Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 7, 2002
При идеологической обработке умов огромное значение имеет терминология: фантомные понятия рождаются и набирают силу именно в языке. Это всегда так, но особенно при выработке тоталитарных идеологий: в этом случае удачный выбор терминов, слов – во многом залог победы. Однако такой выбор вовсе не прост: слова-“удачники” должны обладать набором далеко не тривиальных качеств, в частности, они должны быть практически неуязвимы для критики. Для этого фантомные понятия должны, во-первых, “почти адекватно” описывать реальность. Так, чтобы не было возможности назвать их просто вздором, а критика требовала бы содержательных и небыстрых объяснений – и оказывалась, тем самым, абсолютно неэффективной в борьбе за умы. Далее, всепобеждающие слова должно выбирать так, чтобы их критика казалась предосудительной морально, и таким образом до ревизии, даже малоэффективной, дело бы просто не доходило.
За примерами далеко не надо ходить. Советское население поголовно веровало в деление мира на социалистическую и капиталистическую части. При этом социалистический мир, что бы в нем ни происходило, был безусловно лучше капиталистического, поскольку в нем отсутствовала эксплуатация человека человеком. Опровергать это верование уже нет нужды, но заметим, что сделать это при помощи кратких и понятных всем аргументов и сегодня было бы нелегко. Но главное даже не в этом. До тех пор пока подобная вера не скомпрометирована окончательно, сохраняется нравственное табу на ее критику: “Вы что – за эксплуатацию?!”
В итоге идеология пережила все иные достижения советской власти. Строй почти уже рухнул, когда лидеры перестроечной интеллигенции в своем сборнике “Иного не дано” красноречиво отстаивали неизменный социалистический выбор нашего народа.
В сегодняшней “духовно-политической” терминологии трудно не различить неадекватности, “скосы”. Православная культура, русская православная цивилизация… Столетиями шли и речи, и споры о великой русской культуре. При этом прилагательное “христианская” подразумевалось, оно не употреблялось лишь вследствие полной его очевидности. Но, насколько мне известно, об особой “православной” культуре никто из мыслителей и публицистов, независимо от своих взглядов, не писал. Столетиями шли споры о судьбах страны; при этом главной темой (как “славянофилов”, так нередко и “западников”) была особость русских путей. И мыслей при этом было, если можно так выразиться, больше, чем слов (для примера, “русская идея” у Бердяева – совсем не то же, что аналогично именованная у Владимира Соловьева). Но об особой русской цивилизации не говорил почти никто (к уточнениям мы вернемся ниже).
Дело, конечно, не в том, что сегодняшние идеологи и публицисты выработали более точную, чем Хомяков, Чаадаев, “веховцы”, терминологию. Не будем доказывать очевидное: перед нами именно неадекватности, именно уклоны и “скосы”; зададимся вместо этого другими вопросами. Сколь существенны эти уклоны, сколь далеко они уводят от реальности в сторону? Какие силы сегодня их порождают? И самое главное: в какой мере эти идеологические “неточности” могут повлиять на настоящее и будущее страны?
Идея особого пути существовала в России всегда, но этим мы от других европейских стран не отличались. К примеру, позиция славянофилов была менее изоляционистской, чем немецких романтиков и почвенников, их учителей. Идея же отдельного (а не просто особого!) пути была ясно сформулирована довольно поздно, в книге Данилевского “Россия и Европа” (1869). Данилевский как раз и написал об отдельной, враждебной Европе “славянской православной цивилизации”. Книга его, однако, распространения и известности почти не получила. Почему? Вспомним увлеченные споры в московских гостиных, вспомним пороховую судьбу чаадаевских писем, многое другое – книга Данилевского не встала в этот культурно и общественно значимый ряд. Хотя, вроде бы, публицист написал то же, что и другие, но в заостренном и ясном варианте: как бы додумался до того, до чего прежде додуматься не могли. Почему же нет успеха?
Причин, думается, две. Об одной, главной, мы скажем чуть позже. А вторая проста: “Россия и Европа” – достаточно вялая и малоинтересная книга. Даже сегодня, когда интерес к идеям Данилевского подогревается и растет, книгу его почти не читают. Ее пытаются поднять на щит, но носит это всегда какой-то вымученный, “прикладной” характер: Данилевского “подверстывают”, в основном, к несравненно более яркому мыслителю – Константину Леонтьеву.
Последнего рассматривают часто как последователя Данилевского. Вот, вроде бы, и вырисовывается у “русской православной цивилизации” цепочка предтеч: Данилевский, Леонтьев, другие. Но не только “других”, и самого Леонтьева не было тоже – в том виде и значении, которые сегодня ему приписывают. Действительно, этот мыслитель, вслед за Данилевским, говорит о морфологии культур. Но “славянскую цивилизацию” Леонтьев не наследует – это “славянобесие” он закрывает. “Мы нисколько не самобытны. Мы – сколок Византии, нас выдрессировали византийская Церковь и византийская плеть”. Таков основной пафос трагического леонтьевского мировоззрения: это – все.
Споры о русских путях кипели, Леонтьев и Герцен, Самарин и Кропоткин, каждый по-своему, писали о них. Но все предлагаемые ими пути пролегали по Европейскому континенту – а значит, в стороне от “славяноцивилизационных” идей.
Эту ситуацию четко охарактеризовал известный американский историк Н.В.Рязановский. О вечном идейном “треугольнике” – Россия, Азия, Европа – он написал так.
“В Древней Руси Азия означала иностранных завоевателей, степняков, с которыми ассоциировались враждебные чувства и страх. Петровская Россия полностью разделяла европейское отношение к Азии с позиции превосходства и имперского владения <…> “Конфликт с Западом”, который так или иначе постулировали и славянофилы, и представители официальной народности, и Леонтьев, является существенно братским конфликтом, поскольку самоопределение в понятиях “православия”, “византийской традиции”, “русского народа”, “славянофильства” с необходимостью устанавливает связь с христианским миром, с европейскими народами. Даже та русская интеллигенция, которая формулировала фундаментальное противостояние русских и западных принципов <…> сохраняла полностью “европейское” отношение к Азии. “Антизападная” традиция оставалась совершенно западной по отношению к Азии”1.
К ХХ веку, однако, этот идейный треугольник (Россия–Европа–Азия) стал деформироваться, как позже выяснилось – необратимо. Ненависть к Европе крепла параллельно ненависти к европейской русской государственности, подпитывая и поддерживая ее. К примеру, охота на воплощение русской Европы, на Александра II, носила патологический, извращенно-религиозный характер, никакими рациональными мотивами бешеный эмоциональный порыв охотников объяснить нельзя. Бомбой Гриневицкого Империя была убита, в последние два царствования возобладали другие, уже не имперские идеалы: Русского царства, русскости вообще. И против персонифицировавшего эти идеалы Александра III мы не найдем уже и сотой доли вчерашнего остервенения и накала. Лакмусом поворота сознания, как всегда, оказалась литература. Еще вчера славянофилы, почвенники писали о “стране святых чудес, Европе”. В каком дурном сне можно было вообразить тогда сгустки бешеной “скифской” злобы, выплеснувшейся теперь в творчестве утонченного, европейски-рафинированного Блока? А рядом были Брюсов, Белый, “крестьянские поэты”… Трудно себе и представить более крутой поворот.
Вал духовной азиатчины обрушился на Россию. Но в Москве он оказался закамуфлированным марксистской фразеологией (хотя, заметим, никуда не исчез, никакими классовыми соображениями не объяснишь сладострастные видения вытоптанной Европы, сожженного Парижа – от буденновских песен до Эренбурга и Бруно Ясенского).
В эмиграции, однако, революционно-азиатская идеология марксизмом затуманена не была.
“Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она – шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры. Россия представляет собою особый мир. Судьбы этого мира в основном и важнейшем протекают отдельно от судьбы стран к западу от нее (Европа), а также к югу и востоку от нее (Азия)”2.
Вот наконец-то особая русская цивилизация и родилась, и заговорила – из основного программного документа евразийцев (“Евразийство (Формулировка 1927 г.)”). Заговорила не вполне по-русски, но главное ясно: мы есть узел и начало, которые протекают отдельно от всех. У евразийцев мы найдем все без исключения идеи их последователей. Посмотрим поэтому подробнее на это явление 20-х годов прошлого века, все время имея в виду при этом и наш сегодняшний день.
Евразийство имело шумный успех. Скандальный и эфемерный, но все-таки: через это движение прошли многие, чья явная несовместимость с барабанной безвкусицей “евпартийной” идеологии вроде бы очевидна. Евразийству сочувствовали и примыкали к нему не благодаря, а вопреки его удручающе плоской поверхности. Видимо, были для этого глубокие, по-настоящему серьезные причины – какие же? Ответ очень прост. Евразийство цементировалось именно тем, что его основатели и лидеры и сами объявляли в нем главным.
“Мы должны привыкнуть к мысли, что романо-германский мир со своей культурой – наш злейший враг”3.
На дворе 1922 год, а у князя Трубецкого, как видим, прозрение: он понял, кто именно злейший враг России.
Именно большевистская революция “открыла возможности освобождения России-Евразии из-под гнета европейской культуры”. Это уже коллективное творчество – главный евразийский документ, мы цитировали его выше.
Заветнейшее стремление евразийства – “выход России из рамок современной европейской культуры”. А это Савицкий, будущий наставник Льва Гумилева, а тем самым и сегодняшних “православистов”4.
Наивно было бы думать, что настроения в эмиграции сильно отличались от настроений в России десятком лет ранее: бесовщина продолжала бушевать в душах. И когда она нашла внешне отличные от отвергнутых большевистских формы, эти формы были с готовностью приняты многими.
Для антиевропеизма хватало, впрочем, и реальных, ненадуманных причин. Предательство “союзниками” Белого движения, унижения Галлиполи – все это трудно было забыть и простить. И вот как ответная реакция возникают невинные, на первый взгляд, рассуждения. Слегка перепишем историю. Присвоим себе полную и абсолютную самобытность – что же в этом дурного? Поговорим о нашей уникальной “континентальной” экономике – в противовес “атлантической”. В очередной раз проклянем треклятую католицкую угрозу (это тоже евразийская идея – сборник “Россия и латинство”, 1923 г.). Путь от этих невинных развлечений к полному краху движения оказался не очень долог – несколько лет.
В евразийстве поражает его советскость: стиль и менталитет документов и статей в точности те же, что и советских передовиц. И это может показаться странным. Одно дело блуждать между Востоком и Западом в “блоковском” тумане, а несколько другое – усвоить кондовые “правдинские” язык и манеры. Откуда это было и зачем?
Причин много. Здесь и прямая помощь Лубянки, активно участвовавшей, через агентов Лангового и Эфрона, в евразийской идеологической борьбе. Здесь и откровенная советскость многих, того же Савицкого, он уже в 1921 году четко и ясно объявил себя национал-большевиком (в письмах к Струве). Но главная причина лежит глубже.
Новый советский человек выработан, уже и навсегда он – непреодолимая историческая реальность. А коммунистические лозунги преходящи, они скоро опадут. И тогда мы обратимся к советскому человеку на его языке, он поймет нас, мы возьмем власть…
Такова была основная установка “евпартии”. И вот князь Трубецкой писал статьи для молодых комсомольцев, передавал их в подсоветскую Россию (дальше Лубянки они, естественно, не уходили). И стыдился, когда эти поделки попадали все-таки к эмигрантскому читателю…
Но нас интересуют не эти грустно-забавные эпизоды, а суть. Евразийцы оказались абсолютно правы: в сроках они ошиблись, а все остальное идет по их рецептам. Красные лозунги опали даже там, где еще уцелели красные слова: и в книгах лидера КПРФ от Гумилева в десять раз больше, чем от Ульянова. И вот советский человек с готовностью принимает рассчитанные именно на него идеи и лозунги. Когда марксистская профессура переквалифицируется в трубадуры “славянского православия” – это вопрос не ее моральных качеств, это более интересный для нас вопрос: старо-новой идеологии этих людей. Когда, например, “Наш современник” делает открытие, что большевистский коллективизм таил под собою подлинную соборность, – это не только смешно, это еще и чистая правда: воспеваемая ими сегодня “соборность” – это и есть вполне большевистский по духу коллективизм.
Тексты сегодняшних “православистов” – калька евразийских. Академический подход требует, разумеется, сопроводить этот вывод детальным анализом. В рамках краткого сообщения это невозможно. Но давайте рассмотрим все-таки те моменты, которые могут показаться различными – и даже весьма.
Эмиграция – удобное место для абстрактных, умозрительных построений. А когда они позже воспроизводятся на Родине, то приходится считаться с ее реалиями. Культивируя татарщину, “чингизхамство”*, евразийцы не могли решительно поставить в своих построениях православие на первое место. Сегодня положение другое, хотя их последователи и продолжают рассуждать об исторической благодетельности для России “запаха конского пота и кизяка”5. Идет ли речь лишь о тактике, о смене вывески (приходится, увы, такие выражения употреблять)? Или в сегодняшней “русской цивилизации” православие действительно заняло иное место, нежели в евразийстве?
“Язычество есть потенциальное православие <…> Не будучи сознательно-упорным отречением от православия, язычество скорее и легче поддается призывам православия, чем западнохристианский мир <…> Будущее и возможное православие нашего язычества нам роднее и ближе, чем христианское инославие”6.
Кажется, перед нами то, что обычно вежливо именуют христианским фундаментализмом. Хотя христианским ли, ясно не совсем. Да и речь идет, по сути, вовсе не о религии: родными и близкими объявлены наши язычники. А не какие-нибудь вообще.
Это писалось в 1926 году (“Евразийство. Опыт систематического изложения”). “Формулировка 1927 г.” (обратимся к ней еще раз) была объявлена как краткое изложение предыдущего манифеста, о каком-либо пересмотре не было и речи. И в этом “кратком изложении” о православии нет уже ни слова. Язык уже совсем иной: говорится о “бытовом исповедничестве”, о “проникновении религии в быт, одухотворении и упорядочении быта обрядом”. Евразийцы помнят, разумеется, что “только вера может служить основой социальных отношений”.
Эту помесь национально-религиозного прагматизма с агрессивным фундаментализмом Сергий Булгаков назвал православизмом. “Практически утверждается язычество в смысле сотворения себе [национального. – В.С.] кумира и служения ему <…> духовная элементаризация и оскудение того духа свободы, без которого православие неизбежно переходит в православизм”, – писал отец Сергий в 1924 году7.
Вряд ли имеет смысл подчеркивать, что православизм унаследован теми кругами, о которых мы сейчас говорим. И даже очевидные перемены в мире ничему не учат.
“Александр Невский первым из русских политиков столкнулся с жесткой альтернативой: Запад или Восток. Запад не просто грабит, Запад в лице папы и душу требует. А Восток готов ограничиться данью, на душу не претендует, веротерпим”. Это уже не евразийцы, это очередная сегодняшняя калька с них. Газета “Русское слово”. Наши дни…
Чем грозит нам тенденция развития, которую мы кратко постарались охарактеризовать? Не хочется говорить о катастрофических сценариях – в конце концов, они могут и не осуществиться. Но мы уходим в идеологические фантомы, мы начинаем мерить окружающее “бытом и обрядом”, “традиционным образом жизни” – к этому на церковно-государственных конференциях призывают уже и полпреды президента. Уходим из истории, из собственной реальной великой культуры: из русской христианской – в выдуманную “православную”. Это становится уже государственной политикой.
Застой, албанизация, превращение в страну третьего сорта при такой самобытности неизбежны. И это уже катастрофа, даже если более страшного и не произойдет.
1 Riasanovsky N. Asia Through Russian Eyes // Russia and Asia. Essays on the Influense of Russia on the Asia Peoples. Stanford, 1972.
2 Евразийство: Формулировка 1927 г. Париж, 1927.
3 Трубецкой Н.С. “Русская проблема” // На путях. Утверждение евразийцев. Т. II. Москва–Берлин, 1922. С. 314.
4 Савицкий П.Н. Два мира // На путях. Утверждение евразийцев. Т. II. Москва–Берлин, 1922. С. 9.
* Термин И.А.Ильина.
5 Ильин И.А. Самобытность или оригинальничанье? // Начала. 1992. № 4. С. 61.
6 Евразийство: Опыт систематического изложения. Париж, 1926.
7 Булгаков С. Письмо А.В.Ставровскому // Евразия. Исторические взгляды русских эмигрантов. Москва, 1992.