали, что должен приехать молодой священник и занять квартиру в нашем доме. Мы жили на первом этаже в этом же доме. Я, вероятно, одна из тех людей, которые первые познакомились с будущим владыкой. Мы не слышали, как они въехали, — это было сделано так скромно, так тихо, так незаметно, но в один прекрасный день, может быть, на следующий день, легкий стук в нашу дверь. Я открываю дверь — стоит молодой человек в гольфовых штанах и держит ведерко с мусором, так чуть-чуть его за спиной пряча…
“Можно вас спросить, где выбрасывается мусор?” — вот первые слова, которые я услыхала от будущего митрополита Антония. Мы очень подружились, они очень часто у нас бывали, мы к ним поднимались…
Квартира была маленькая — это был старый дом, но с удивительным видом, и они жили на верхнем этаже — по комнате на человека.
Мне были интересны мельчайшие события в его жизни — в них я нахожу ответы на очень многие свои личные вопросы. “…Надо мной в семье никогда не смеялись, ни за какие страхи, ни за какие предрассудки… какие-то детские особенности никто никогда не осуждал, а отец в те периоды, когда мы были вместе, во мне развивал мужественные свойства просто рассказами о мужественных поступках, о том, какие были люди, и поэтому я сам тянулся к этому… ни к какому-то особенному героизму, а к тому, что есть такое понятие — мужество, которое очень высоко и прекрасно. Поэтому мальчиком я в себе воспитывал дисциплину. Когда я начинал уже больше сознавать, когда мне было лет 11–12, я в себе воспитывал физическую выдержку. Что это такое? Отец, например, считал позором, если ты возьмешь горячую кастрюлю и ее выпустишь из рук — взял, держи, а если обожжешь пальцы, потом посмотрим. Это также относилось к утомлению, к боли, к холоду и т.д. Я себя очень воспитывал в этом отношении, потому что мне казалось, что это да, это мужественное свойство. Когда мне было лет 15–16, я годами спал при открытом окне без одеяла, и когда было холодно, я вставал, делал гимнастику и ложился обратно. Все это впрок как будто пошло…”
А вот разговор с отцом, который вспоминал владыка Антоний. Он вернулся из лагеря и пришел навестить отца. Тот ему сказал, что очень беспокоился о нем, я полушутливо ему ответил: “Ты что, боялся, как бы я не сломал ногу или не разбился?” Он ответил: “Нет, я боялся, как бы ты не потерял честь” и потом прибавил: “Ты запомни, жив ты или мертв — это должно быть совершенно безразлично тебе, как это должно быть безразлично и другим, единственное, что имеет значение, — ради чего ты живешь и для чего ты готов умереть…”
В своей автобиографии митрополит Антоний вспоминал о бабушке примерно так: я усердно молился, и мне казалось, что надо только сосредоточиваться на молитве. Вдруг однажды бабушка открывает дверь и говорит: “Принеси мне, пожалуйста, морковку”. Я говорю: как морковку?! Я молюсь, а ты отвлекаешь меня. И она говорит: “Мне кажется, что дело иногда гораздо важнее”.
Он неоднократно вспоминал этот случай; видно это отвечало какому-то его внутреннему убеждению. Молитва должна быть деятельная, она должна вести к действию, должна вести к преображению. И он с большим юмором рассказывал всегда об этом случае, потому что это было как такое юмористическое падение на землю, с высот молитвенных — морковку подавай. Его мать, Ксения Николаевна, была бывшая смолянка, закончила Смольный институт и была человек редкого изящества — все в ней было изящно и элегантно, несмотря на то, что и в Париже, и вот в эти первые годы в Лондоне они жили очень бедно. И иеромонах Антоний принимал только то, что давало им возможность жить. Ничего лишнего. Это был аскетический образ жизни, в котором они все участвовали. Не было абсолютно никакого ни трения, ни конфликта — это был вот такой собранный, строгий образ жизни семьи.
Будущий владыка знакомился с Англией, знакомился с английской жизнью и, главное, учил английский язык, но учил его своеобразно, пользуясь замечательным, старым, семнадцатого века переводом Библии на английский язык, поэтому многие смотрели на него с удивлением…
Он рясы тогда не носил. Он брился, стригся, потому что он ведь был тайный монах. Он все выходил в своих гольфовых штанах и как хороший француз надевал темно-синий берет. Потому англичане так немножко удивленно на него смотрели… По-английски он заговорил быстро, но единственно только, это не был тот английский язык, на котором объяснялся рядовой английский обыватель, — все-таки перевод 17-го века Библии далек от жизни.
Были такие довольно комичные эпизоды: он задавал простой вопрос, например, куда ему идти, но пользовался великолепным языком псалмов и Ветхого Завета…
В 1951 году скончался настоятель нашего Лондонского прихода отец Владимир Феокритов, который был таким замечательным строгим приходским священником старого уклада. Владыка вспоминал. Одну его историю буду помнить до смерти: в Англию попала партия молодых русских военнопленных, которых англичане собирались возвращать советским властям. И попали они в Англию потому, что это были, в основном, раненые, которых лечили… лечили на смерть, потому что эти мальчики прекрасно знали: военнопленных расстреливали. И первое, что мы узнали: какие-то англичане сообщили, что вот молодые люди очень просят священника. Отец Владимир сразу же откликнулся. Англичане привезли их на автобусе — приехали к нам в храм, и отец Владимир их исповедовал целый день и целую ночь — как он, уже пожилой человек, и далеко не очень крепкого здоровья, как он это вынес — я не знаю — Бог помог. Он всех исповедовал и они, действительно, как мы узнали, скоро погибли. Как англичане говорили: представьте себе, их расстреляли.
И отец Владимир скоропостижно скончался от инфаркта.
Обратились к иеромонаху Антонию: не примет ли он приход? Он согласился и стал настоятелем этого (не очень, надо сказать, большого), не очень многочисленного русского прихода. И попал в трудную ситуацию”.
***
Мне посчастливилось видеться с ним в Великобритании, в его Церкви всех святых, в самом центре Лондона. И тогда я увидела его за литургией, как он замечательно служит. Я впервые видела его в полном облачении, он служил по-русски и по-английски, то есть для русской и английской паствы…
Потом у меня начались встречи с владыкой Антонием, которые носили более частный характер. Мы встречались с ним за чашкой чая, на которые он меня приглашал… Мы пили чай, он был в подряснике, но, по чести сказать, я таких подрясников у священников не видела — уж больно простой. Причем все очень аккуратно, подтянуто, но аскетично и просто. С ним очень легко разговаривать, потому что он тебя всегда слушает искренно и всегда готов ответить тебе, всегда готов поделиться с тобой. Я его спросила: почему вы называетесь митрополит Сурожский, и он рассказал, что “о Сурожской епархии известно из русской истории. Город Сурож (Сугдея, теперешний Судак) был основан в Византийской империи в виде миссионерского центра для Крыма и, как предполагалось, впоследствии для распространения православной веры на соседние племена. Одним из ранних его епископов был исповедник святитель Стефан, а мне досталось это звание по следующей причине. Когда я стал правящим епископом Великобритании и Ирландии (1962 г.), мне сначала дан был титул Лондонского и Великобританского. Я обратился с вопросом к архиепископу Кентерберийскому Михаилу Рамзею, не создаст ли это каких-нибудь затруднений в отношениях с англиканской церковью, поскольку у англикан есть свой Лондонский епископ. Мне было бы лучше не иметь английского титула. Я обратился в патриархию с просьбой дать мне титул, который был бы русский. В русской церкви принято, когда создается новая зарубежная епархия, давать титул по епархии, которая существовала в древности и вымерла — вот мне и дали титул Сурожского. Мне было отрадно иметь титул чисто русской, древней, но главным образом, миссионерской епархии, потому что я рассматривал нашу роль на Западе как миссионерскую. Не в том смысле, чтобы я думал об обращении всех англикан в православную веру: это, во-первых, немыслимо и, я бы сказал, нежелательно, потому что такой быстрый переход из одной веры в другую обыкновенно долго не держится. Миссию свою я и мои сотрудники понимаем так: мы здесь голос православной церкви русской традиции. Мы необязательно должны обращать людей в православие, но должны дать людям знания о православии, любовь к православию и должны передать верующим различных вероисповеданий те частицы, осколки православной истины, которые они сейчас могут впитать, понять и пережить”. Мы часто беседовали у него в церкви, но на самом деле у него дома, потому что никакого другого дома, кроме церкви, у владыки Антония нет.
“У нас нет такого чувства величия епископа: живем вместе. И потом, я живу гораздо проще — Слава Богу! — чем приходится архиерею в России, где у него большая административная работа и вообще сложная жизнь.
У нас собор, в соборе сторожка, я в этой сторожке живу, я на себя готовлю, я свою комнату чищу, я на себя секретарствую — и блаженствую, потому что это единственное, что у меня остается от монашества, говоря о внешней стороне. В 10 часов вечера я закрываю церковь и до следующего утра я один: это дает мне возможность иметь вот эти две жизни — свою монашескую жизнь, где я могу молиться, и, с другой стороны, — пастырская работа”.
О чем мы говорили? Обо всем на свете. Робела ли я его?
…Я не думаю, что с ним можно было робеть. Он снимает с собеседника какую-либо робость, потому что, хотя он столь высок, ты, конечно, стоишь гораздо ниже, он ничем не подчеркивает вот разность и духовной, и человеческой, и молитвенной разницы. Я должна сказать, что мне с ним было говорить бесконечно интересно, потому что это и необыкновенно образованный человек, прекрасно знающий литературу, искусство. Он говорил: мы же употребляем… молитвы, которые за нас нажили другие люди. Чаще всего, это святые. И когда мы повторяем эти слова, то, может быть, одно из затруднений или главное затруднение, с которым мы сталкиваемся, — то, что мы ощущаем, что эти слова не наши, что они сталкиваются с внутренней пустотой, пустынностью, мертвенностью. И мы должны самим своим деянием, своим сердцем, огнем и кровью сердца оживить вот эти слова молитвы. Ведь смысл, действительно, ощутить Бога живаго, а есть ощущение, что Бога нет, Бог отсутствует, что и небо пусто. И нам очень часто кажется, что вот этот крик отчаянья может никто и не услышать. И вот когда мы говорили об этом, что было мне бесконечно интересно и важно, я помню, как он с легкостью начал цитировать строки Верхарна: “О ночь в небо зимнее свое возносит чашу / И душу я вношу скорбящую, ночную / О, Господи, к тебе / В твои ночные дали / Но нет в них ничего / О чем я здесь тоскую / И капля не падет с небес в мои печали / Я знаю, ты мечта / И все ж во мраке ночи / Колени преклонив, Тебе молюсь смиренно / Но твой не внемлет слух / Твои не видят очи / Лишь о себе самом я грежу во Вселенной / О сжалься, Господи, над бредом и страданьем / Я должен скорбь излить все здесь — пред Твоим молчаньем / Ночь мнила зимняя свою возносит чашу…” — поразительные строчки Верхарна и поразительно, что их владыка Антоний цитировал, говоря о том, как же сложно молиться…
Он — удивительный человек, который, наверное, как и Христос, хотя надеюсь быть понятой правильно, потому что мы на самом деле, сами того не понимая, проходим путь Христа. Другое дело, что дистанция огромного размера, но весь путь человека — это путь к Христу.
Я помню, как он мне однажды рассказал историю как бы невзначай. Он был еще молодым священником, и к нему пришел человек, который, совершенно как в романе Гюго “Отверженные”, взял серебряные вилки из его дома. Владыка Антоний не пожалел потратить время найти адрес этого человека (это как раз были пасхальные дни) и отнес пару, сказав, что тот просто забыл взять подарок. Конечно, это мелкий эпизод, но не знаю, многие ли служители церкви на него отважатся? Нужно иметь высочайшее состраданье к человеку, понимание и собственной несовершенности и греховности и желание умножить стадо учеников Христовых еще одной пропавшей, но не падшей овцой. Мне иногда казалось, что человек, который выслушал столько много исповедей, знал много грехов человеческих, умел сохранить снисхождение и сострадание к людям…
Если, действительно, понимать значение тех евангельских строк и той сцены, когда к Иисусу приводят блудницу, которую застали за прелюбодеянием и, по закону Моисееву, ее нужно побить камнями, и все понимают, что сейчас это будет ловушка — первосвященники хотят подловить Христа на том, что же он сделает? Он должен наказать, если последователь закона Моисеева, эту падшую женщину… А Христос, если мы помним, сидит на корточках и чертит непонятные узоры на песке, а потом произносит слова: что тот, который без греха (а ведь это говорит Он, тот, который без греха), пусть первым бросит в нее камень… и мы знаем, что постепенно они остаются вдвоем с этой падшей женщиной, и он ей говорит: “Иди и больше не греши” и целует ее. “Это же ключевая вещь в миссии священника: выслушивая, как представитель Божий, грехи людские и проходя греховный путь вместе с ними, не стать мечом карающим, найти слова состраданья, которые поведут к покаянию, а следовательно, к обретению новой жизни. Я настаивал из года в год, что стать священником — это не честь и не преимущество, это служение. То есть ты делаешься слугой, а не начальником или главой. Христос об этом ясно говорит: Если кто хочет быть первым, будь всем слугой… Я среди вас, как служащий…
Поэтому если человек хочет уподобиться Христу в Его служении, то должен действительно считать, что он на дне и будет делать всю грязную работу. Он будет заботиться о грехах, о несчастьях, о бедноте, о горе…
А “царственное священство”, мне думается, объясняется тем, что, кажется святой Василий Великий говорит: всякий может управлять, но только царь может умереть за свой народ. Наше христианское призвание — быть светом; а свет должен быть направлен туда, где темно; там, где и без него светло, он не нужен”.
В моей жизни было три священника. Я говорю об отце Николае Голубцове, об отце Александре Мене и о владыке Антонии. Если нужно было бы определить, что составляло их суть, — представляю себе: ты находишься в темной комнате, и вот они открывают дверь и входят, и все помещение заполняется счастьем.
Это почти физическое ощущение, сконцентрирована эманация духа, в этих людях, которые отдали себя служению Господу. На самом деле я об этом раздумывала… что такое двигать горами? Это двигать нашими грехами, помогать их преодолевать и чувствовать, что даже самый падший человек — он все равно образ и подобие Божие. Вот какое у меня впечатление человеческое, наверное, и религиозное от владыки Антония.
Я была на Пасху (по-моему, это был 1980 год) в храме, и смысл его пасхальной проповеди был, с одной стороны, традиционный, потому что это смерть, преодоление смерти, умирание тела и восхождение духом, но это, прежде всего, был смысл, как мы отзываемся на любовь, на ту любовь, которую нам дарит Христос. Мы можем принять эту любовь благоговейно, трепетно. Мы можем в изумлении и в потрясении стоять перед чудом непонятной, но непобедимой божественной любви, и тогда вся наша жизнь превратится в такое благоговение, очень важно, но хотя бы в такие пронзительные минуты, как в минуты Пасхи, понимать, что если ты, Господи Боже мой, нас так любишь, то как же можно тебя не почитать, не любить, не слушаться. Отец Александр Мень глубоко почитал владыку Антония, и владыка Антоний глубоко почитал отца Александра, и он слова “путь жизни, путь истинный” взял названием своего знаменитого семитомника. И если мы научимся вот так любить — весь мир наш, он станет новым, другим, и вот тогда, ни когда-то… во второе пришествие Христово, а вот непосредственно сейчас, в Пасхальные дни, перед нами на земле начнет приоткрываться и существовать Царство Божие — Воскресение — новая жизнь. Ну а какая плата за это? Плата звучит жестоко: ради этого каждый из нас должен умереть. У Арагона есть роман “Смерть всерьез”. Ты всерьез при жизни должен умирать, не телесной смертью и не ужасной смертью разлуки, а на самом деле трудным отказом от любви себя (себялюбия) и от того, что ты ищешь для себя. И если ты откроешься и примешь жизнь как величайший дар Божий, со всеми испытаниями, скорбями, несчастьями…
И мы, люди, задаемся вопросом: до коли? Почему? Почему так? Почему некоторые старые люди умирают так мучительно долго и почему Господь не смилостивится и не уменьшит их страданья или почему люди, которые полны энергии, жизни, они вдруг в одну секунду от инсульта, от инфаркта уходят из жизни. Но вот если ты веришь и соединен в этом браке Галилейском, где вода превращается в вино, что, вообще говоря, невозможно, как невозможна и вот эта реальность притчи о рыбе, когда Петр, которого Христос и делает ловцами человеков, говорит: какую же власть ты имеешь над стихией морской и над всеми живущими в морских глубинах — вот тогда все испытания — приобретут ни только логическую закономерность, они будут иметь обязательно радость выхода, как мы говорим в быту, из этой ситуации. Мир приоткроет себя, если мы себя найдем в состоянии такой любви — любви жертвенной, любви принесенного в жертву и возрожденного, и воскрешенного агнца, как мир, который приоткрылся ученикам Христовым, когда им было явлено преображение Господне.
Его советов искали многие… Я искала у него укрепления своей веры в то, что тот путь, который жизнь мне уготовила, — руководство людьми — это путь, который я могу пройти? Но понимаете, он ведь не наставляет. Он с тобой разговаривает, но в этом разговоре ты находишь очень много ответов на вопросы, которые ты даже не задаешь. У владыки Антония есть еще одна поразительная черта: он очень краток. Если вы обратите внимание на его проповеди, даже Пасхальные, они очень короткие… вообще он говорит очень коротко, очень конкретно.
Я вспоминаю некоторые его фразы, например, он говорил: Мы всегда должники в любви, в милосердии. Так что нечего задаваться вопросом: “Совершил ли я?” Мы можем заранее ответить: “Нет”. Или вопросом: “Что мне остается совершить?” Можно сразу ответить: “Все”.
Слишком часто мы считаем, что простить означает забыть, зачеркнуть. Мне думается, что это не так. Прощение начинается в момент, когда человеку, который всей своей тяготой, своей жестокостью раздавил нас, мы говорим: “Я тебя принимаю”. Забыть это, когда прошлое становится прошедшим.
Как переносить жизнь?
Думаю, когда у нас нет жизненного порыва, когда под внешним давлением или от охватившей нас внутренней тоски мы не в состоянии любить жизнь, — единственное, что можно сделать, это жить из послушания — жить, принимая за критерий жизни, деятельности, бытия иную, нежели собственную, волю: волю Божию.
Помните, у Диккенса… Мистер Пиквик нанимает фиакр — задает вознице вопросы и между прочим спрашивает: каким образом такая худая, жалкая лошаденка может везти такой тяжелый фиакр? И кучер отвечает: “Ах, сударь, дело не в лошади, а в колесах! Видите ли, колеса-то огромные, хорошо смазанные; стоит лошади тронуться, как колеса начинают вращаться, что же остается лошади? Ей приходится бежать, спасая свою жизнь”.
Так вот в моменты отчаяния, когда не хочется тянуть свою ношу, можно жить по этому образцу: надо отдавать себе отчет, что повозка все равно висит на нас и необходимо бежать вперед, чтобы повозка нас не раздавила. И вдруг в какой-то момент мы замечаем, что повозка не только заставила нас бежать, но что мы бежим легко…
Я стояла на панихиде, прощалась с митрополитом Антонием, я понимала, что ушла эпоха, и вспоминала его слова, которые всегда дают силу и мужество жить дальше:
Если был человеком — тебе открыт путь божественный, если ты не был даже человеком — тогда не требуй небесного, и вот мне кажется, что везде можно найти очень много ценного: ни открываясь всему, а вглядываясь во все, как говорит апостол Павел “все испытывайте, доброго держитесь…”
Записала Ирина Кленская