Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
Пожалуй, не ошибаются, когда говорят: Россия едва ли не единственная страна Европы без демократических традиций. За столетиями абсолютизма почти сразу же последовало без малого столетие тоталитаризма, от разрушительных последствий которого страна пытается ныне избавиться. Ничего неожиданного, что в такой ситуации перспективы демократии расцениваются самими русскими скептически: одними, ориентированными западнически, – с сожалением, другими – с убеждением, что в русской традиции можно найти собственную модель благотворного порядка, который будет много лучше западной демократии.
В дальнейшем своем рассуждении я хотел бы показать, что из этой скептической посылки не стоит выводить крайних и негативных умозаключений. Даже если демократия в России и не имела глубоких корней, это отнюдь не означает, что Россия является своего рода абсолютным аутсайдером в Европе. Поэтому я предлагаю следующий тезис: демократия, как мы ее сегодня понимаем и ценим, в большинстве стран остальной Европы также не имела традиций. А стало быть, и там она не везде стоит на солидном фундаменте.
Если этот тезис покажется неправдоподобным, то вспомните хотя бы, что к началу нынешнего столетия большинство государств в Европе были монархиями. Правда, многие из них имели конституцию, в которой содержались демократические элементы. Но сущностная примета демократии, как мы ее сегодня понимаем, – всеобщее избирательное право – отсутствовала практически во всех европейских государствах. Женщины везде не имели права голоса: так было даже в старейших республиках Европы, скажем, в Швейцарии, буквально до недавнего времени. Первая мировая война разрушила старый европейский порядок, к тому же революции на окраинах европейской ойкумены, а также влияние Америки ускорили демократические процессы. Все же вскоре демократический эксперимент потерпел поражение во многих странах: 1921 – в Италии (Муссолини), 1923 – в Испании (Примо де Ривера), 1926 – в Польше (Пилсудский), 1932 – в Португалии (Салазар), 1933 – в Германии (Гитлер), 1933 – в Австрии (Дольфус), 1936 – в Греции (генерал Метакса). Первыми восстановились и даже стабилизировались после Второй мировой войны демократии в Германии, Италии и Австрии, а в Греции, Португалии и Испании этот процесс длился значительно дольше. Итак, это было бы сильным преувеличением обозначить XX век как век торжества демократии в Европе.
А что было раньше? Не существовали ли идеи или, точнее, идеалы демократии уже много столетий в европейской истории? И может ли демократия стать противоядием против диктаторских и тоталитарных режимов? Чтобы ответить, необходим хотя бы краткий экскурс в историю политических идей.
Начиная с Платона и Аристотеля, основоположников политической науки, до конца XVIII столетия под демократией понимается, как правило, прямая власть народа по образцу Афин 5-го и 4-го веков до Р.X. Иными словами, тогда возникла форма правления, при которой центральную роль играло народное собрание, а равноправные свободные граждане привлекались для решения не только законодательных, но также и судебных, дипломатических, военных и административных задач. Эта форма правления в ее чистом виде не встречается больше почти нигде, и, по мнению большинства политических мыслителей, разбирающихся в этом вопросе, поскольку она реализуется как хаотическая и потенциально-тираническая, то она пригодна разве что для маленьких и гомогенных городов-государств. Для государств с большой территорией, которые образовались в ранний период Нового времени, более подходящим стало государство с господством абсолютного суверена, что позволяло подавлять религиозные, социальные и региональные различия. Поэтому нуждается в объяснении не феномен абсолютизма, ибо для его появления были все основания (стоит сравнить Ж.Бодена и Т.Гоббса), но потеря абсолютизмом легитимности, что так ясно в сочинениях Локка, Монтескье и Руссо.
Политической контрмоделью абсолютизму, которая была сформулирована в дискуссиях XVII и XVIII столетий, явилась отнюдь не демократия, но либеральное правовое государство. Либерализмом была оспорена легитимность абсолютизма как бы по трем основаниям. Во-первых, либералы выступили против социального базиса абсолютизма – сословного порядка. В противовес идее привилегий для высших сословий они напомнили об идущих еще от Стои и христианства принципах естественного права, принципах свободы и равенства всех людей, расширив их до понимания “основных прав личности”. Во-вторых, они показали неэффективность государственного правления, которое пытается регулировать до мельчайших подробностей экономическую, социальную и духовную жизнь общества, добиваясь, однако, только беспорядка и стагнации. Вместо этого отстаивался принцип индивидуальной свободы как социальной выгоды, выгоды для всего общества, что нашло свое выражение в теории свободного рынка, а также в идее религиозной терпимости, свободы эмиграции и т.д. В-третьих, либерализм критиковал произвол властителей, которые стоят над законом и обращаются с ним, как хотят. В противовес этому выдвигался старый принцип, что безопасность гражданина только тогда гарантирована, когда господствует закон, а не люди. Но этого возможно добиться при условии, что могущество правителей разделено между различными личностями и институтами. Основные права личности, свободный рынок и благодаря разделению властей недеспотическое правительство – таковы основные признаки либерального правового государства.
Мысль, что либеральное правовое государство может быть как-то связано с демократией, не могла прийти в голову ни Локку, ни Адаму Смиту, ни Монтескье, ни Канту. Ситуация впервые изменилась после освобождения североамериканских колоний от Англии и возникновения на большой территории республики, в которой сочетались элементы либерального правового государства и нового типа демократии. В этой республике не имелось аристократии и практически не было неимущих (если не принимать во внимание туземцев и рабов-негров), так что равенство перед законом опиралось на реальный базис относительно гомогенного общества. При этом имелось твердое сознание индивидуальных прав, к примеру прав собственности, муниципальных прав, а также прав самоуправления – в общине. На этих предпосылках и развивалась модель представительной демократии. Собрание граждан посылало делегатов в законодательное собрание, формулировавшее конституцию, которую, в свою очередь, граждане должны были ратифицировать. Конституция предусматривала смешанную систему по английскому образцу, только вместо монарха был выбранный президент, а вместо аристократии в сенате и палате представителей заседала “природная аристократия”, состоящая из авторитетнейших людей страны. Можно сказать, что демократия стала приемлемой, потому что она стала пониматься как выборная аристократия.
Когда француз Алексис де Токвиль посетил в 30-е годы XIX века Соединенные Штаты, он застал там закат демократии “уважаемых людей” – отцов-основателей, но заметил начало современной массовой демократии с ее демагогическими элементами. Развитие равенства, так полагал он, будет со временем утверждаться везде, поэтому демократия есть неизбежное будущее всех народов. Но одновременно он предупреждал, что суверенный народ может не обратить внимания на права отдельно взятой личности и конституционные ограничения и прийти к “тирании большинства”.
Скепсис, который звучал в подобных высказываниях, еще больше усилился в Европе, когда там возникло социалистическое рабочее движение, пытавшееся с помощью избирательного права разрушить либеральное правовое государство. Именно для Маркса и его последователей основные права – свобода мнений и собраний и активное и пассивное избирательное право – были лишь средством, чтобы добиться диктатуры пролетариата или, что то же, тирании большинства, которая должна ликвидировать гражданское буржуазное общество и либеральное правовое государство. Отсюда понятно, почему в нашем столетии демократия стала подвергаться критике и на нее была возложена ответственность не только за Французскую революцию и ее последствия, но также и за диктатуру пролетариата. Достаточно назвать только один пример: до рождественского обращения папы Пия XII от 1944 года высказывались римские папы о демократических формах правления всегда критически.
Этим – в высшей степени избирательным – экскурсом в историю политических идей я хотел указать, что хотя в большинстве стран Западной Европы в XIX и XX столетиях уже наличествовали демократические движения и идеи, их благотворность была достаточно спорной. Крушение демократических экспериментов во многих европейских странах невозможно объяснить победой хитрого и злокозненного диктатора над демократически настроенным обществом, но – глубоким скепсисом широких слоев населения относительно демократического жизнеустроения. То обстоятельство, что после Второй мировой войны даже в странах без сильной демократической традиции удалось установить сравнительно стабильную демократию, зависело от вполне определенных условий.
Позвольте мне пояснить это на примере Федеративной Республики Германии. К предпосылкам возникновения этой республики можно отнести ряд исторических опытов и влияний: 1) нестабильность Веймарской конституции, что привело к “демократическому саморазрушению” (демократически избранный президент и демократически выбранный парламент отказались от власти, чтобы передать ее в руки беззастенчивого диктатора); 2) опыт тоталитарной диктатуры нацизма, которая упразднила не только демократию, но также и правовое государство; 3) влияние американцев и их понимание демократии (прежде всего основные права личности и федеративный принцип). В результате мы имеем конституцию, в которой свобода одной отдельно взятой личности, плюрализм групп, антицентрализм управления прочно закреплены, а демократические принципы имеют твердо очерченные границы. Правда, в статье 20.2 Основного закона сказано, что “вся государственная власть принадлежит народу”, но это ни в коем случае не означает, что народ является сувереном (ни в смысле Бодена, ни в смысле Руссо): он не стоит над законом, а также не учреждает законы. Власть народа ограничена в заложенных в конституции принципах (прежде всего выбирать тех, которые подчиняются закону). Приняты также различные меры предосторожности против тирании большинства (защита основных прав личности, запрещение или – по крайней мере – затруднение конституционных изменений).
Понятие демократии, которое содержится в немецком Основном законе (и во всех европейских конституциях), имеет, таким образом, мало общего с “господством народа”. Речь идет о власти народных представителей, которые прямо или не прямо избраны народом и им контролируются. В противоположность свободным гражданам античного общества, которые имели рабов, члены гражданского общества должны сами работать для своего жизнеобеспечения, поэтому на политику у них мало времени и часто никакого к ней интереса. До тех пор пока их основные права уважаются и их интересы и запросы удовлетворены, стараются они от большой политики дистанцироваться, передоверяя контроль над ней предусмотренным конституцией инстанциям (оппозиции, прессе, судам). Если же они видят угрозу безопасности своего существования и своим социальным приобретениям, то тогда они реагируют на это беспокойством и возрастающей политизацией. В этом случае активизируются и политики, чтобы успокоить граждан.
Среди факторов, значительно способствовавших стабильности западных демократий после Второй мировой войны, надо назвать экономическое благосостояние и хозяйственное развитие, что позволило финансировать – без ожесточенной борьбы за распределение – социальные программы государства. Экономические кризисы легко могли стать для демократий “испытанием на прочность”. Однако сегодня можно отметить иные противоречия, нежели в XIX и начале XX столетия. Если тогда опасались, что наемные рабочие и безработные в качестве демократического большинства принудят произвести перераспределение национального богатства в свою пользу, то теперь в западных индустриальных государствах опасность в том, что большинство – работающих и хорошо зарабатывающих – полностью игнорирует потребности и нужды маргинальных групп. Тогда требованием большинства была справедливость, сегодня очень часто это большинство препятствует справедливому распределению.
Перехожу к заключению. Своими заметками о том, как следует понимать западную демократию, я хотел защитить определенный тезис, с которого начал этот текст: отсутствие демократических традиций в России в меньшей степени, чем можно было бы думать, делает ее аутсайдером в Европе. Прямая власть народа (демократия), какой она была у греков, не только в России, но и в остальной Европе не может быть всерьез обсуждаема. Даже представительная демократия остается спорной до тех пор, пока существует опасность для либерального правового государства. Большинство демократий на Западе с некоторого времени стабильны, имеют либеральные правовые государства и частично решенные социальные проблемы, но воля народа в их политике осуществляется не напрямую, а в конституционных рамках, то есть имеет свой предел. Все они, при всем плюрализме интересов и мнений, имеют в своей основе единый консенсус, ибо основные ценности гражданского общества – свобода и равенство прав всех граждан – вряд ли оспариваются.
Так что те, кто надеется на развитие в России буржуазного гражданского общества, не должны так уж упираться в вопрос о демократических традициях, гораздо плодотворнее ставить в центр внимания традиции либеральные. Было ли что-либо похожее на потерю легитимности русским абсолютизмом? Имелась ли в русской мысли XIX столетия альтернативная абсолютизму модель либерального правового государства? Возможно ли сейчас, после крушения тоталитаризма, опереться на подобные идеи в теории и практике? Но это уже новая тема, рассуждать на которую я не имею ни права, ни достаточных знаний.
Перевод с немецкого Владимира Кантора