Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
Конфуций как-то заметил, что правителям требуются три источника: оружие, продовольствие и доверие. Правитель, который не обладает всеми тремя, должен прежде всего отказаться от оружия, потом от продовольствия, но любой ценой держаться за доверие: “без доверия мы не сможем устоять”1. Макиавелли утверждал, что государя должно любить и бояться, но если и то и другое невозможно, следует выбрать, чтобы его боялись. “Любовь поддерживается цепью обязанности, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно”2.
Подозреваю, большинство историков согласится с Макиавелли. В целом нас интересует вопрос об эффективности власти в обществе, нежели о распределении доверия; социальная солидарность, установленная сверху, нежели генерируемая снизу. Кроме того, историков больше интересует конфликт, нежели стабильность. Мы больше пишем о том, как происходят войны и революции, нежели о том, как избежать конфликта и предотвратить революции. У нас есть историки многих направлений – изучающие политическую власть, этническую и национальную идентичность, гражданское общество, экономическое развитие, семью, религию и т.д. Но не доверие, которое лежит в основе всех этих явлений.
Большую часть своей жизни я изучал историю России: исследовал политику властей, действия и намерения правителей и их аппарата. Но за многие годы я все более остро стал осознавать наличие другого измерения в российском обществе. Кроме того, было несколько моментов в российской истории, когда властная структура казалась прочной, но потом внезапно обрушивалась. В XX столетии так происходило с царским режимом, затем с советским. Однако в обоих случаях российское общество выжило, пусть изрядно побитое и помятое, и возникло вновь в знакомом обличье. Своего рода процесс сплочения общества шел не вполне независимо от структур власти, но все же отдельно от них. В постсоветский период предлагаемые экономические реформы казались вполне продуманными, но не заработали в соответствии с планами, поскольку они не были увязаны с все той же коренной моделью социального единения.
С моей точки зрения, вопрос о том, почему люди доверяют друг другу, а иногда не доверяют, является жизненно важным как для России, так и для всего мира. В традиционном российском обществе крестьянские общины были связаны между собой круговой порукой, или “взаимной ответственностью”, в соответствии с которой они вместе платили налоги и выставляли рекрутов для армии. Если одно домохозяйство не могло заплатить своей доли, тогда остальные платили недостачу, если рекрут от одной семьи оказывался непригодным или дезертировал, то другая семья должна была выставить сына ему на замену. Все члены сельской общины были заинтересованы в том, чтобы каждое хозяйство обладало достаточным уровнем благосостояния. Обычай взаимопомощи был проявлением не альтруизма, но здравого смысла: если ваш сосед бедствовал, вы брали на себя уплату его налогов.
Такая изобретательность общины была удобной всем: царям она позволяла производить налогообложение и рекрутский набор, а крестьянам – преодолевать трудности и чрезвычайные ситуации, неизбежные в стране с суровым климатом и уязвимыми границами. Эти формы сохранились и в постсоветском обществе: они – главная причина, по которой так трудно в России воспроизвести методы глобализированной экономики. Испытывая какие-то проблемы, вы обращаетесь за помощью к своему патрону или группе взаимопомощи, а не в полицию, не в суды или к свободному рынку.
Если мы не будем систематически изучать структуры доверия и социальную солидарность, то рискуем не заметить важные характеристики общества и совершить серьезные ошибки в подходах к нему. Подобно тем, что позволили себе Международный валютный фонд и другие международные финансовые институты в России.
Доверие – один из наиболее распространенных и, быть может, поэтому наименее замечаемых аспектов общественной жизни. Мы нуждаемся в нем хотя бы для того, чтобы жить. Как отметил германский социолог Никлас Ламанн: “Полное отсутствие доверия помешало бы человеку даже вставать утром”. Поэтому люди стремятся смотреть на мир с доверием. До недавнего времени мы считали самим собой разумеющимся, что, если мы работаем на верхних этажах высотного здания, никому в голову не придет врезаться в него на самолете. Каждый раз, когда я пользуюсь лифтом, мне в голову не приходит проверять, насколько хороша его конструкция, исправлен ли он, в должном ли техническом состоянии он поддерживается, работают ли его кабели и безопасна ли его система эклектроснабжения. И все же мы не можем на 100% быть уверенными, что все так и обстоит. Нам просто приходится принимать это на веру, иначе жизнь могла бы стать невыносимой.
Доверие необходимо, чтобы люди смотрели в глаза неизвестному, будь то неизвестное другой человек или просто будущее и сопутствующие ему события. Нам редко когда-либо удается получать всю информацию, которая могла бы нам понадобиться для принятия решений, руководствуясь одними лишь рациональными мотивами. Наши решения неизбежно отчасти основываются на доверии. Доверие – способ ограничения неопределенности. Оно лежит где-то между надеждой и верой и включает в себя элемент наполовину принимаемого в расчет риска. “Ограничивая трудность [выбора], доверие закрывает возможности для действий, которые оказывались бы непривлекательными и невозможными без доверия – то есть, иными словами, тех, которые не могли бы быть совершены”3.
Доверие также вносит существенный вклад в наш познавательный инструментарий. Оно составляет важную часть нашего образа познания мира. Впервые мы узнаем о мире от наших родителей, потом в ходе нашего общения с партнерами, друзьями, коллегами. Не в силах познать всего с помощью нашего личного опыта, мы воспринимаем на веру большую часть того, что они нам сообщают. Их речь, способы умозрительного построения мира пусть незаметно, но глубоко укореняются в нашей собственной картине мира.
Как утверждает историк Стивен Шапин, научно-техническая революция оказалась возможной только благодаря воздействию некоторого рода доверия. В социальной среде Англии XVII в. создавалась атмосфера регулярного обмена мнениями, культивировались христианские добродетели смирения и готовности признать ошибку, а с другой стороны – рыцарский кодекс чести, необходимый, чтобы бросить вызов устоявшимся концепциям4.
Некоторые из самых мощных и разветвленных институций современности возникли из структур, первоначально придуманных для создания дружественной атмосферы и доверия. Профессия юристов – ставшая моделью для многих в современном мире – возникла из юридических корпораций (Inns of Court) Лондона и суда лорда-канцлера, где новички-практиканты учились своему ремеслу у старших и одновременно столовались с ними. Этот обычай, вероятно, был создан с целью способствовать взаимному доверию и атмосфере дружелюбия, равно как и обмену мнениями и свободному обсуждению опыта. В начале XVI в. эти корпорации Инны назывались “третьим университетом Англии”, где юные джентльмены проводили время, самосовершенствуясь и формируя сеть личных связей, которые потом им будут полезны во взрослой жизни. Традиция жива и в наши дни – чтобы получить диплом адвоката, надо на протяжении 8 семестров хотя бы 32 раза отобедать со своими наставниками5.
Подобно юридическим корпорациям, большинство страховых компаний и бирж также возникло в лондонских кофейнях конца XVII в., где купцы, судовладельцы и банкиры могли собираться и обмениваться новостями о товарах, технических новинках и коммерческих рейсах. В кофейнях Джонатанс или Гаррауэйс на Эксчендж-элли в Сити могли собираться и договориться продавцы и покупатели ценных бумаг, кофейня Эдварда Лойда специализировалась на морском страховании, а кофейня Тома и Кози – на страховании от пожаров. Здесь можно было получить свежую информацию о стоимости тех или иных товаров или услуг, о рисках торговых операций. Неформальная дружественная обстановка подобных заведений играла ключевую роль в создании атмосферы взаимного доверия, необходимой для коммерческих и финансовых операций6.
Пример такого рода может на первый взгляд показаться случайным. На самом деле это не так. Доверие надо завоевывать, но как только оно создано, оно может стать могущественным и длительным. Вот почему некоторые называют его “общественным капиталом”, облегчающим общественное развитие, так же как финансовый и основной капитал, должным образом размещенный, способствует экономическому развитию. В качестве примера, как действует “общественный капитал”, социолог Джеймс Колеман привел пример семьи, которая переехала из пригорода Детройта в пригород Иерусалима, даже несмотря на то, что Израиль более бедная и менее защищенная страна, чем Соединенные Штаты. Однако родители чувствовали, что в Иерусалиме они смогут предоставить своим детям больше свободы, отпускать их одних в школу и за покупками, будучи уверенными, что, если с ними что-то случится, другие взрослые вмешаются и помогут им, что едва ли могло произойти в Детройте. Иерусалим оказался богаче “общественным капиталом”, элементарным базовым доверием, которое позволяет нам нормально жить, постоянно не остерегаясь. Там, где общественный капитал большой, возможности увеличиваются, а стоимость операций снижается7. <…>
В наши дни вопрос доверия является ключевым. На протяжении более десятилетия с тех пор, как окончилась “холодная война”, большинство государств и многие международные организации стремились примирить разделенные между собой сообщества, восстановить и поддержать мир. “Комиссии по правде и примирению” стремились сделать так, чтобы бывшие угнетатели и их жертвы жили в одном и том же обществе, не разрывая друг друга на части. “Миротворчество” стало главной задачей многих национальных армий, а иногда это означает восстановление мира, который здесь некому поддерживать. На Балканах, в бывшем Советском Союзе, Анголе и Индонезии и во всех других местах международные организации искали пути содействия социальному единству и стабильности, стимулирующей экономический рост. Неудачи этих попыток более подробно освещаются в средствах массовой информации, так что у обычного читателя газеты или телезрителя, к сожалению, создается впечатление, что поддержание доверия – дело безнадежное. В развитых западных обществах проблема доверия также стоит остро – в обществе растет недоверие к организациям, общественным и профессиональным, на которые мы прежде обычно полагались, и как следствие – больше тяжб в судах, меньше доверия к полиции и государственной медицине. По мнению Роберта Патнама, с 1960-х гг. число членов ассоциаций гражданского общества резко снизилось, а в результате этого под угрозу поставлено мирное сосуществование граждан, необходимое для демократии8. В своей лекции 2002 г. Онора О’Нилл утверждала, что кризис доверия – частично иллюзорный, но не отрицала, что “культура подозрения” развивается быстрыми темпами. Фрэнсис Фукуяма дал исчерпывающие свидетельства растущего недоверия – растут показатели преступности, ослабляется семья, возникает недоверие к ученым, врачам, сотрудникам полиции, государственным чиновникам и т.п.9 Энтони Гидденс предположил, что доверие в наши дни вовсе не обязательно на более низком уровне, чем у предшествующих поколений, но, несомненно, принимает совершенно различные формы10.
Историки не очень активно участвовали в этом споре. Это и понятно, поскольку они пишут в основном о прошлом. Однако у них есть два больших преимущества в подходах к истории доверия. Во-первых, они не рассматривают по отдельности экономику, политические структуры или системы социального благосостояния: их интересует общество в целом, и, в отличие от экономистов, они рассматривают экономику как действие сети взаимных отношений, складывающихся в обществе. Во-вторых, историки вписывают свои исследования в ход времени. Социальная проблема – это не шахматная задача, где предшествующие ходы, необходимые для того, чтобы занять позицию на доске, не имеют значения для решения. Общества состоят из людей, мышление и мировоззрение которых формируются на основе предшествующего опыта и опыта окружающих, а действия совершаются под его влиянием. Важно знать, каким было прошлое людей и какую реакцию оно вызвало у них.
Историки могли бы внести большой вклад, исследуя различные модели функционирования этого доверия в различных обществах – и тех, в каких социальное единство поддерживается, и тех, где оно не поддерживается. В то же время, когда я смотрю на то, что делает большинство моих коллег, мне приходится признать, что поддержание мира и стабильности – не главный из их приоритетов.
С моей точки зрения, историки в наши дни делают слишком большой акцент на власти. Они пишут историю обществ в понятиях властных отношений, власть признается решающим фактором не только в политике, но и во всех аспектах общественной жизни. При анализе выделяют отношения господства и подчинения – или периодически происходящего восстания, – будь то отношения в семье, между полами, классовые, культурные, межконфессиональные или этнические.
Мишель Фуко в своих трудах был одержим проблемой власти. Он считает, что власть “вплетена” во все наши социальные отношения, все наши речи и действия. По его утверждению, с XVI в. возникла новая форма власти – Государство (с заглавной буквы). Оно действовало не только посредством принуждения, но и многих других методов, которые гораздо тоньше и хитроумнее. Свой самый успешный переворот государство произвело, взяв на себя пасторскую роль церкви, и вместо обеспечения спасения в загробной жизни стало гарантировать социальное благосостояние в земной. Для выполнения этой функции оно собирает информацию на частных лиц, считает, классифицирует их, располагает по картотекам (или компьютерным файлам) и архивам. Оно содержит экспертов-профессионалов, дающих людям образование (учителя), заботящихся об их здоровье (врачи), душе (психиатры), охватывающих их системой юридических взаимосвязей (юристы), контролирующих их (полиция) и, если необходимо, наказывающих (тюремные офицеры). В каком-то смысле государство дарует гражданам их индивидуальность, ибо без государственных документов и регистраций их идентичность становится ирреальной, а сами люди беспомощными во всех отношениях. Государство даже формирует их сознание, которое впоследствии контролирует, не напрямую, но посредством многочисленных технологий, доступных тем, кто занимает высокие посты в политической иерархии11.
По мнению Фуко, власть – это не только реализация суверенитета, являющегося прерогативой государства, и она состоит не только в отдаче директив или установлении законов. Власть “целенаправленна и несубъективна”, т.е. реализуется через целенаправленную деятельность коллективов людей, которые, тем не менее, не способны предвидеть или предопределять результаты своей деятельности. Она также имеет многостороннюю направленность и “осуществляется по отношению к правящим так же, как и к управляемым…”12
Фуко глубоко проник во многие аспекты социального единения. Его определение “генеалогии” полезно для объяснения происхождения и развития человеческих чувств в исторический период. Но данная им концепция власти настолько аморфная и общая, не исходит из какого-то определенного источника, что не может быть удовлетворительной. Фуко как бы невольно не замечал очевидные вещи – взаимную симпатию людей, их живую и явно неистребимую склонность к взаимным отношениям между собой. Многих из его иносказаний можно было бы избежать, если в ряде его объяснений заменить понятие “власть” на понятие “доверие”. То, что нам действительно нужно, – это генеалогия доверия.
Дидро как-то сказал, что “согласие людей, объединенных в обществе, – это история доверия”13. В более серьезном исследовании нуждается природа этого согласия, то, каким образом оно возникает и как поддерживается. Понятие “доверие” относится как к обстоятельствам, так и людям, так что возможно определить его двояко, как “ожидание, основанное на хорошем, но далеко не совершенном свидетельстве, что события произойдут так, что не нанесут мне вреда”, и как “привязанность к человеку, основанную на глубоко укорененном, но не определенном ожидании, что он/она будут действовать ради нашего блага”. Доверие, однако, – не абсолютная категория. Существует немало близких синонимов, способных стать заменяющими его соотносительными понятиями, – это терпимость, согласие, доверие, лояльность, приязнь, привязанность, надежда, социальная сплоченность/солидарность.
Социолог Норберт Элиас исследовал примерно тот же материал, что и Фуко, но под иным углом зрения. Его интересовало, как в мире со средневековья формировались обширные области мира и цивилизации. Он проследил, как в ходе централизации власти в монархических государствах менялось поведение людей, укрощалась ранее свойственная мужчинам агрессивность. Люди стали более вежливыми и внимательными к другим, расчетливее и рациональнее, стали отвергать сиюминутную благодарность ради долгосрочных выгод. В изысканной конкурентной среде монархического двора, а также и в финансовом и коммерческом мире, чтобы успешно преодолеть трудности, надо было уметь сдерживать свои страсти, предвидеть последствия своих действий и вести себя благоразумно, подавлять в себе гнев до той поры, пока он не сможет возыметь максимально позитивный эффект. Постепенно культура двора распространилась на высшее общество в целом, на профессионалов, на рынок. Она оказывала влияние на каждого, кто хотел преуспеть в жизни и сделать карьеру. Сети человеческих взаимодействий стали более разветвленными и более сложными. Они требовали от каждого человека более общего и безличного дружелюбия или терпимости, так чтобы он смог постоянно общаться с незнакомыми людьми14.
Элиас работал в той же сфере генеалогии человеческих чувств, что и Фуко, с той лишь разницей, что называл ее “социогенезом” и “психогенезом”. Хотя он признавал значение власти, он не был настолько одержим им, как Фуко. Он большее, чем Фуко, значение придавал “опосредованности” (agency), тем решениям, что люди принимают сами для себя, однако под сильным влиянием социальной структуры и окружающей их культуры. Уверен, что мы можем проверить и развить анализ Элиаса, исследуя, как люди принимают других людей, терпимо ли относятся к ним и т.п.
Элиас указывал, как коммуникативные сети и связанное с ними доверие распространяются на более обширные сообщества. Интернет позволяет нам более тесно общаться с коллегами из Варшавы и Лос-Анджелеса, которых мы никогда не встречали, чем с нашими соседями по лестничной площадке, с которыми мы небрежно раскланиваемся каждый день. Это замечательно, но у этого явления есть и своя обратная сторона. Доверие такого рода “более прохладно”, опосредованно электронным текстом, нежели в том случае, когда оно передается через теплоту рукопожатий, взгляды или живое общение. В глобальном обществе люди могут чувствовать себя обезличенными и духовно опустошенными, страдать от депрессии. Так что расширение радиуса доверия также имеет свои недостатки, а не только достоинства. Кроме того, распространение доверия на любое сообщество предполагает недоверие по отношению ко всему, что не укладывается в его границы. Чем больше сообщество, тем больше недоверие и тем более деструктивен вызванный им конфликт, в особенности если дело доходит до войны. Свидетельство опасности доверия/недоверия, спроецированного на большие сообщества людей, – националистические войны XIX–XX вв., самые разрушительные в истории человечества.
В кризисные моменты людям приходится выбирать между различными формами социальной солидарности. Примером может служить дилемма, перед какой стояли социалистические партии Европы в августе 1914-го. Несколько десятилетий они проповедовали то, какие блага принесет с собой смена национализма, если создать международное пролетарское сообщество, основанное на социалистических принципах. Теперь же их внезапно попросили полностью отказаться от своей модели социальной солидарности и проголосовать за кредиты, необходимые для того, чтобы их народ мог воевать против других народов, включая пролетариат других стран. После жарких дебатов почти все согласились на это, за исключением российских трудовиков и меньшевиков (они воздержались) и большевиков и итальянских левых социалистов во главе с будущим дуче Муссолини (они проголосовали против). Не менее труден был выбор простых солдат французской и русской армий летом 1917-го. Если Петену удалось убедить своих солдат, что они защищают французскую демократию от прусского милитаризма, то уважение русских к Думе и Временному правительству было не настолько глубоким, чтобы это удалось Корнилову. Они дезертировали, обрекая Россию на поражение и революцию15.
Доверие – не инвариантная структура, присутствующая в разных обществах на одном и том же уровне и в одних и тех же нормах. Напротив, его сфера действия и социальные формы могут существенно различаться. Некоторые общества кажутся мирными и стабильными, и их члены могут относиться друг другу без острого или хронического недоверия на протяжении поколений, другие общества раскалываются непрестанным недоверием, так что конфликт между отдельными лицами или группами всегда существует либо в открытой, либо в латентной форме, готовый вырваться наружу после малейшей провокации. Ни одно общество не сможет выжить при тотальном недоверии. Как однажды заметил Адам Смит, “общество есть даже среди банд грабителей и убийц, поскольку, по крайней мере, им приходиться воздерживаться от грабежа и убийства друг друга”. Кроме того, переход от всеобщего доверия к недоверию может произойти за замечательно короткий период, в ходе, например, экономического кризиса или этнического конфликта. Хорватская писательница Дубравка Угресич с тревогой отмечала в 1992 г., “как поразительно быстро ее коллеги поменяли цвет, флаг, символы, способы устного или письменного самовыражения, желая показать, что они очистились от коммунизма и югославизма, и обрести новую идентичность сербов или хорватов, осуждающих друг друга”16. В результате произошло радикальное упрощение и упрочивание идентичности, характерное для сообщества перед лицом великой опасности. Как отмечала хорватка Славенка Дракулич, “вместе с миллионами других хорватов меня пригвоздили к стене национальности… война… оставила нам лишь одно измерение – нацию… [хотя] мое мировоззрение сложилось в результате моего образования, работы, идей, характера – и моей национальности также – однако… меня лишили всего этого. Я больше никто, поскольку я больше не индивидуум. Я одна из 4,5 миллиона хорватов”17.
Но быстрым может быть и обратный переход – от недоверия к доверию. “Когда наступает политическая стабильность, она часто происходит в обществе очень быстро, так же внезапно, как вода превращается в лед”, – пытался объяснить происхождение социального единения историк Джон Пламб18. Возможно, ассоциация с замерзанием не очень удачна, но метафора критической фазы, на которой социальные молекулы достаточно быстро переформируются в другую и гораздо более стабильную конфигурацию, на мой взгляд, плодотворна и применима к различным поворотным моментам в истории общества – например, к реформам Солона в Афинах VI в. до н.э., миру Августа в Риме на рубеже древней и новой эр, 1688–1725 гг. в Британии и 1945–1950 гг. в Западной Европе.
1. Как и все другие греческие полисы, Афины представляли собой тип племенного общества. Однако к концу VI в. растущие богатства и распространенные торговые связи, построенные Афинами, привели ко все более резкой стратификации между богатыми и бедными, в особенности поскольку должники становились рабами своих кредиторов. Поляризация не только породила общественный конфликт, но также ослабила обороноспособность города, так как рабы не имели права служить в армии. Обычаи, присущие племенному обществу, в котором не было такого разрыва между богатыми и бедными, ослабляли жизнеспособность столь крупного торгового города. Реформы Солона изменили структуру собственников – была прощена задолженность, освобождены попавшие в долговое рабство, были выкуплены их земли, долговое рабство упразднялось. Реформы Клисфена, проведенные несколькими десятилетиями спустя, переформировали трибы по географическому принципу, так что теперь при новом типе управления – города-государства (полиса) – они образовывали избирательные округа, управляемые самими гражданами, а не племенными вождями или тиранами. Эти реформы представляют тот этап, когда в афинском обществе произошел переход от форм доверия, связанных с племенным обществом к формам, присущим городу-государству, в рамках которого человеку приходилось принимать, примиряться и работать с людьми, с которыми он был связан узами родства. Эти реформы заложили основу для благосостояния Афин и их замечательной культуры, существовавшей на протяжении нескольких последующих столетий.
2. Рим I в. до н.э. находился в состоянии хронического кризиса, вызванного неспособностью институтов города-государства справиться с управлением огромной империи. Несколько олигархов обогащались за счет грабежа колоний, в то время как большая часть населения бедствовала. Возвращаясь домой, солдат, отдавший все свои силы в войнах Рима, дома обнаруживал, что олигарх купил его ферму и изгнал с нее его семью. Большая часть власти в государстве перешла к военным вождям, каждый из которых ее основой избирал ту или иную провинцию и использовал ее богатства, чтобы снарядить частные армии из обедневших солдат, превратив их в своих клиентов. Когда Август пришел к власти, он использовал свое огромное богатство и сокровища, чтобы переманить на свою сторону этих военных вождей, обеспечить солдат-ветеранов всей армии, накормить голодных, устроить муниципальные работы и общественные зрелища для беднейших жителей самого Рима. Своим патронатом он заменил город-государство и создал вместо его институтов административные и финансовые структуры, способные управлять империей. Это позволило Риму окончательно преодолеть пропасть между формами общественной солидарности, присущими городу-государству, и теми, что требовались огромной и полиэтничной империи. Так закладывалась основа Pax Romana на последующие два столетия.
3. В середине и конце XVII столетия Англия страдала от нестабильности вследствие попытки установить здесь абсолютную монархию европейского типа в государстве, некоторые из структур доверия которого были в значительной степени местными, а другие – уже наднациональными, соединявшими метрополию с заморскими колониями. Когда в 1688– 1689 гг. к власти пришел Вильгельм III, крупные землевладельцы и городские купцы обязали его осуществлять управление в конституционном стиле. Они согласились платить крупные налоги ради установления доверительных форм общественного кредита в обмен на предоставление им контроля над парламентом, армией, флотом и фискальной системой. В результате сложилось то, что историк Джон Брюер назвал “военно-фискальным государством”. Оно с гораздо большим успехом, чем великая соперница Франция, собирала налоги и займы и на протяжении большей части XVIII в. мобилизовала гораздо более крупные суммы на военные цели. Сложились формы доверия, ставшие основой государства-нации и международной капиталистической экономики.
4. После 1945 г. стало ясно, что тип солидарности, основанный на государстве-нации хотя и был способен мобилизовать беспрецедентные человеческие ресурсы, также влечет за собой невиданные разрушения и гибель миллионов людей в Европе и Азии. Казалось крайне важным установить международные институты, которые бы помешали национализму вновь выйти из-под контроля и которые бы позволили нациям сотрудничать с целью создания глобальных структур доверия. Такова была цель создания ООН, Бреттон-Вудского соглашения о валютном контроле, Международного валютного фонда, Всемирного банка и Генерального соглашения о тарифах и торговле. США также учредили План Маршалла, в рамках которого стали в основном в виде грантов распределять помощь среди европейских стран, с тем чтобы помочь им преодолеть послевоенную экономическую разруху.
Социологи, исследовавшие доверие, дифференцируют его формы в древних и современных обществах. По мнению Энтони Гидденса, в древних культурах доверие фокусировалось на: 1) клановых структурах, в которых “могут быть трение и конфликт”, но которые по своей сути являются “узами, на которые можно опираться, структурируя свои действия, в координатах пространства и времени”, 2) местных сообществах, которые можно охарактеризовать примерно так же, 3) религиозной космологии, “дающей моральную и практическую интерпретацию личной и социальной жизни… представлявшей собой среду безопасности для верующего”, и 4) традиции, которая “поддерживала доверие в континууме прошлого, настоящего и будущего”19. В современном мире, напротив, наше доверие гораздо более распылено между нашими друзьями и коллегами (разбросанными по всему миру), возлагается на безличные системы (как право, полиция, банки, структуры профессиональной экспертизы и т.п.). Религиозная космология и традиция заменяются рефлексивно организованным знанием20.
Анализ Гидденса – неплохая точка отсчета для исторического исследования доверия. Однако в традиционном (pre-modern) обществе существует не один вид структуры доверия, но большой спектр из нескольких типов. Каждый из них может рассматриваться как своего рода дешифратор для понимания дискурсов и практик этого общества, поскольку доверие связано со следующими фундаментальными общественными явлениями:
– религией, в символической и ритуальной форме выражающей нормы и ценности, которым члены общества придают наибольшее значение;
– мифом, в нарративной форме отражающим те же самые ценности;
– вооруженными силами, успех которых зависит не только от технологий и логистики, но также от морали и взаимного доверия;
– экономикой, функционирование которой зависит от степени доверия (в экономических понятиях – кредита), которое акторы возлагают на ее институты и ключевой ее символ – деньги;
– политикой, поскольку никакая власть не может все время принуждать всех своих подданных, но зависит от ее признания в религии, мифологии, обеспечения безопасностью и функционирования экономики;
– наукой и философией, расширяющими наши знания о мире и нашу способность встречать их с доверием, мириться с рисками, а также вписывать наши знания во всеобъемлющую систему;
– культурой, дающей субъективную структуру, в рамках которой происходят все наши социальные контакты.
– правом, дающим объективную структуру, в рамках которой происходят все наши социальные контакты, и, если необходимо, допускающим мирное и упорядоченное разрешение конфликтов, касающихся его толкования.
Самая важная характеристика общества – это форма солидарности, с которой оно живет, т.е. основания для взаимного доверия его членов или, по крайней мере, молчаливого согласия с тем, что их сообщество – своеобразная арена, на которой следует мирным путем разрешать споры и конфликты. Каждая форма солидарности отражается в религии, мифологии, военной структуре, праве, политике, культуре, даже в определенной степени в науке и философии и формах экономического обмена. В европейских обществах, с моей точки зрения, можно выделить семь фундаментальных типов социальных структур и соответствующих им структур доверия21.
1. Родоплеменное общество. В нем доверием облечен племенной бог и вождь племени, способный управлять и обладающий качествами военачальника. Господствующий идеал – родовые честь и гордость. Самым престижным занятием мужчины считается участие в армии племени. Законом служит обычай и неписаное право. Мифам присуща мужественность, героизм и элитарность. В религии почитаются предки и племенной бог. Среди форм обмена доминируют бартер, подарки, дань и другие доденежные формы.
2. Город-государство. Доверие к солидарности граждан питается за счет гражданского религиозного ритуала и опыта совместного участия граждан в армии. Гражданами является мужская элита, их господствующий идеал – честь, сконцентрированная в индивидууме и в не меньшей степени в семье. Закон устанавливается ассамблеями граждан и интерпретируется в гражданских судах. Мифы героические, но в них также утверждается трагедия, предупреждая о том, как рискованно доверять людям больше, чем богам. Наука отделена от мифа, а философия от религии. В городах широко ходит монета, почитается индивидуальное домохозяйство, в некоторых случаях принято прощать долги.
3. Древние империи. Эти конфедерации племен и городов-государств держатся на особых формах доверия. Империи нуждаются в полиэтничном правящем классе, который рождает свое представление о чести и мифологию. Империи также обладают многонациональными армиями, в которые нередко входят варвары, рекрутируемые из племен, соседствующих с границами империи. Поэтому религия должна быть универсальной, быть надэтнической и надполисной – зороастризм, конфуцианство, христианство, ислам. Каждая из них создала свою собственную форму доверия, основанную на универсальной морали, а не только принципах той или иной элиты или этноса. Точно так же и право должно быть надэтнической структурой – оно становится писаным; формируется правовая наука, появляются первые юристы. Широкое хождение денег, особенно в городах; развита торговля между провинциями, получающая гарантии императора, изображение которого чеканится на монетах. Для своих подданных древние империи были прежде всего привлекательны тем, что гарантировали обширные зоны мира, где можно было спокойно жить и торговать с незначительными рисками, – это pax Romana.
4. Средневековый феодализм предполагал частичное возвращение к племенному строю, только теперь родство перестало быть его главной характеристикой. Армии состоят из лордов и рыцарей с их держателями, лояльность вассала лорду – основная социальная связь. Доверие и лояльность личностям, не проистекающие из кровных связей, должны быть воссозданы искусственно, через клятвы и церемонии коммендации. Христианство или любая другая универсальная религия утверждает своего Бога и окончательно сменяет племенных или полисных богов. Источником права становятся феодальные институты и другие источники обычного права. Оно навязывается лордом своему вассалу или проистекает из универсальной религии и ее институций. “Честь” наполняется новыми элементами в понятии “рыцарства”, дополняемого долгом защищать слабых и сублимацией сексуального влечения в целомудренную верность. Героические мифы (“Песнь о Роланде”, “Песнь о нибелунгах”) вдохновляют воинов. Позже возрастает роль христианских мифов, кульминацией которых стала “Божественная комедия” Данте. Религия – полумагическая, отношения между человеком и Богом опосредованы церковной иерархией и отражены в чудесах. Экономика преимущественно локальная. Немногие города и купцы специализируются на международной торговле, которая, однако, имеет случайный характер.
4а. Средневековая церковь обладала собственными средствами распространения мира и примирения расколотого общества. Монастыри старались предложить свою модель мира и гармонии. Ради сохранения мира среди паствы прихожане, враждовавшие со своими соседями, не допускались к причастию. Исповедь также нередко была публичной, а покаяние также регулируемым и принародным, так чтобы примирение с сообществом стало показательным. Ради предотвращения распрей церковь ограждала воскресенья, посты и дни святых от насилия, защищала определенные группы граждан – детей и купцов22.
5. Позднесредневековая монархия. Военное искусство теперь все больше сфокусировано на личности монарха, бывшие феодальные элиты становятся придворными и офицерами королевской армии, представляющей собой смесь купцов и призывников;
– понятие чести трансформируется из рыцарства в правила этикета и цивилизованного поведения;
– в центре мифа теперь стоит персона монарха и нации в целом (представленная в парламенте или нет); безопасность и мир ныне гарантируются большой королевской армией и королевскими судами;
– на смену обычному праву все больше приходит статутное, возрастает роль юристов;
– религия теряет часть своих магических черт, отношения индивидуума с Богом становятся больше сферой ответственности самого человека. В то же время церковная иерархия становится более высокоорганизованной;
– наука отделяется от религии и мифа и становится источником новых систем знания, а через технологию – и новых производительных сил;
– монархия начинает осознавать экономику как соразмерную своему королевству, как реальную фискальную базу самой монархии и пытается управлять ею или господствовать над ней – меркантилизм. Чеканка монеты становится национальной, на монетах изображена голова монарха;
– философия становится все более универсальной и рациональной, занятой поиском “всечеловеческих” ценностей (Юм, Вольтер, Кант);
– при дворе появляются драма, балет, опера. Целью правительства становится образование для массы, а не только для элиты;
– появляются новые формы интимных отношений – процветает культ дружбы, романтической и верной супружеской любви, особенно прославляемой в романах.
6. Национальное государство и рыночная экономика. Формируются массовые армии из призывников, в которых обязано служить все взрослое население мужского пола;
– политические структуры основаны все более на принципе массовой представительной демократии как в форме республики, так и конституционной монархии;
– право преимущественно или целиком статутное, создается выборными представителями народа;
– наука и технология осуществляют огромную власть над природой и поддерживают экономики, которые достигают все большей производительности;
– экономика – национальный банк – гарантирует стабильность валюты; налогообложение высокое, но вводится с согласия парламента, государственные займы берутся под гарантию налоговых поступлений. Риск берет на себя система страхования и социального обеспечения;
– национальные экономики все более интегрируются в международную экономику, обычно колониальную/имперскую, однако все более глобальную. Ее глобальная природа часто рассматривается как угроза (некоторые открыто отождествляют эту угрозу с доминированием евреев), некоторые государства вводят защиту отдельных секторов своей экономики за счет установления тарифных барьеров;
– мифы этнонациональные, посвящены славному прошлому этноса. Среди моральных идеалов – отчасти идеал предприимчивого рационального индивидуума, отчасти – патриота, преданного своей нации. Происходит постоянное противоречие между ними (сюжет “Кольца нибелунга” Вагнера – самого драматического представления этого конфликта);
– широко распространенная грамотность создает потребность в романе и в более скромном жанре – лирической поэзии. Свое существование продолжают и другие жанры, однако в основном они сконцентрированы на национальных сюжетах;
– в религии, с одной стороны, происходит секуляризация, с другой – сдвиг к чрезмерной эмоциональности, в центре которой нуклеарная семья23 и особенно роль женщины в ней. Религия становится все более индивидуальным делом, но церковная иерархия – все более институционализированной.
7. Международное сообщество и глобальная экономика. Реакция протеста против разрушительных войн, ведущихся национальными государствами. Армии становятся меньше и высокопрофессиональными. Моральные идеалы переориентируются на международные институты и на идеологию всеобщих прав человека, хотя большей частью доверия остаются облечены национальные государства. Отсутствуют международные вооруженные силы – национальные контингенты выполняют международные миссии;
– оформляется международное право под спорадическим влиянием международных судов;
– мифы теперь концентрируются вокруг экономического развития как панацеи для проблем человечества. Доминирующим становится образ предприимчивого, рационального индивидуума. Международные организации поддерживают глобальную рыночную экономику;
– религия в значительной степени отделяется от церквей и сконцентрирована на идеале индивидуальной самореализации и универсальных прав человека.
Дальнейшее исследование можно проводить по двум различным, но взаимосвязанным направлениям – исследование
1) разных форм доверия, ассоциированного с различными социальными структурами и /или
2) различных поворотных моментов истории, когда в основанных на доверии отношениях наблюдается значительный скачок, тем самым расширяя сферу социального сплочения.
Как мы видели выше, каждому поворотному моменту в истории, в который происходило быстрое оформление социального единения, предшествовал акт экономической щедрости или в высшей мере просвещенного экономического эгоизма24. Глобальный экономический порядок современности, бывший великим завоеванием своего времени, теперь серьезно подрывает доверие между разными странами, в особенности между богатым западным (и отчасти восточно-азиатским) и остальным миром. Богатые страны и международные финансовые организации, находящиеся под их контролем, требуют, чтобы развивающиеся страны проводили политику открытого рынка и полностью открыли свои экономики международной торговле. Но сами при этом защищают от возможной конкуренции уязвимые сектора своих собственных экономик – сельское хозяйство, текстильную, сталелитейную промышленность. Системы доверия, описанные выше, будут действовать как в самих странах, так и между странами только в том случае, если они не будут порождать взаимные противоречия. Если мы хотим создать более стабильный глобальный порядок и более процветающую глобальную экономику, быть может, богатым странам мира следует совершить жест экономической щедрости или просвещенности, подобно тем, что описаны выше, – неважно, прощая ли долги, предоставляя ли помощь, перераспределяя доходы или открывая двери торговле и труду? Это вопрос, который должны ставить историки.
Перевод с английского Константина Челлини
1 Цит. по открытой лекции Оноры О’ Нилл “A Question of Trust”, BBC Radio, 4 April 2002.
- Niccolo Machiavelli. The Prince Oxford University Press, 1984. P. 56. Цит. в рус. пер. Г.Муравьевой по: Николло Макиавелли. Государь М., Харьков, 1998. С. 94. Гл. XVII.
- Shapin Stephen. A Social History of Truth: civility and science in the seventeenth – century England. University of Chicago Press, 1994.
3 Luhman Niklas. Trust Chichester, 1979.
5 Baker J.H. The English legal profession, 1450–1550 in Wilfred Prest (ed.). Lawyers in Early Modern Europe and America, London: Croom Helm, 1981, 16–41, цитата на с. 35. Richard L. Abel The Legal Profession in England and Wales, Oxford: Blackwell, 1988. P. 38.
6 Ranald C. Michie The London Stock Exchange: a history Oxford University Press, 1999. P. 20. P.G.M. Dickson. The Financial Revolution in England: a study in development of public credit, Aldershot: Gregg Revivals 1993. P. 590.
- James Coleman. Social Capital in the Creation of human capital, American Journal of Sociology, vol. 94 (1988). P. 95–120.
8 Robert D. Putnam Bowling Alone: the collapse and revival of American community. New York: Simon and Schuster, 2000.
9 Francis Fukuyama. The Great Disruption: human nature for the reconstruction of social order. London: Profile Books, 1999. P. 49–52.
10 Anthony Giddens. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1991.
11 Le sujet et le pouvoir in Michel Foucault, “Dits et Ecrits”. Vol. 45 (1980–1988). Paris: Gallimard, 1994. P. 222–243; Barry Hindess. Discourses of Power: from Hobbes to Foucault. Oxford: Blackwell, 1996. P. 118–123. В своей концепции гегемонии Грамши предлагает сходный подход, но он связан с более последовательной теорией культуры и более однозначно локализует власть в определенных классах общества.
12 Les mailles du pouvoir, in Foucault Dits et Ecrits. Vol. 4. P. 182–201.
13 Первая фраза в статье “Власть” (Pouvoir) в его Энциклопедии, Diderot Oevres politiwes. Paris: editions Garnier FrПres, 1964. P. 35.
- Norbert Elias. The Civilizing process: sociogenetic and psychogenetic investigations, revised edition (translated by Edmund Jephcott). Oxford: Blacwell, 2000; Robert van Krieken, Norbert Elias. London: Routledge, 1998; Stephen Mennell, Norbert Ellias: civilization and the human self-image. Oxford: Blackwell, 1989.
- Dubravka Ugresic. The Culture of Lies (translated by Celia Hawkesworth). Pennsylvania State University Press, 1998. P. 42.
15 David Moon. Peasants into Russian citizens? A comparative perspective, Revolutionary Russia. Vol. 9 (1996). P. 43–81.
17 Slavenka Drakulic. Balkan Express: fragments from the other side of war. London: Hutchinson, 1993. P. 51.
18 Plumb J.H. The Growth of Political Stability in England, 1678–1725. London: Macmillan, 1967. XVII.
19 Giddens Anthony. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1991. P. 100–106.
20 Giddens A. Consequences, 38, 83–88.
- При периодизации я опирался на книгу Игоря Дьяконова “The Paths of History” (Cambridge University Press, 1999), хотя мои определения расходятся с предложенными им.
- Cowdray H.E.J. The Peace and Truce of God in the eleventh century. Past and Present, № 46 (1970). P. 42–67; Bossy John. The social history of confession in the age of Reformation, Transactions of the Royal Historical Society, 5th series. Vol. 25 (1975). Bossy John. Christianity in the West 1400–1700. Oxford University Press, 1985.
23 Семья, состоящая из родителей и детей.
24 В Афинах – реформы Солона, в Риме – императора Августа, в 1689 г. – согласие буржуазии платить налоги, после 1945 г. – План Маршалла. – Примеч. ред.