Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
Один лондонский адрес
Великий пожар остановился на Феттер-лейн, которая на протяжении большей части своей истории была пограничной улицей. Она соединяет Флит-стрит с Холборном, и ныне вдоль этого древнего пути стоят административные здания с кондиционированием, продукт двадцатого века, и несколько уцелевших домов девятнадцатого. На отрезке Феттер-лейн, непосредственно примыкающем к Флит-стрит (у места их соединения смотрят друг на друга книжная лавка и магазин компьютерных аксессуаров), находится “Клиффордс-инн” – старейшая из юридических корпораций, известных под названием “Канцлерские инны”, и некогда главное строение на этой улице. Отремонтированный и сданный под разного рода конторы, этот дом соседствует с современным рестораном “Кафе Руж”, а напротив него недавно открылось питейное заведение “Хогсхед”. Впрочем, юридический дух не совсем еще выветрился из этого района, так как неподалеку от “Клиффордс-инна” есть дверь с табличкой “Суд по делам техники и строительства”. На этом участке Феттер-лейн всегда оживленное движение – особенно часто мелькают такси, выныривающие на Флит-стрит.
По дороге отсюда к Холборну улица раздваивается, и на восток идет переулок под названием Нью-Феттер-лейн. Старая же Феттер-лейн по-прежнему стремится на север, хотя после развилки путь ее уже не столь гладок. Вся ее восточная сторона здесь уничтожена: в долготерпеливую лондонскую землю закладываются фундаменты более высоких и могучих домов. На запад от памятника Джону Уилксу, что рядом с “Роллс-билдингс”, еще можно видеть здание бывшего Государственного архива, а ближе к Холборну находятся пабы “Гадкий утенок” и “Типографский ученик”. Три дома, построенных в середине девятнадцатого века, стоят точно хранители памяти о былом, и их первые этажи теперь заняты кафе и закусочными.
А откуда Феттер-лейн получила свое имя? Хорошо знавший ее Джон Стоу полагает, что она “была названа так из-за фьютеров (fewters), или бездельников, кои лежали тут во множестве, ибо дорога вела к садам”. Другие, однако же, считают, что название улицы происходит от нормандского defaytor – “неплательщик, растратчик”. Некоторые производят его от другого французского слова, foutre, означающего “мерзавец”. Но есть и другие варианты. “Феттер” может происходить от feuriers – так назывались валяльщики войлока, которые, как предполагается, населяли эту улицу в пятнадцатом веке. Возможно, улица наречена именем землевладельца Витери, или Витера, который жил здесь столетием раньше. Многие знатоки древности выдвигали гипотезу, согласно которой название улицы произошло от слова fetor (“дурной запах”), – на первый взгляд это кажется маловероятным, так как в округе издавна зеленели сады, однако воздух могла отравлять своим присутствием вышеупомянутая публика, все эти fewters, foutres и defaytors. Еще одна догадка связывает название улицы с обращением “frater” (“брат”), которое было в ходу у законников, часто посещавших эти места. Но самое простое объяснение связано с тем, что в мастерских, находившихся на этой улице, делали fetters – доспехи для тамплиеров, которые также собирались неподалеку. Впрочем, сомнения исследователей никогда не будут разрешены до конца, и этимологическая путаница в этом вопросе служит хорошей иллюстрацией того, насколько трудно, а порой и невозможно определить происхождение многих лондонских названий. Город точно пытается сохранить в тайне свои истоки. Однако, как заметил Г.К.Честертон, “самая узкая улочка отражает своими извивами и поворотами душу построившего ее человека, пускай он давно уже в могиле. Каждый кирпич несет на себе нестираемый человеческий отпечаток, подобный словам, высеченным на камнях Вавилонской башни; каждая черепица на кровле дает уму столько же пищи, как если бы она была исписана математическими формулами”. С не меньшим правом можно сказать, что каждая уличная мелочь, каждая дверь помогают нам проникнуть в тайны того древнего района, наследницей которого является нынешняя Феттер-лейн.
Под мостовой улицы была обнаружена римская урна с монетами – эта находка подтверждает вывод Джона Стоу о том, что где-то поблизости проходила старинная римская дорога. Был здесь и деревянный мостик, перекинутый через Флит-ривер, так что ранние обитатели Феттер-лейн и ее окрестностей жили на берегу весело журчащей речки. При раскопках нашлась еще рукоять меча девятого века, изделие искусной работы и из отличного материала; это позволяет предположить, что меч использовался скорее в ритуальных целях, нежели как боевое оружие. Тогда он может иметь какое-то отношение к хартии 959 года – посредством этого документа король Эдгар Уэссекский пожаловал близлежащие земли монахам Вестминстерского аббатства, одна из границ которого была отмечена линией, параллельной Феттер-лейн.
В течение всей своей истории Феттер-лейн много раз служила границей или указывалась в качестве рубежа; именно здесь остановился Великий пожар, и именно здесь кончается влияние города. В этом же месте встречаются два прихода – Сент-Эндрю со стороны Холборна и Сент-Данстан. Вдобавок мы обнаруживаем, что улица привлекала тех, кто “ходил по краю”.
В начале четырнадцатого века зародились ее современные очертания. В 1306 году ее называют просто “новой улицей”, но в записях 1329 года она уже фигурирует как “новая улица Фейтерс-лейн”. Однако самые ранние хроники позволят сделать вывод, что она быстро приобрела сомнительную репутацию. Есть сообщение о некоей “Эммаде Браккеле, блуднице”, жившей на Феттер-лейн. Содержатель дома, где селились “проститутки и содомиты”, также упоминается как “человек с Фейтерс-лейн”. Однако здешнее население явно было смешанным в чисто средневековом духе, поскольку в хрониках говорится об “инне, или суде” на “Фьютер-лейн”, а тот факт, что корпорация “Клиффордс-инн” была основана в 1345 году, позволяет предположить, что подобные учреждения существовали здесь еще до того, как Феттер-лейн начала фигурировать в архивных записях. Свою лепту в общую ситуацию должны были вносить и расположенные поблизости религиозные центры – в Сент-Данстане на юге, Сент-Эндрю и Или на севере. В 1349 году “гражданин Лондона” Джон Блэкуэлл с женой приобрел недвижимость “на Фейтурс-лейн”, а Генрих VI получал ренту с находящихся здесь домов. Само по себе это не является признаком респектабельности улицы, но архивные записи ясно указывают на то, что в эпоху средневековья она была хорошо известным и контролируемым “пригородом” Лондона. В начале пятнадцатого века на углу Феттер-лейн и Холборна был знаменитый трактир “Лебедь в заливе” (Le Swan on Le Hope), где сдавались комнаты путникам. Поступали жалобы на его выступающую крышу и какие-то “препоны, воздвигнутые вне гостиницы и затрудняющие проезд”, но он простоял до середины восемнадцатого века, сменив лишь название и превратившись в “Черного лебедя”. Теперь в нескольких ярдах дальше по улице находится паб “Гадкий утенок” – жалкое напоминание о благородном предшественнике.
На карте середины шестнадцатого века Феттер-лейн ясно обозначена пятнадцатью домами по восточной стороне и двенадцатью по западной; возможно, это изображение и не вполне точно, однако оно контрастирует с изображением “Ливер-лейн” (Ледер-лейн), которая идет дальше на север в окружении садов и открытых полей. В одном из домов в северном конце Феттер-лейн можно опознать “Барнардс-инн”, а ближе к Флит-стрит уже стоит “Клиффордс-инн”; отмечена на карте и каменная арка, делящая улицу примерно пополам. Впрочем, в одном отношении карта определенно неточна, так как не отражает непрерывного появления новых зданий на самой улице и рядом с нею; в 1555 году на земле, некогда принадлежавшей монахам из Сент-Бартоломью, были выстроены “десять жилых домов с садами”, а в 1580-м добавились еще тринадцать “незаконных новых домов”. Нет на карте и узких двориков и переулочков, вроде Флер-де-Ли-элли и Крейн-корт, которые примыкали к главной улице и существуют до сих пор.
Как и в других районах Лондона, здесь были свои пожары и казни. В обоих концах улицы не раз воздвигались виселицы. Есть записи о католиках-нонконформистах, повешенных и четвертованных в 1590 году на перекрестке с Флит-стрит; У.Д.Ньютон в своем “Католическом Лондоне”, посвященном истории католицизма в столице, называет этот перекресток “одним из наших священных мест”. Католик Джон Дауленд, сочинявший меланхолическую музыку и умерший в 1626 году, также жил на Феттер-лейн. В 1643 году у конца, ближайшего к Холборну, были повешены двое политических злоумышленников – они составляли в одном из домов на Феттер-лейн заговор против парламента, и в течение двух последующих столетий на этом месте регулярно совершались казни. Однако люди умирали здесь не только в петле. В середине восемнадцатого века на углу Феттер-лейн и Холборна был винный погреб; он находился там, где раньше стоял “Черный лебедь”, прежний “Лебедь в заливе”, так что любители выпить собирались на этом месте издавна. В разгар Гордонского бунта 1780 г.1, когда на улицах не смолкали крики “Долой папистов!”, кто-то пустил слух, что владелец винного погреба – католик. Его дом разграбили и подожгли с роковым исходом. “По всем канавам, да и в каждой трещине и выбоине мостовой текли потоки палящего, как огонь, спирта. Запруженные стараниями бунтовщиков, потоки эти затопили мостовую и тротуар и образовали большое озеро, куда десятками замертво падали люди”. Это описание принадлежит перу Чарлза Диккенса, которого, подобно многим лондонцам, буквально завораживала смерть в огне, но его рассказ подтверждается несколькими заслуживающими доверия отчетами современников. В тот день на Феттер-лейн “одни, припав губами к краю лужи, пили, не поднимая головы, пока не испускали дух, другие, наглотавшись огненной влаги, вскакивали и начинали плясать не то в исступлении торжества, не то в предсмертной муке удушья, потом падали и погружались в ту жидкость, что убила их”. Некоторые, выбежав из винного погреба в горящей одежде, начинали кататься в спирте, приняв его за воду, после чего “сами превращены были в пепел тем пожаром, который они зажгли, и прах их усеял улицы Лондона”. Они стали частью Феттер-лейн.
На протяжении веков здесь случались и другие пожары и взрывы. Любопытно, что пожар, вспыхнувший 10 апреля 1679 года, сочли результатом “папистского заговора”; это бедствие, казнь нонконформистов и поджог винокурни образуют вместе нечто вроде жуткой пародии на католическую троицу. В 1583 году, вскоре после того, как церковь Сент-Эндрю на соседнем Холборне была “заново остеклена”, дабы окончательно изгнать все следы папистских суеверий, на Феттер-лейн прогремел мощный взрыв пороха, отчего разбились и вылетели все стекла. Кстати, именно с помощью пороховых взрывов был “загашен” неподалеку Великий пожар. Суд, который занимался разбором начавшихся впоследствии тяжб, связанных с недвижимостью, заседал в самом “Клиффордс-инне”, так что Феттер-лейн как “линия рубежа” приобрела широкую известность.
Репутация улицы, где юридические корпорации стояли бок о бок с трактирами, а церкви – с домами сводников, всегда была неопределенной. Здесь жили целители, которых с большой долей вероятности можно считать шарлатанами: в семнадцатом веке по адресу “Блу-Боллс на Плоу-ярде, Феттер-лейн” проживал некий Бромфилд, рекламировавший “Пилюли от всех Хворей”. Друг Сэмюэла Джонсона, бедный аптекарь по имени Леветт, встретил у угольного склада на Феттер-лейн “женщину с дурным характером”, которая умудрилась женить его на себе. Потом он чуть не угодил в тюрьму из-за ее долгов; по словам Джонсона, вся эта история “столь же полна чудес, как любая страница из “Тысячи и одной ночи””. На этой улице было также множество ростовщиков – подтверждение этому мы находим в одной пьесе семнадцатого века, “Рэм-элли” Барри, где говорится:
Возьмите эти книги и ступайте оба
К закладчику на Феттер-лейн.
Упоминание о книгах логично и в другом смысле, поскольку Феттер-лейн ассоциируется с именами нескольких писателей-лондонцев. Здесь обитал Генри Пичем, автор “Искусства жить в Лондоне”. Дом номер 184 принадлежал Майклу Дрейтону, сочинившему “Полиальбион”. Согласно “Кратким жизнеописаниям” Джона Обри, Томас Гоббс “жил по большей части на Феттер-лейн, где написал или закончил свой трактат “De сorpore” сначала на латыни, а потом на английском”. Жизнь на Феттер-лейн он предпочитал жизни в провинции, где “отсутствие ученых разговоров причиняло ему чрезвычайные неудобства”. В одном из заново отстроенных после Великого пожара домов на углу Феттер-лейн и Флер-де-Ли-корт жил Джон Драйден; согласно “Словарю национальных биографий”, он провел здесь девять лет, и некоторое время его соседом из дома напротив был другой драматург, Томас Отуэй, умерший с перепою в ближайшем трактире. Чарлз Лэм посещал школу в переулке рядом с Феттер-лейн. Колридж читал здесь лекции, и в разные времена в “Клиффордс-инне” живали Сэмюэл Батлер, Лайонел Джонсон и Вирджиния Вулф. В качестве места жительства Лемюэля Гулливера, героя романа Свифта, также названа Феттер-лейн.
Одним из самых известных, хотя ныне почти забытых, обитателей Феттер-лейн был Исаак Прейзгод Бэрбон: он торговал кожами на углу Флит-стрит, и, пожалуй, именно смутное воспоминание об этом побудило Джорджа Элиота в девятнадцатом столетии заметить, что “название Феттер-лейн отчего-то попахивает кожей”. Но Бэрбон был также и пылким проповедником, стойким приверженцем анабаптистской веры, и в 1640-х его “бессвязные проповеди, болтовня и пустословие” неоднократно становились причиной волнений в округе. По настоянию Оливера Кромвеля он вошел в английский парламент как представитель города Лондона, но, хотя его недруги окрестили этот парламент “Бэрбонским”, не выступал на заседаниях палаты. После Реставрации Бэрбон попал в заключение; освободившись, он вернулся в свой старый приход. Его могила находится во дворе церкви Сент-Эндрю на Холборне, к северу от Феттер-лейн.
Но не один Бэрбон сеял смуту в этом районе. В шестнадцатом веке в плотницкой мастерской на восточной стороне улицы, примерно посередине ее, собирались пуритане; в пору царствования Марии, их преследовательницы, они молились на простом дровяном складе, и в появившейся позже анонимной брошюре “Наш старейший Храм” говорится, что диссентеры2 относились к этому месту “с благоговением”. Любопытно, что всего в нескольких десятках ярдов к югу от него, на углу Флит-стрит, находится “священное место” католиков, где были казнены их братья по вере, – это показывает, что одна маленькая лондонская улочка может хранить память о самых разных духовных движениях.
В правление Елизаветы I (1558–1603) пуританам разрешили построить на месте бывшего склада деревянный храм; позднее переселившиеся сюда пресвитериане заменили его кирпичным молитвенным домом. Так же как и их непримиримых предшественников, Феттер-лейн привлекала этих сектантов своей уединенностью. В сам молитвенный дом “можно было попасть лишь по длинному узкому проулку” под названием Голдсмит, или Голдсмитс-корт, – по карте семнадцатого века видно, что рядом с Феттер-лейн было множество таких проулков и двориков, словно кипевшая на ней жизнь безудержно растекалась во всех направлениях. Кроме того, этот пресвитерианский храм был загорожен “сплошным рядом домов, которые уже в те давние времена заполнили всю восточную обочину Феттер-лейн”, а с другой стороны “высокие здания к западу… надежно укрывали его от взоров случайных прохожих”. Таким образом, даже посреди Лондона можно было найти уединение. Однако уличной толпе были прекрасно знакомы все тайные уголки, и в 1710 году, во время очередных бесчинств, смутьяны подожгли храм. Его отстроили заново, после чего он перешел во владение сектантов-радикалов, называвших себя моравскими братьями, и оставался у них в течение следующих двух столетий. Сюда приходил молиться Уэсли, и в первый день 1739 года Джон Уэсли записал, что “благодать Божия осенила нас во всей своей мощи, так что многие возопили от великого восторга и многие пали на землю”. Так “внезапное нисхождение Духа Святого” случилось на крохотном дворике близ Феттер-лейн, и отсюда “Возрождение… распространилось во все концы Англии”.
Других радикалов и диссентеров тоже привлекало это место. На Феттер-лейн выступал с лекциями сектант Ричард Бакстер; в переулке под названием Блэк-Рейвен-пассидж была баптистская конгрегация, а на Элим-корт, между домами 104 и 107 по Феттер-лейн, – еще одна сектантская молельня. Многие моравские братья жили в “общинных домах” поблизости – на Невиллс-корт и в прочих укромных уголках. Эти обитатели пограничных областей ортодоксальной веры обитали и на границах города. Некоторые группы людей явно испытывают тягу к определенным местам, чье географическое положение странным образом отражает их собственные взгляды. Вот почему и религиозные, и политические радикалы селились в одном и том же районе. “Якобинец” и член Лондонского корреспондентского общества3 Томас Эванс собирал своих сторонников на Плау-корт близ Феттер-лейн. Харчевня “Сокол” на Феттер-лейн также находилась под наблюдением как центр подрывной политической деятельности. Сам Эванс, проживший на Феттер-лейн все 1790-е годы, разжигал свой революционный пыл обильными возлияниями и добывал необходимые ему средства, приторговывая балладами и порнографией. В этом он как нельзя более соответствовал своему столь же двусмысленному окружению. Он был достаточно смекалист, чтобы освоить множество профессий, в том числе порнографа, печатника, содержателя кофейни и красильщика, – все это занятия, традиционные для обитателей Феттер-лейн, так что в каком-то смысле он кажется столь же многоликим и загадочным, как сама улица. Возможно ли, что внутренний облик и характер некоторых людей определяются особенностями места их непосредственного проживания?
Перечень местных радикалов можно пополнить еще несколькими именами. Том Пейн, чьи “Права человека” стали неофициальной библией радикализма восемнадцатого века, жил в доме номер 77 по Феттер-лейн. Уильям Коббет писал и публиковал свои “Политические ведомости”, занимая номер 183 на Феттер-лейн. В начале двадцатого столетия рядом с Феттер-лейн, по адресу Невиллс-корт, 14, жил Кейр Харди. За шесть с половиной шиллингов в неделю он снимал квартиру в одном из старейших зданий Лондона, “построенном в конце средних веков, наполовину деревянном доходном доме в пять этажей”; таким образом, он жил в хранилище исторической памяти Феттер-лейн, хотя вряд ли знал, что до него по той же улице ходили Коббет и Пейн. Наши современники отдали прошлому дань уважения: теперь там, где встречаются Феттер-лейн и Нью-Феттер-лейн, можно увидеть статую, изображающую великого лондонского радикала Джона Уилкса. Между прочим, статуя Уилкса – единственный косоглазый памятник в Лондоне, и эта мелочь добавляет свою лепту к сомнительной славе района.
В девятнадцатом веке Феттер-лейн разделила участь многих других лондонских улиц той эпохи: разросшийся Лондон придавил ее, и она стала выглядеть более маленькой и темной, чем раньше. “Население Феттер-лейн и примыкающих к ней улиц, – говорится в одном церковном отчете, – состоит из беднейших людей, среди которых весьма распространено неверие. Вокруг находится целый лабиринт деловых кварталов”. Такими стали многие улицы, близкие к древнему центру Лондона. “Инны” были разрушены; на их месте построили работный дом и огромное здание городской регистратуры. Анонимный инспектор сообщает о домах, которые предстояло снести, чтобы освободить место под это здание: “Дома, расположенные на Феттер-лейн, населены в основном представителями низкодоходных профессий, и все договоры об аренде, по результатам проверки, заключены не более чем на 21 год”. За всю ее историю на Феттер-лейн мало кто оседал надолго. Если не считать “моравских братьев”, знавших, что на этой земле нет долговечного града, обитатели этой улицы принадлежали к тем, кого обычно называют “перекати-поле”.
Однако сквозь основные закономерности лондонской жизни всегда проступали отдельные, особенные черты. В городском путеводителе 1828 года на Феттер-лейн обозначено целых девять трактиров: такое относительно большое количество закусочных и распивочных на относительно короткой улице характерно для начала девятнадцатого века, но из этого также можно сделать вывод о мобильности и, в известной степени, анонимности местного населения. В коммерческом справочнике 1841 года среди специалистов с Феттер-лейн преобладают печатники, издатели, торговцы канцелярскими товарами, граверы и книгопродавцы (общим числом около девятнадцати) – с ними соперничают только владельцы кофеен, гостиниц и харчевен. Все это профессии, опирающиеся на преходящие вкусы и на то, что можно назвать “новым”. Из этого следует, что Феттер-лейн не была оазисом тихой и стабильной жизни, но принимала активное участие в обычных для огромного города волнениях.
В городском справочнике 1817 года указано не менее трех “торговцев маслами и красками”. В почтовом справочнике 1845 года сообщается о двух живописцах и одном “торговце маслами и красками”, а в 1856 году на улице появляется “склад масел и красок”; Чарлз Диккенс в одном из своих очерков описывает некоего “мистера Огастеса Купера с Феттер-лейн” как работающего “по части масел и красок”. Видимо, Диккенс подметил традицию, сложившуюся в этом районе, или же со свойственной ему проницательностью почувствовал самый дух места. Он также упоминает, что “через дорогу” от дома Огастеса Купера расположена “газовая контора”; любопытно, что в справочнике 1865 года действительно имеется “газопроводчик и изготовитель латунных изделий”. В этом зачарованном городском уголке поистине переплелись фантазия и реальность, и стоит отметить, что в справочнике 1845 года среди жителей улицы, на которой жил вымышленный хирург Лемюэль Гулливер, фигурируют еще двое хирургов.
Судя по эскизу 1900 года с изображением западной стороны Феттер-лейн, большинство домов стояло здесь с семнадцатого века; на эскизе видно, что их первые этажи заняты многочисленными лавками. В одном разделе городского справочника 1905 года перечислены подряд магазины мясных и молочных продуктов, скобяных изделий и инструментов, затем часовая мастерская и мастерская по изготовлению электрических звонков, затем паб, булочная, типография, кофейня, еще один паб, еще одна кофейня, парикмахерская и мастерская по обрамлению карт. Но в здешних переулках и тупичках – Блуитс-билдингс, Бартлетс-билдингс, Черчард-элли и многих других – всегда хватало жильцов, напротив фамилий которых в книгах коммунальных платежей писали: “беден”, “не может платить”, “отказывается платить”… Когда-то просторные дома на Невиллс-корт, где жил Кейр Харди, были разделены на комнаты, сдававшиеся внаем. Некоторые из этих домов строились еще до Великого пожара, другие сразу после, но перед всеми были маленькие палисадники. В отчете Лондонского топографического общества за 1928 год Уолтер Белл отмечает, как прекрасно ухожены эти палисадники, и предполагает, что “эту частицу древнего облика Лондона сохранили для нас бедняки”. Действительно, разбросанные там и сям садики и дворики – черта, унаследованная как минимум от шестнадцатого века. Но в двадцатом “вы протираете глаза и дивитесь. Неужто перед вами и впрямь Город – этот укромный уголок, где люди живут, поливают цветы и умирают? Неправда, что в Городе никто не умирает”.
На Феттер-лейн не умирают – здесь продолжают жить. По приходским книгам и документам почтового ведомства видно, что отдельные предприятия держатся недолго, а потом сменяются другими. Номер 83 в течение семидесяти лет последовательно занимали мастерская по изготовлению бритв, закусочная, пивная, кофейня, типография и молочная – и все исчезли, точно растворившись в самой атмосфере улицы. Сейчас на первом этаже здания открыт сандвич-бар “Такерс”.
Феттер-лейн изобиловала мелкими предприятиями вплоть до Второй мировой войны, но в 1941-м район подвергся сильному разрушению. На восстановленной Феттер-лейн снова появились кафе, типографии и магазины канцелярских товаров. Однако жилье уже не сдается. Теперь все дома в оставшихся переулках и двориках заняты коммерческими и административными конторами, а о кофейнях и закусочных, которыми некогда славилась эта улица, напоминают разве что сандвич-бары. Но и сейчас нельзя не заметить, что в этом уголке Лондона по-прежнему идут вечные процессы разрушения и обновления.
Восстановление
В 1666 году многие жители, вернувшиеся к своим домам, обнаружили на их месте лишь дымящиеся руины; тогда они стали заявлять свои претензии на площадь, возводя временные убежища. Уже в тот день, когда пожар был потушен, Карла II уведомили о том, что “некоторые обитатели города Лондона принялись за постройку домов на старых фундаментах”.
Три дня спустя король выпустил воззвание к жителям столицы, пообещав, что восстановление будет происходить быстро, но запретив проведение всяких работ “без надлежащего плана и разрешения”. Затем он взялся за составление правил, главным из которых было требование строить новые дома только из кирпича или камня. Такие улицы, как Чипсайд, Корнхилл и им подобные, должны были стать “достаточно широкими, чтобы с Божьего соизволения пожар не перекинулся с одной стороны на другую, как то недавно случилось на Чипсайде”. Монарх проявил также заботу о здоровье своих подданных, провозгласив, что “все заведения, выделяющие дым”, в том числе красильни и пивоварни, следует “размещать по соседству друг с другом”.
К этому времени уже были разработаны подробные планы реконструкции Лондона, среди которых особенно выделяются два, принадлежащих Рену и Ивлину. Рен предложил комплекс взаимопересекающихся проспектов по европейскому образцу; новый город Ивлина напоминает гигантскую шахматную доску, на которой доминируют двенадцать больших площадей. Ни один из этих планов не был, да и не мог быть претворен в жизнь. Как всегда, город возродился на основе своей древней топографии.
Но сначала необходимо было освободить места под застройку. Тех, кто лишился своих мастерских или другим образом потерял работу, мобилизовали городские власти: надо было разобрать завалы и вывезти мусор. Дымящиеся улицы следовало расчистить, чтобы возобновить движение, а набережные – сделать вновь пригодными для торговли. На окраинах города возникли импровизированные рынки, а самые предприимчивые банкиры и коммерсанты перенесли свои конторы в район Бишопсгейта, который не был затронут пожаром. Агенты, прежде торговавшие на Королевской бирже, перебрались в Грешем-колледж. Пожалуй, можно сказать, что горожан охватило новое, пьянящее чувство свободы. Пожар уничтожил в равной мере долги и собственность, закладные и сами здания. Однако благотворные последствия финансовой чистки могли лишь отчасти скомпенсировать потерю товаров – вина и пряностей, масла и тканей, сгоревших вместе со складами, на которых они хранились.
Тем не менее, город оказался весьма жизнестойким: не прошло и года, как в нем возобновилась активная торговая деятельность. В каком-то смысле Лондон остался прежним, ибо воры и разбойники быстро приспособились к новым условиям, и “в темницах под руинами” стали находить “множество убитых и затащенных туда людей”. Эта деталь наводит на дальнейшие размышления. Что сталось с узниками, которые томились в этих “темницах” до Великого пожара? Многие долговые ямы и тюремные камеры находились ниже уровня земли, и трудно поверить, что всем заключенным удалось выбраться из них и спастись. Разве не более вероятно, что они сгорели заживо или задохнулись? По официальным данным, жертв пожара было всего шестеро, но эта неправдоподобно низкая цифра наверняка призвана скрыть человеческие потери, понесенные из-за халатности властей. Многие ли узники сбежали, когда расплавились их тюремные решетки? А что произошло с остальными?
Во главе руководства восстановительными работами была поставлена городская комиссия из шести человек. Одним из членов этой комиссии был Кристофер Рен, уже знавший, что его “идеальному” Лондону не суждено воплотиться в реальности. Для рассмотрения исков, связанных с владением землей и недвижимостью, был создан особый “Пожарный суд”. В феврале следующего года парламент санкционировал предложения комиссии. Некоторые улицы были расширены, но в целом, как и следовало ожидать, изменений оказалось очень мало. Родилась новая улица Кинг-стрит, а узенькую дорожку расширили и назвали Куин-стрит, чтобы к Гилдхоллу можно было попасть прямиком с берега Темзы. Более серьезные изменения касались размеров и материала для постройки самих зданий. В согласии с повелением короля, теперь их можно было строить только из кирпича и камня, причем “для большего порядка, единообразия и изящества” все дома должны были относиться к одному из четырех типов. В частности, комитет решил, что дома на основных улицах должны иметь по четыре этажа, тогда как для переулков и боковых улочек достаточно двух. В других отношениях старый облик города предполагалось восстановить без перемен.
Потом началось строительство. Горожане и владельцы частных домов были вынуждены ограничиться собственными ресурсами, в то время как общественные работы – например, восстановление церквей – финансировались за счет налога на битумный уголь. К весне 1667 года будущие улицы были размечены, и власти обратились с призывом “ко всем соотечественникам, которые желают помочь и обеспечить нашу Столицу деревом, кирпичом, известью, камнем, стеклом, сланцем и прочими материалами для строительства”. Это повлекло за собой большие перемены в составе городского населения.
Можно предположить, что многие из тех, кто жил в городе до Великого пожара, так и не вернулись на свои пепелища. Одни разъехались по селам, другие отправились в Соединенные Штаты; почти во всех случаях на принятие решения влияли наличие родственников и надежда получить работу. Но когда началось восстановление города, в него потянулись тысячи новых людей. Это были землекопы и производители кирпича, извозчики и литейщики, жившие прямо за городскими стенами; кроме них, в город, потерявший половину своих рынков и большинство магазинов, хлынули сотни лоточников и торговцев. Конечно, пришли и строители, которые пользовались ситуацией и на скорую руку сооружали целые улицы. Роджер Норт описал, как самый известный из этих ловкачей, Николас Барбон, постепенно преобразовал часть Лондона, “покрывая голую землю улицами и домиками и наращивая их число за счет максимального уменьшения фасада”. Барбон оценил преимущества простоты и стандартизации: “Не стоит заниматься мелочами, – как-то заметил он, – на это способен и простой каменщик”. Но и простые каменщики были по горло загружены работой.
За два года после Пожара были построены тысяча двести домов, а в следующем году – еще тысяча шестьсот. Процесс восстановления не был таким стремительным и бурным, как полагают некоторые историки, и в течение нескольких лет Лондон выглядел сильно разрушенным, но он постепенно поднимался из руин.
Карта, составленная Джоном Огилби в 1677 году, то есть всего через одиннадцать лет после катастрофы, отражает новый облик города. Большая его часть была восстановлена, хотя отдельных церквей на карте не хватает, а план широкой реконструкции набережных Темзы так и не удалось привести в исполнение. Новые кирпичные дома с узким фасадом изображены в виде прямоугольников; они расположены довольно близко друг к другу, а между ними тонкими ниточками тянутся переулки и узкие аллеи. Ко многим из этих домов примыкают сзади дворики или садики, но общее впечатление тесноты и скученности от этого не пропадает. Если бы вы в ту пору прошли на восток по Леденхолл-стрит, то на участке длиной в сотню ярдов – а именно от Биллитер-лейн до пересечения с Фенчерч-стрит – вы миновали бы не меньше семи переулков или аллеек (Джон Страйп характеризует их либо как “относительно недурные”, либо как “тесные, мерзкие и жалкие”), которые кончались обыкновенными тупиками или крохотными двориками. Большая часть площади здесь закрашена серым цветом, обозначающим маленькие жилые здания из кирпича и камня.
По карте Огилби можно видеть, что город неуклонно расширялся. Область вокруг Линкольнс-инна в западном районе была размечена под улицы и дома; на севере, в Кларкенуэлле, уже появилось множество новых улочек и площадей. Николас Барбон создал Эссекс-стрит, Деверукс-корт, Ред-Лайон-сквер, Бакингем-стрит, Виллерс-стрит и Бедфорд-роу. Талантливейший строитель и планировщик, он оказал огромное влияние на облик города – в этом отношении его превзошел только Нэш4. Прагматизм и финансовый авантюризм Барбона кажутся вполне соответствующими характеру и атмосфере города, который так сильно изменился благодаря его стараниям: каждый способствовал процветанию другого. Отчасти в результате его деятельности состоятельные купцы и коммерсанты перебрались подальше от шума и запахов старых торговых районов. Таким образом они спасались от “вони, дыма и тесноты восточного Лондона”.
Кстати, кое-какие перемены в столице произошли еще до того, как Пожар подхлестнул работы по ее реконструкции. Площадь Ковент-гарден была спланирована и перестроена в 1631-м; за ней, четыре года спустя, последовали Лестер-филдс. Строительство Севен-Дайалс происходило одновременно с возведением церквей Сент-Джайлс и Сент-Мартин (обе “в полях”). Грейт-Расселл-стрит была закончена к 1670 году. За год до Пожара была разбита Блумсбери-сквер. К 1684 году процесс расширения на запад привел к возникновению Ред-Лайон-сквер и Сент-Джеймс-сквер.
В основе создания этих “скверов”5 лежал, по определению Джона Ивлина, принцип “маленьких городков”, которые фактически не так уж отличались от независимых округов англосаксонского Лондона, находящихся под контролем одного хозяина. В семнадцатом веке владелец феодального поместья – например, хозяин Блумсбери лорд Саутгемптон – мог решить, что его земли должны приносить ему доход. Сам он занимал одну из усадеб на своей территории, а все остальное сдавал предпринимателям, которые застраивали полученные участки, а потом находили субарендаторов или платных жильцов. Через девяносто девять лет дома становились собственностью лендлорда.
Другие особенности “скверов” были связаны с их населением. В лучшем варианте они рассматривались как маленькие саморазвивающиеся сообщества, каждое со своей церковью и рынком. Таким образом, вне старых городских стен возникали вполне привлекательные условия для жизни. Когда в Лондоне появились первые “скверы”, в них, по словам Маколея, видели “одно из чудес Европы” благодаря сочетанию бытовых удобств и светского благоприличия. Правильность и однородность этих кварталов, столь резко контрастирующая с барочной причудливостью Парижа или Рима, была, возможно, перенята у старинных монастырей, которыми некогда изобиловал Лондон. Пройти по Куин-сквер, Расселл-сквер, Торрингтон-сквер и Бедфорд-сквер значило почувствовать, что “традиции средневековья не погибли” и что безмятежность патриархального бытия переместилась на запад.
Однако в жизни Лондона всегда присутствовали атавистические элементы; проявлялись они и в пору его разрастания за пределы старых границ. Расширение города происходит волнообразно, и периоды бурного движения сменяются периодами затишья. Иногда город лишь задевает какую-то область по краешку, а иногда полностью ее порабощает. К примеру, Лестер-сквер и Сохо-сквер находились в такой близости от разбухающей столицы, что не было и попыток создать вокруг них относительно замкнутые сообщества, где жизнь текла бы тихо и мирно. Здесь следует также заметить, что бурные городские метаморфозы, по словам Джона Саммерсона, отвечали скорее закономерностям развития торговли, чем “меняющимся амбициям и политике правителей и администраторов”. На некоторое время город остановил свое продвижение к западу там, где сейчас пролегает Нью-Бонд-стрит, а прежде было лишь “голое поле”. Строительство временно прекратилось на южной стороне Оксфорд-стрит, которая была не более чем “дорогой в колдобинах”, окаймленной живыми изгородями. На Риджент-стрит тогда “царило запустение”, а Голден-сквер, где ранее хоронили умерших от чумы, была “пустырем, на который ни один лондонец не мог в ту пору ступить без опасения”.
Не все новые “скверы” оставались образцами гражданской и общественной гармонии в течение сколько-нибудь продолжительного периода. Маколей пишет, что к концу семнадцатого века посреди Линкольнс-Инн-филдc было “открытое место, где по вечерам собиралось всякое отребье” и где “повсюду валялся мусор”. Сент-Джеймс-сквер превратилась в “свалку, куда свозили всю требуху и шлак, всех дохлых кошек и дохлых собак Вестминстера”; в какой-то момент там “поселился наглый нищий и построил сарай для мусора под окнами раззолоченных трактиров”. Это очередное свидетельство пестроты и противоречивости лондонской жизни, но из этого можно сделать вывод и о том, что уже тогда неотъемлемыми ее чертами были жестокость и агрессивность. Например, соблазнительно представлять себе новые “скверы” как изолированные сообщества, все еще окруженные полями, но на самом деле эти поля тоже активно застраивались. “На этом краю города, – жаловался один житель Вестминстера, – целые поля заполняются новыми домами и обращаются в кабаки, набитые бедным людом”.
В то время как развитие большинства западных лондонских пригородов протекало на основе аренды земель и опиралось на парламентские постановления, расширение восточных пригородов происходило медленно и спорадически – ему мешали древние статуты маноров Степни и Хакни, разрешающие лишь ограниченные “копигольды”6 сроком до тридцати одного года. Поэтому с самого начала развитие города на востоке было неполноценным и непланомерным. Уоппинг и Шадуэлл сформировались через десять лет после Пожара, а Спитал-филдс “были почти полностью застроены” к концу столетия. Майл-Энд постепенно становился густонаселенным районом, а вдоль набережной от Ратклиффа до Поплара тянулся сплошной ряд убогих домишек и лавок.
На карте Огилби не показаны ни самые бедные из восточных улочек, ни путаные, быстро расширяющиеся пригороды на западе. Вместо этого она демонстрирует нам то, что Драйден воспевал в “Annus Mirabilis” под именем “града более прекрасных форм”.
Мягкосердечие на царственность сменя,
Восстал из пепла город горделивый:
Раздвинул улицы, поднявшись из огня,
Крыла же распростер на нивы.
Глядя на картину с изображением Ламбетского дворца, написанную в 1680-х, мы видим вдали Вестминстер и Стрэнд. Вся панорама чрезвычайно живописна – особенно красят ее шпили Сент-Клемент-Дейнс и Сент-Джайлс-ин-де-филдс, а также величественные силуэты Дарем-хауса и Солсбери-хауса. Если бы художник перевел взгляд чуть дальше к востоку, он увидел бы в только что отстроенном районе башню восстановленной Королевской биржи – как финансовый центр Лондона, ее первую снабдили новеньким шпилем. Огромная колокольня Сент-Мери-ле-Боу тоже была восстановлена; за нею последовали Сент-Клемент на Истчипе и Сент-Питер на Корнхилле, Сент-Стивен на Уолбруке и Сент-Майкл на Крукид-лейн плюс еще сорок семь церквей, спроектированных Реном и его коллегами.
Рисуя свой утопический Лондон, Кристофер Рен поместил в его центре огромный собор Св.Павла, от которого должны были расходиться улицы, и на практике он постарался сделать этот собор таким же грандиозным и величественным, каким видел его в мечтах с самого начала. Он нашел старый храм в руинах, по поводу которых Пипс заметил: “Странно, что один лишь вид камней, упавших с высоты колокольни, способен вызвать у меня приступ морской болезни”. После Пожара минуло восемь лет, наступил уже 1674 год, а древний собор все еще не был ни восстановлен, ни заменен новым. До некоторой степени Лондон по-прежнему оставался разоренным городом. Но Рен наконец принялся разрушать остатки старых стен при помощи таранов и пороховых зарядов, и летом 1675 года был заложен первый камень нового храма. Тридцать пять лет спустя сын Рена в присутствии своего отца, главного архитектора, уложил последний камень фонаря над куполом собора, ознаменовав этим завершение строительства. “Я строю на века”, – говорил Рен. Однако еще раньше подобное чувство посетило поэта Фелтона, предсказавшего, что самыми долговечными в Лондоне окажутся камни Ньюгейтской тюрьмы.
- Главы из книги “London Biography”.
- 1 Гордонский бунт – стихийное восстание лондонской черни, недовольной тем, что в парламенте был принят закон о возвращении католикам гражданских прав, против которого выступал депутат лорд Гордон. Эти события описаны Ч.Диккенсом в романе “Барнеби Радж”; цитаты из него приводятся далее в пер. М.Абкиной.
- 2 Диссентеры – члены протестантских сект, отделившихся от англиканской церкви в XV–XIX вв.
- 3 Лондонское корреспондентское общество – организация, возникшая в XVIII в. и стоявшая во главе одного из первых рабочих движений.
- 4 Джон Нэш (1752–1835) – знаменитый английский архитектор.
- 5 То есть площадей с окружающими их домами.
6 Копигольд – арендные права, зафиксированные в копии протоколов манориального суда.