Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 6, 2002
Летом 1790 г. двадцатитрехлетний Николай Карамзин вернулся в Россию после долгого путешествия по Германии, Швейцарии, Франции и Англии. Собираясь заявить о себе как о писателе и пустить в ход плоды своего европейского образования, Карамзин решил издавать “Московский журнал” (1791–1792): это издание стало трибуной русского сентиментализма и положило начало тому, что позднее назовут “карамзинским периодом в русской литературе”. Ф.Ф.Вигель в своих воспоминаниях назвал журнал “кумиром всех благородно мыслящих юношей и всех женщин истинно чувствительных”1, а П.А.Вяземский заметил, что “Карамзин в “Московском журнале” разрушил готические башни обветшалой литературы и на ее развалинах положил начало новому европейскому зданию, ожидающему для своего окончания искусных трудолюбивых рук”2.
Разносторонний талант Карамзина начал проявляться уже с первого номера “Московского журнала”. Как журналист он сумел создать журнал, по облику и содержанию сопоставимый с европейскими образцами, столь его восхищавшими; он сделал одной из основных рубрик издания вдумчивые критические разборы русских и иностранных книг, а также театральных пьес; он печатал тщательно отобранные и хорошо выполненные переводы с европейских подлинников на самые разные темы; он привлекал к участию ведущих поэтов своего времени, а его собственные “Письма русского путешественника”, “Бедная Лиза” и “Наталья, боярская дочь” стали совершенными образцами русской прозы, приковали к себе внимание читающей публики и положили начало сентиментализму как литературному направлению в России. Не менее важно и то, что “Московский журнал” знаменовал собой стилистическую революцию: эмоциональная тонкость и нюансы, на каких строился сентиментализм, не могли бы быть достигнуты без той филигранной тщательности письма, которая впоследствии получила название “нового слога”.
Писательская деятельность Карамзина охватывает период более чем сорока лет (начиная с публикации его первого перевода в 1783 г. и до самой смерти в 1826-м, оборвавшей работу над двенадцатым томом его монументального труда по истории России); однако главные его литературные достижения сосредоточены в промежутке длиною тринадцать лет. Это время связано с двумя его важнейшими изданиями: “Московским журналом” и “Вестником Европы”. В 1790-е гг. стремление Карамзина способствовать развитию русской литературы и вывести культуру России на уровень Запада вдохновило целый поток публикаций. Он заботился о создании образцов занимательных и отточенно-совершенных сочинений, о выработке литературного языка, способного состязаться в высоте и богатстве с французским или английским языком.
В то же время на его творчество и жизненные воззрения в эту пору влияли и политические, внелитературные события в Европе и России. Репрессивные меры Екатерины II и Павла I коснулись не только его друзей, но и его самого как писателя. После беспросветного мрака павловского царствования не удивительно, что Карамзин был захвачен волной оптимистических ожиданий, прокатившейся по России со вступлением на престол Александра I. Вигель пишет, что “все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее”3; Николай Греч, пытаясь осознать наступившие перемены, примечательным образом ссылается на слова самого Карамзина:
“Изумления, радости, восторга, возбужденных этим, впрочем, бедственным, гнусным и постыдным происшествием (убийством Павла I. – Э.К.), изобразить невозможно. Россия вздохнула свободно. Никто не думал притворяться. Справедливо сказал Карамзин в своей записке о состоянии России: “Кто был несчастнее Павла! Слезы о кончине его лились только в его семействе”. Не только на словах, но и на письме, в печати, особенно в стихотворениях, выражали радостные чувства освобождения от его тиранства. Карамзин, в оде своей не восшествие Александра I, сказал:
Сердца дышать Тобой готовы:
Надеждой дух наш оживлен.
Так милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы”.4
Однако это не означало и не могло означать полного возврата Карамзина к чаяниям и устремлениям его юности. Он продолжает рассуждать как Филалет, отстаивая философию умеренности и осторожности5. Опыт Карамзина и его новые интересы в десятилетний период между “Московским журналом” и “Вестником Европы” изменили его подход к журналистской работе: в первом журнале он выступал преимущественно как литератор, теперь же к этой роли добавились две другие: историка и политического публициста. Теперь пропаганда просвещения в России приобрела у него новую национальную окраску. “Вестник Европы” – узловая точка карамзинской мысли и творчества в начале царствования Александра I; это кульминация его деятельности на поприще русской литературы и одновременно – его лебединая песнь перед вступлением “в храм истории”6. Хотя известность и влияние Карамзина были велики на протяжении всего александровского царствования, на авансцену литературной жизни ему предстояло вернуться не ранее выхода в свет первых восьми томов “Истории государства Российского” в 1818 г.
Карамзин был одновременно издателем и главным автором “Вестника Европы”; печать его таланта лежит на всем содержании и оформлении издания столь же заметно, как и в его первом журнале. Сам Карамзин, вероятно, не вполне сознавал, в какой мере ему предстоит отныне играть роль народного трибуна; в предисловии к первому выпуску (так же как и в статьях конца 1802 г.) он подчеркивал литературную и просветительскую направленность журнала и выражал надежду, что политическая часть, “ко счастию Европы, будет не весьма богата и любопытна”7. Журнал делился на две части: “Литература и смесь” и “Политика”, но политика преобладала в журнале: не только в виде европейских новостей, но и в открытых обсуждениях внутренних российских реформ. “Литература и смесь” завершила творчество Карамзина как поэта, переводчика, автора повестей и реформатора русского литературного языка, тогда как “Политика” сфокусировала его ранние разрозненные идеи и заметки по историческим, политическим и социальным вопросам, приведя их в стройную систему и положив начало его дальнейшей деятельности.
I
В каком-то смысле литературный раздел “Вестника Европы” продолжает традиции “Московского журнала”. Из пяти главных составляющих, какие Карамзин запланировал для своего предыдущего журнала, три остались прежними – русские сочинения в стихах и прозе, переводы, занимательные анекдоты; четвертая – критические разборы русских книг – продолжилась в несколько урезанном, а потому менее интересном виде, а пятая – критика драматических произведений – исчезла полностью.
Из новых или же старых, но примечательных литературных произведений Карамзин отбирал для перевода весьма немногие. Один раз он обратился к г-же де Жанлис, чья набожность, настойчивое морализаторство и нападки на “ложных” философов стали поводом для серии анекдотов, приводимых в разделе II журнала. Приметой господствующих вкусов дня стал перевод сказки Огюста Лафонтена8, который соперничал в популярности среди русской читающей публики с г-жой де Жанлис, Мармонтелем и Коцебу. Английские, французские и немецкие журналы снабжали Карамзина множеством восточных притч, назидательных историй и новых литературных мелочей.
Несмотря на ориентацию на иностранную литературу, о которой сам Карамзин заявил в редакционной статье в конце 1802 г.9, новейшие сочинения самого Карамзина и его друзей обеспечивали журналу основную его литературную популярность. Иван Дмитриев, живший тогда в Москве в ссылке и тесно сотрудничавший с Карамзиным, регулярно давал в журнал стихотворения; кроме того, печатались поэтические произведения Г.Р.Державина, М.М.Хераскова, Ю.А.Нелединского-Мелецкого; отдельного упоминания заслуживает переложение “Элегии” Грея, выполненное В.А.Жуковским10. Собственные стихи Карамзина в “Вестнике Европы”, куда, в частности, вошли “Гимн глупцам”, “Меланхолия”, “К добродетели”, стали важной и четкой кодой к его поэтическому творчеству, а проза даже в большей мере, нежели стихи, знаменовала завершающий этап его работы по обновлению литературного языка. В “Рыцаре нашего времени”, “Марфе Посаднице”, “Моей исповеди”, “Чувствительном и холодном” раскрылись поиски как новых тем, так и повествовательных техник11.
Нежелание Карамзина продолжать рецензирование драматических произведений и книг коренилось в его изменившемся отношении к литературной критике. В предваряющем “Письме в редакцию”, которое он написал сам, Карамзин сформулировал свою новую позицию:
“…точно ли критика научает писать? Не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры? И не везде ли таланты предшествовали ученому, строгому суду? La critique est aisОe, et l’art est difficile. Пиши, кто умеет писать хорошо: вот самая лучшая критика на дурные книги!”12
А в конце 1802 г. он высказался еще более настойчиво:
“Что принадлежит до критики новых русских книг, то мы не считаем ее истинной потребностью нашей литературы (не говоря уже о неприятности иметь дело с беспокойным самолюбием людей). В авторстве полезнее быть судимым, нежели судить. Хорошая критика есть роскошь литературы: она рождается от великого богатства; а мы еще не Крезы. Лучше прибавить что-нибудь к общему имению, нежели заняться его оценкою”13.
Карамзин находился теперь в прямой оппозиции к той точке зрения, какую он отстаивал в “Московском журнале” в споре между В.С.Подшиваловым и Ф.О.Туманским о значении критики14. На горьком опыте он понял, сколь обидчивы такие авторы, как Туманский и Н.П.Николев, в отношении критики; испытал на себе то, как критические статьи вызывали грубые нападки со стороны московских франкмасонов и пародии Ивана Крылова и А.И.Клушина в “Зрителе”15. Очевидной приметой такого поворота на 180 градусов стало исключение переписки Туманского с Подшиваловым из второго издания “Московского журнала”, предпринятого как раз в эти годы (1802–1803). Но перемена чувств Карамзина в такой же мере была вызвана и его новым патриотическим подъемом, убежденностью, что молодые русские авторы нуждаются скорее в поддержке, чем в суровой критике: “Мы не аристократы в литературе: смотрим не на имена, а на произведения, и сердечно рады способствовать известности молодых авторов”16.
Изменившиеся предпочтения Карамзина не означали полного отречения от критики; но, как показал советский исследователь Г.П.Макогоненко17, Карамзин склонялся к замене критических обзоров передовицами, где предлагал критику скорее общего, нежели специфического свойства. Он замечал: “Впрочем, не закаиваемся говорить иногда о старых и новых русских книгах; только не входим в решительное обязательство быть критиками”18. В отличие от “Московского журнала”, критика в “Вестнике Европы” случайна и не систематична, но, тем не менее, значительна и по охвату, и по глубине. Карамзин делал сдержанные обзоры русских произведений, но был вполне откровенен, ведя речь о зарубежной литературе.
Карамзин рецензировал наиболее значимые иностранные, преимущественно французские, произведения, бывшие тогда еще недоступными в Москве, такие, как “Путешествие в Италию” Бартелеми, “Дельфина” г-жи де Сталь и “Гений христианства” Шатобриана19. Нападки Карамзина на труд Шатобриана весьма ироничны – как техника, так и их тон напоминают рецензию на “Баловня” Николева в “Московском журнале”:
“Мы не умеем вообразить ничего нелепее такой нелепости. Вот как пишут во Франции некоторые новые литераторы! Уверяю читателей, что перевод мой не уступает в верности никакому переводу на свете”20.
Иностранные сочинения в русских переводах тоже рецензировались. В частности, Карамзина воодушевил сделанный Н.И.Страховым перевод “Путешествия юного Анахарсиса” Бартелеми. Карамзин назвал его одним из выдающихся творений восемнадцатого столетия21. Он отметил и “ревностный патриотизм” А.Шторха, чей обзор по истории российской торговли был переведен с немецкого22. Третья статья из этого ряда – о переводе Э.Ф.Лантье “Антеноровы путешествия по Греции и Азии” (М., 1802) – интересна, в частности, схожестью с карамзинскими обзорами переводных сочинений в “Московском журнале”; она даже дана под заголовком “Критика” и во всем продолжает старую технику Карамзина. Рассмотрение содержания книги переходит в доскональный разбор качества перевода. Коль скоро подобные обзоры противоречили его новой позиции, Карамзин всячески старался смягчить действие критики:
“Но такая критика не похожа ли на привязку? Мы не виноваты, если не нашли в сем месте никаких важнейших пороков; и думая по сему неудачному опыту критики, что г. переводчик взял свои меры не бояться суда, закрываем Русского Антенора”23.
Не считая таких рецензий, основную часть критики в “Вестнике” составляют две большие статьи: одна – Дмитриева, другая – Карамзина. Статья Дмитриева “О русских комедиях” – единственный случай критики драматических произведений в журнале: она развивает понятие тонкой комедии в отличие от грубого натурализма и обличает склонность к пошлым фарсам и комедиям24. Статья Карамзина посвящена жизни и творчеству Ипполита Богдановича, чья смерть в 1802 г. вызвала поток бездарных эпиграмм, присылавшихся в “Вестник”25. Статья “О Богдановиче и его сочинениях” – важная веха в истории русской литературной критики. Карамзин попытался проследить развитие Богдановича как автора, проанализировать его главное сочинение, “Душеньку”, и сравнить ее с исходным образцом – лафонтеновской “Любовью Психеи и Амура”. Соединяя изложение тех или иных систематических теорий о природе и назначении искусства, обширные знания по предмету и умение писать в блестящем, воодушевляющем стиле, Карамзин в то же самое время упорно не отступал от положения “Вестника”: хвалить, а не бранить русские творения – и тем самым вуалировал свое действительное мнение относительно значимости Богдановича. Не далее как в 1800 г. Г.П.Каменев слышал, как Карамзин критиковал сочинения Богдановича, особенно некоторые места из его перевода вольтеровской поэмы о Лиссабонском землетрясении26; и все же это не помешало Карамзину в 1803 г. написать: Богданович перевел поэму “так удачно, что многие стихи ее не уступают красоте и силе французских”27. Вдобавок Карамзин склонялся к пересозданию образа Богдановича в своем, сентименталистском ключе; основные вехи биографии Богдановича образуют отправную точку для развертывания собственных взглядов Карамзина на радость художественного творчества, на необходимость мирной жизни, даже на неуместность строгой критики28. С другой стороны, карамзинское сравнение относительной ценности прозы и стихов на конкретных примерах и его оценка вклада Богдановича в русскую литературу остаются объективными и ценными.
II
Склонность Карамзина более снисходительно подходить к русской литературе, нежели он это делал в 1790-х гг., и связывать литературное развитие со стремлением послепетровской России к просвещению была очевидна уже в “Пантеоне российских авторов” (1801–1802). Хотя это сочинение и задумано в царствование Павла I, дух его – преимущественно александровский. Карамзин дал обзор своего “Пантеона” в “Вестнике” и полностью опубликовал свои заметки о Прокоповиче, Тредиаковском и Ломоносове. Их предваряла попытка периодизации русской литературы XVIII столетия:
“Феофан и Кантемир составляют сию первую эпоху; за нею следует эпоха Ломоносова и Сумарокова; третьею должно назвать время Екатерины Великой, уже богатое числом авторов; а четвертой… мы еще ожидаем”29.
Карамзина увлекали не только апологии ранней русской литературы, но и тенденции современного литературного процесса. Четвертым периодом должно было стать царствование Александра I, которое он в программной статье “Вестника” описал как время,
“…когда науки и художества в быстрых успехах своих обещают себе еще более успехов; когда таланты, в свободной тишине и на досуге, могут заниматься всеми полезными и милыми для души предметами; когда литература, по настоящему расположению умов, более, нежели когда-нибудь, должна иметь влияние на нравы и счастье”30.
Несмотря на то очевидное обстоятельство, что российским авторам все еще недостает таланта и вкуса, он выражал уверенность, что “в России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует на сердце и тем более плодов приносит”31.
Карамзин явно отбросил свой взгляд на литературу как на частное дело, утешение для поэта и его друзей, к чему его привело несоответствие между российскими и европейскими условиями. Путь Карамзина к утилитарным и патриотическим взглядам на искусство был и логичным, и неизбежным. Разочарование, вызванное событиями во Франции, укрепило его патриотическое чувство и убедило в важности той роли, какую может играть Россия в Европе. Задача литературы, таким образом, была не только в том, чтобы объединять лучшие силы России перед лицом Европы, но и вдохновлять гордость русских32.
Преследуя ту же цель в другой статье, “О любви к отечеству и народной гордости”, Карамзин подчеркивает важность некоторых (неопределенных) произведений русской литературы:
“Успехи литературы нашей <…> доказывают великую способность русских. Давно ли мы знаем, что такое слог в стихах и прозе? И можем в некоторых частях уже равняться с иностранцами. У французов еще в шестом-надесять веке философствовал и писал Монтань: чудно ли, что они вообще пишут лучше нас? Не чудно ли, напротив того, что некоторые наши произведения могут стоять наряду с их лучшими, как в живописи мыслей, так и в оттенках слога? Будем только справедливы, любезные сограждане, и почувствуем цену собственного”33.
Далее следует восхваление русского языка:
“Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, то есть сообразно с выражаемым действием: выгода, которую имеют одни коренные языки! Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка: мудрено ли, что мы не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре?”34
Карамзин воспроизвел эту точку зрения в важной статье, прямо обращенной к проблемам русской литературы и языка, – “От чего в России так мало авторских талантов?”. Обсуждая литературную отсталость России, Карамзин усматривал ее причины “не в климате, но в обстоятельствах гражданской жизни россиян”35. Он требовал от ищущих признания авторов прилежания и усердия, умения понимать язык и пользоваться им. В отличие от предыдущих своих статей Карамзин теперь сосредоточился скорее на действительном положении вещей, нежели на возможном. Так, он признавал и относительную незрелость русского языка, и недостаток вдохновляющих образцов в большинстве литературных жанров. Карамзин видел естественное решение проблемы развития языка в обращении к устному звучащему слову, но подчеркивал, что светские дамы, носительницы наиболее притягательной речи, говорят исключительно по-французски. Однако обратиться к русскоговорящим классам, минуя образованное общество, Карамзин не призывал, ибо это значило бы обойти дворянство, чье просвещение и совершенствование были для него главной политической задачей. Соответственно, его решение было интеллектуальным и художественным. Он ссылался на примеры полностью развитых европейских языков и на те возможности внутри русского языка, которые может развить талантливый или гениальный человек:
“Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов, давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения”36.
Таковы были проводимые последовательно принципы Карамзина, основанные на его убеждении, что “французы пишут, как говорят, а русские об многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом”37.
Заботы Карамзина о национальных нуждах и возможностях в области языка и литературы не имели необходимым следствием конфликт с основными догмами его былого космополитизма. “Вестник” развивал тенденцию отмечать недостатки и нелепости в других литературах, в частности в современной английской литературе38, но Карамзин ничуть не отрекался от своей любви к великим писателям и мыслителям, составлявшей основу его понимания просвещения. Теоретическое восхищение истинно космополитическим образом мысли вылилось в перевод “Разговора о невидимо-видимом обществе” Гердера. Чаемое “общество”, в отличие от масонства, было “не тайное, не сокрытое от света, но работающее явно; не обрядами и символами, но ясными словами и делами; не среди двух или трех народов, но везде, где есть просвещение”39. Будучи выше национальных предрассудков и мелких распрей, такое общество черпало бы вдохновение в мире книг и в любви к человечеству.
“В беседе с Гомером, Платоном, Ксенофонтом, Тацитом, Баконом, Фенелоном я не думаю, к какому государству они принадлежали, какого состояния были и в каких храмах молились”40.
Сохраняя верность этим идеалам, Карамзин подчеркивал благородство патриотизма. Поистине великие писатели, например, представляются великими патриотами; такие авторы, как Клопшток, “старались усовестить жалких сограждан, неутомимо прославляли любовь к отечеству в такой земле, где, еще за несколько десятилетий, нация уважала единственно чужестранное”41. Карамзин ощущал отрицательные коннотации слова “космополит” и противопоставлял лживый космополитизм вдохновляющему примеру Петра Великого:
“Он был русский в душе и патриот; а сии господа или англоманы или галломаны и желают называться космополитами. Только мы, обыкновенные люди, не можем с ними парить умом выше низкого патриотизма; мы стоим на земле, и на земле русской, смотрим на свет не в очки систематиков, а своими природными глазами”42.
Петр I был центральной фигурой в карамзинской концепции русского просвещения; его реформы знаменовали начало ускоренного развития России, стремились поставить ее наравне с Западом, и его пример, согласно тезису Карамзина, вдохновлял Екатерину II и Александра I. Рецензируя стихотворение А.Шенье о просвещении, Карамзин к тому месту, где Шенье называет Фридриха Великого выдающимся национальным просветителем, дает многозначительное примечание: “А Петр Великий?”43 В то же время Карамзина все больше интересует допетровская Россия, он старается проследить, как глубоко уходят корни русской культуры и истории. И теперь он уже старается не видеть конфликта между петровскими революционными методами и русскими традициями, ибо российская история дает еще одну опору для национальной гордости и самосознания44.
III
Интерес к истории стал для Карамзина главным устремлением: уже в 1801 г. он ясно видел свое будущее поприще как историка, что можно заметить по его первой оде Александру I. Издавая “Вестник”, он пользовался возможностью разделить плоды своих изысканий с читателями, тем самым одновременно удовлетворяя и личные интересы, и более широкие нужды журнала.
“Наталья, боярская дочь”, “Райская птичка” (1791), начальные страницы “Бедной Лизы”, как и неоконченная поэма “Илья Муромец” (1794), показали желание Карамзина использовать русскую историю и предания (или злоупотреблять ими); однако первой его собственно исторической повестью стала “Марфа”. В декабре 1802 г., за месяц до публикации “Марфы”, он выступил со своего рода теоретическим и вместе с тем патриотическим оправданием такого рода опытов. Его статья “О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств” в первую очередь касается сюжетов для живописи, но идеи Карамзина обращены к художникам всех областей творчества. К этой статье и к литературному воссозданию Марфы посадницы близко примыкает другая статья, озаглавленная: “Известие о Марфе Посаднице, взятое из жития Зосимы” (июнь 1803). Кроме новых сведений о характере и образе Марфы, статья содержит призыв, чтобы “искусное перо изобразило нам галерею россиянок, знаменитых в истории или достойных сей чести”45. Перечень таких женщин существенно дополняет более ранний, содержавший рекомендации о подходящих сюжетах для живописи. Возможно, Карамзина опять-таки побудил к тому зарубежный пример: г-жа де Жанлис в статье, переведенной Карамзиным, писала: “Всего более хотелось мне изобразить кистью славных в истории женщин, главные черты и добродетели жизни их”46.
В итоге своих исторических изысканий Карамзин пришел к признанию важности сохранения народных песен и пословиц. Одобряя Богдановича, он говорил, что “он издал “Русские пословицы”, в которых сохранились драгоценные остатки ума наших предков, их истинные понятия о добре и мудрые правила жизни”47. Сам Карамзин напечатал якутскую народную песню, в которой “просто и живо изображается привязанность сего добродушного народа к животным, достойным в самом деле благодарности человека”48. Карамзин считал необходимым собирать все виды исторических анекдотов и легенд, в самом деле считая это поистине патриотическим долгом:
“Как бы хорошо было собрать все русские предания, которые имеют отношение или к истории, или к старинным обыкновениям! Я похвалил бы русского, который бы с сим намерением вздумал объездить некоторые страны нашего отечества”49.
Он сожалел, что устные рассказы стариков, помнящих Петра Великого, Анну и Елизавету, не собираются и не хранятся тщательно50. Сам он описал некую сомнительную встречу с пожилой супружеской четой, обвенчавшейся более восьмидесяти лет назад; старый крестьянин у него изъясняется чередой пословиц и поговорок – явное свидетельство вековой мудрости – в характерно стилизованной сентиментальной манере:
“Я хотел знать, любят ли они друг друга? – Как не любить! Муж да жена больше, чем брат и сестра. – Боитесь ли вы смерти? – Чего бояться? Мы, слава Богу, пожили. Смерть не беда. – Тебе не жаль будет старушки? – Чего жалеть? Кому-нибудь надобно умереть прежде. – А если она переживет тебя? – Ну что же? в свете не без добрых людей; дадут ей уголок”51.
Карамзин призывал не только сохранять сведения о прошлом, но и освещать в печати все славные деяния настоящего для назидания потомства:
“Но и мы виноваты в том, что по сие время не имеем собрания истинных анекдотов русской народной добродетели, которое могло бы обезоружить мизантропов. Я не принял бы в такое собрание ничего вымышленного, неверного – ничего даже украшенного: одна истина прелестна, и сама собою”52.
Существовала тенденция искать русские эквиваленты для всего, что может предложить Запад, и английский пример во всех вещах pro bono patriae, как казалось, представляет особый вызов российскому патриотизму. Третья статья в самом первом номере “Вестника” сообщала об английском плане воздвижения памятника прошлой славе и победам отечества53, а сноска к дальнейшему переводу указывала на открытие в Вестминстерском аббатстве памятника павшему солдату “от благодарного Короля и народа”54. Карамзин говорил о необходимости включить такие сведения о России в первый рассказ о российском “благодеянии”, предназначенный для публикации в “Вестнике”:
“Дела человеколюбия служат украшением веку и государству. Когда и где бы люди ни поступали добродетельно, всякое чувствительное сердце радуется; но чем ближе к нам благотворитель, тем живее наше удовольствие. Если россиянин трогает меня великодушием, то я радуюсь как человек и еще как сын России. Патриот, любя добродетель во всех землях, обожает ее в своем отечестве; она есть важнейшая услуга государству, и пример ее не только утешителен, но и полезен в гражданских связях, имея спасительное влияние на общественные нравы”55.
В заключение автор призывал “всех патриотов, всех друзей человечества доставлять ему сведения о происшествиях, утешительных для чувствительного сердца”56. Такие рассказы о невоспетых подвигах русских все чаще печатались в дальнейших номерах “Вестника”. Доблесть русского крестьянства воспевалась вместе с благородством дворянства57.
Собирая пословицы, песни, анекдоты о прошлом и настоящем, подчеркивая свою убежденность в их патриотической и исторической ценности, Карамзин также давал в журнал свои исторические статьи, бывшие плодом прилежного исследования и сбора документов. В своих эссе он достиг высокого уровня литературного мастерства, стремясь сделать российскую историю живой и реальной для читателей. По сути, он был первым выдающимся популяризатором русской истории. Он приводил примеры из древней русской истории в связи с московским землетрясением58, сообщал читателям об исторических судьбах местностей и зданий вокруг Москвы59, излагал происхождение и функции Тайной Канцелярии60, анализировал причины московского восстания 1648 г.61 Похоже, Карамзин старался укорить своих братьев-русских их незнанием прошлого России и в то же время готовил себя к будущему поприщу историка. Его исторические очерки выявили зачаточное состояние российской историографии, недостаточность летописей и предвзятость иностранных путешественников62; он исправлял ошибки, сделанные его непосредственными предшественниками, В.Н.Татищевым и М.М.Щербатовым63, нападал на иностранцев вроде П.-К.Левека, автора невежественных писаний по истории России64, и сожалел, что место профессора российской истории в Академии Российской занимает иностранец65. Он полагал, что, поскольку в России еще нет настоящих историков, великие деяния предков мало известны потомкам, хотя дела эти и достойны самого красноречивого пера66. Таким пером Карамзин по справедливости считал свое67. Его замечания о задачах, встающих перед историком, предвосхищали установки его пока еще не написанной “Истории…”: с одной стороны, это большой интерес к характеру, а с другой – мерило доблести и нравственности. Он приводил мнения других историков об историописании и в первых томах своего труда явно разделял точку зрения Антуана Тома, что “историк не должен подробно описывать таких приключений, которых нельзя изобразить драматически; то есть разделить на предложение, следствие и заключение. Иначе подробные описания будут скучны и могут занимать только современников, которые участвуют в них по своему пристрастию”68. Проводя границу между историками и летописцами, Карамзин замечал, что русские летописцы, в отличие, например, от Тацита, не судят царей, а предпочитают из всех их дел описывать лишь самые успешные: военные победы, подвиги благочестия и т.п.69 Именно потому, что сам он обнаруживал элементы и того, и другого типа, Пушкин и назвал его “первым нашим историком и последним летописцем”70.
IV
Сочетание нравственного и эмоционального аспектов просвещения и патриотизма с особенным интересом к общественным и политическим установлениям отражается в идеях Карамзина в области совершенствования российского образования. Он рассматривал образование как внутреннее, патриотическое дело и с большим сарказмом отзывался о попытках иностранцев критиковать российские методы или вмешиваться в них. В “Странности” он высмеивал замысел некоего француза устроить неподалеку от Парижа школу, где в ряду других предметов юные россияне изучали бы и свой родной язык; Карамзин настаивал на том, что русским надо воспитываться и обучаться в России71.
В “Моей исповеди” он критиковал тот род дворянского образования, что ведет к пренебрежению собственной страной72. При этом он со всей готовностью приветствовал любые меры по учреждению образовательных заведений в России. Карамзин восхвалял Екатерину с ее народными школами, важность коих он еще и еще раз подчеркивал в своем “Историческом похвальном слове Екатерине II” (1802)73, а когда Александр I провел несколько реформ в образовании, Карамзин возвестил о них несколькими публикациями в “Вестнике”74.
В роли просвещенного патриота Карамзин призывал к замене иностранных учителей русскими, ибо “у нас не будет совершенного морального образования, пока не будет русских хороших учителей, которые единственно могут вселять в юное сердце чувства и правила доброго россиянина”75. Его просветительское рвение заставило его заклеймить невежество как противное патриотическому чувству, даже как признак нелояльности к государю, ибо невежество сводит на нет любые благие начинания правителя, выхолащивает самые мудрые законы, поощряет злоупотребления, несправедливости и т.д.76
Хотя Карамзин видел в просвещении прогрессивную силу, разрушающую предрассудки, невежество и реакцию, он верил, что сила эта не приведет к революции, но, напротив, укрепит социальный status quo; его взгляды сильно напоминают преобладающее масонское отношение к просвещению, что ясно видно из “Детского чтения для сердца и разума” (1785–1789), где побуждение к учебе идет рука об руку с защитой классовой системы.
Карамзин в “Вестнике” взял на себя роль апологета русского дворянства – роль, позволявшую ему снисходительно критиковать существующие непорядки внутри этого класса во имя его идеальной функции и характера. Он верил, что дворянство – душа всей нации и ее благородный лик; в мечтах он наделял российского дворянина не только мечом воина и весами судьи, но также и дарами земледелия и лаврами Аполлона77.
Хотя он и признавал, что образованный дворянин – редкость в любой стране и что учителей нужно будет набирать из низших классов78, немного позже он уже с гордостью опубликовал подробный рассказ о первом “профессоре-дворянине” в России – Григории Глинке из Дерптского университета79. Такого рода случаи подкрепляли карамзинский тезис, согласно которому исключительные права дворянства должны подкрепляться безупречной образованностью80.
Обращаясь к центральному критическому вопросу об отношении между господином и крепостным, Карамзин полагал, что просвещение приведет к ослаблению деспотической власти81. Эту точку зрения он изложил в своей, пожалуй, самой оптимистичной и идиллической статье для “Вестника” – “Приятные виды, надежды и желания нашего времени”:
“Просвещение истребляет злоупотребление господской власти, которая и по самым нашим законам не есть тиранская и неограниченная. Российский дворянин дает нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданских отношениях, помощником в бедствиях случая и натуры: вот его обязанности! За то он требует от них половины рабочих дней в неделе: вот его право!”82
Имея таких хозяев и такое понимание своей участи, крестьянин должен был примириться со своим жребием и служить своей стране, как то позволит ему его положение. Просвещение, полагал Карамзин, дало бы крестьянину возможность увидеть справедливость его доли; образованные европейские крестьяне благословляют свое скромное положение в гражданском сообществе, считают себя не рабами его, но благодетелями, как и другие классы, и каждый трудится, по-своему приумножая свое и общее благо83.
Защищая российскую социальную систему, Карамзин сознательно выступал против того, в чем он усматривал невежественные нападки и критику со стороны иностранцев84; наиболее откровенное его выступление в защиту рабства, “Письмо сельского жителя”, опровергает рассуждения иностранных путешественников о лености русского крестьянина как следствии пороков крепостничества. Карамзин полагал, что крепостные “ленивы от природы, от навыка, от незнания выгод трудолюбия”85. Вдобавок крестьянин отличается неистребимой склонностью к пьянству, о чем Карамзин весьма резко отзывается во всех спорах об освобождении без просвещения86. Карамзин был критически настроен по отношению к выдумкам кабинетных ученых, систематическим философским теориям, игнорирующим реальную жизнь87; верный своему убеждению в том, что истина посередине, Карамзин стоял за постепенные, неторопливые изменения:
“Время подвигает вперед разум народов, но тихо и медленно: беда законодателю облетать его! Мудрый идет шаг за шагом и смотрит вокруг себя. Бог видит, люблю ли человечество и народ русский; имею ли предрассудки, обожаю ли гнусный идол корысти – но для истинного благополучия земледельцев наших желаю единственно того, чтобы они имели добрых господ и средство просвещения, которое одно, одно сделает все хорошее возможным”88.
Карамзин резко выступал против немедленного освобождения. Он не способен был вообразить освобождение крестьян без земли – а таковое он считал практически невозможным для своего времени; вместе с тем он был убежден, что, не достигнув некоторого уровня образования, не будучи готовы к множеству проблем, которые встанут перед ними, крестьяне обратят свободу себе же во зло, погрязнут в праздности и пьянстве. Поколение молодых реформаторов вскоре перетолковало его осторожность как реакционность, а его аргументы в защиту крепостничества – как предпочтение рабства свободе89.
V
Выступления Карамзина в защиту господства дворян и крепостного права были одной из сторон стройной концепции того типа правления и общественного устройства, какое он мыслил для России. Она основывалась на некоторых убеждениях, по сути, высказанных уже в ранних произведениях Карамзина, но видоизмененных его опытом, личным и общественным, в продолжение царствований Екатерины II и Павла I. Сочинения Карамзина первых лет царствования Александра I показывают, что писатель вполне сформировался и как политический публицист.
Восшествие на престол Александра I он приветствовал одой – так же, как и Павла. Получив от царя подарок – кольцо с печатью, он написал еще одну оду на коронацию Александра, а в конце 1801 г. подготовил к публикации “Историческое похвальное слово Екатерине II”. В этих трех сочинениях выразились и надежды, какие Карамзин возлагал на молодого царя, и – в виде набросков – основные тезисы будущего “Вестника Европы”. Рефрен всех этих восхвалений – необходимость свода гражданского законодательства, который бы обеспечивал свободу личности и определял обязанности гражданина90. Речь не идет о том, что закон стоит над самодержцем: царь превыше всех и ответствен только перед Богом; и все же страх перед судом истории должен побуждать монарха быть добродетельным91.
Карамзинские славословия Екатерине II были попыткой в завуалированной форме высказать требования к новому царю, воспевая отдельные стороны екатерининского царствования; к такому маневру Карамзина побудили обещания, содержавшиеся в первом манифесте Александра I, где тот, вступая на престол, принимал на себя ответственность за народ, вверенный ему Богом, следуя законам и примеру своей венценосной бабки, императрицы Екатерины92.
Карамзинский вольный исторический обзор достижений Екатерины II – это фантазия о том, что могло бы быть; он предпочел забыть все то, что в пору ее царствования делало его похвалы сдержанными, и представить Екатерину II в идеальном свете. Она стала необходимой частью его схемы развития России, ее имя заняло место рядом с Петром Великим и Александром I. Для новых целей гражданской риторики Карамзин использовал все находки и весь пафос своего сентиментального стиля, что верно подметил тогдашний сатирик93.
Вслед за кратким введением, где он привлекает внимание к “бессмертным страницам” “Духа законов” Монтескье, книги неизмеримой важности и для Екатерины, и для его собственных политических воззрений94, Карамзин перечисляет успехи Екатерины под тремя рубриками: победы, законодательство и учреждения. Итог же – по сути, изложение собственных политических и социальных взглядов Карамзина, что видно не только на страницах “Вестника”, но и в таких позднейших сочинениях, как “Записки о древней и новой России” (1811), “Мнение русского гражданина” (1819) и “Мысли об истинной свободе” (1826). Карамзин обосновывал необходимость екатерининских войн для безопасности России, бранил коварную Польшу95 и, восхваляя то, как мудро Екатерина выбирала военных вождей, осторожно обходил Потемкина – возможно, это был пережиток старой неприязни к нему масонов96. Третий раздел, где Карамзин ведет речь о таких учреждениях, как Академия художеств, народные школы, Воспитательный дом и даже мудрая цензура97, служит ответом русских тем социальным институциям, которыми среди прочего так гордится Англия98. Но именно рассуждение о Екатерине-законодательнице позволило Карамзину в полной мере развернуть свою концепцию системы управления и отношений между личностью и государством. Карамзин живописал Екатерину II как царицу, предпочитающую разумные законы и отвергающую всякий деспотизм99.
Карамзин подробно прослеживает аргументы Екатерины II в пользу самодержавия, содержащиеся в ее “Наказе”, и готов проиллюстрировать справедливость ее слов примерами: он ссылается на злосчастное бессилие тогдашней Франции, где для спасения от внутреннего коллапса понадобился “корсиканский солдат”100. Приводя доводы в пользу самодержавия, Карамзин неожиданно подтверждает свою любовь к великим республиканцам в истории. Хотя сам он отвергал возможность осуществления идеальной республики в современном ему мире101 , он восхищался республиканскими добродетелями. И все же требования к личности в республике слишком высоки, а утрата гражданской доблести влечет за собой падение республики102.
Идея самодержавия как формы правления, соответствующей времени и единственно подобающей для России, пропагандировалась Карамзиным и в “Вестнике”. По возможности Карамзин всюду восхвалял Александра I как мудрого самодержца и связывал предстоящую славу России с его личным руководством и примером103. В частности, он предостерегал от того, как бы лживые царедворцы и советники не обманули Александра I относительно его истинных обязанностей перед его страной и не попытались посягать на его власть. В своей первой оде Карамзин говорил о таких льстецах104, а в статье о московском восстании 1648 г. он нарисовал образ доброго царя, юного отца своего народа, но предостерегал от услужливых мошенников и фаворитов105. В отличие от них, Карамзин занимал позицию законопослушного благонамеренного патриота106. Выстраивается образ России, управляемой мудрым самодержцем, под ним – дворянство, нарождающаяся буржуазия и крестьянство, все исполняют свой долг преданно и доблестно, с учетом вклада каждого члена общества в общее достояние и в соответствии с его положением: отбросив западные модели республик и конституционных монархий, Карамзин заменил их своей собственной самодержавной Аркадией.
VI
За убедительными и вескими доводами Карамзина в пользу того, что Пушкин обозначил как “необходимость самовластья и прелести кнута”107, стоял его страх перед бунтом, перед тиранией одного человека или нескольких, а конкретнее – отсвет Французской революции, снова и снова приковывавшей к себе его мысль в течение десяти с лишним лет:
“Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства, что, разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее всех обыкновенных злоупотреблений власти; что самое турецкое правление лучше анархии, которая всегда бывает следствием государственных потрясений; что все смелые теории ума, который из кабинета хочет предписывать новые законы нравственному и политическому миру, должны остаться в книгах вместе с другими, более или менее любопытными произведениями остроумия; что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакой силой ума; что одно время и благая воля законных правительств должны исправлять несовершенства гражданских обществ; и что с сею доверенностию к действию времени и к мудрости властей должны мы, частные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и делать все возможное добро вокруг себя”108.
Он замечает, что все выдающиеся умы того времени ожидали “великих перемен и новостей в учреждении обществ”, но поняли, что “революция была злословием свободы”109. В качестве примера великого европейского ума, обольщенного Французской революцией, но однажды отвергнувшего ее, Карамзин выбрал для перевода статью Архенгольца о Клопштоке. Не только центральное рассуждение, отстаивающее близкий Карамзину взгляд на революцию, но и вся статья в целом напоминают карамзинские мысли о патриотизме и литературном творчестве:
“Клопшток, подобно всем искренним филантропам, всем людям ума необыкновенного, не эгоистам, но друзьям общего добра, был другом Французской революции, когда она казалась благодетельною переменою судьбы человеческой во Франции. Он вместе с другими надеялся, что народ сильный и просвещенный может быть для себя мудрым законодателем; многое, особливо вдали, имело тогда вид пленительный. Всего более человеколюбивое сердце его восхитилось славным определением Народного Собрания, что Франция навеки отказывается от завоеваний; определение, сделанное на заре сего великого происшествия, но скоро осмеянное и забытое новыми правителями Франции. Тогда, как благородные сердца с жаром хвалили его, Клопшток в оде своей к Людовику XVI сказал:
Век счастливый! И счастлив я,
Что видел я тебя!
Но сия ревностная любовь к новой свободе французов от следующих происшествий мало-помалу угасала и наконец, во время ужасов Конвента, совершенно исчезла”110.
Желание Карамзина изгнать прочь французское влияние очевидно уже из первого номера “Вестника”. В добавление к статье, озаглавленной “История французской революции, избранная из латинских писателей”, где ужасы и крайности всех стадий революции иллюстрируются цитатами из Тацита, Саллюстия и др.111, был дан отрывок “Альцибиад к Периклу”, полный явных аллюзий на ложную мудрость революционных вождей112. Третья статья, “Женские парики”, связывала фасоны париков с “несчастными жертвами” революции; Карамзин в статье “О легкой одежде модных красавиц XIX века”, напечатанной тремя месяцами позже, в апреле 1802 г., нападал на русских дам, подражающих бесстыдным француженкам, которые танцевали контрдансы на могилах своих отцов, мужей и любовников113.
Карамзин с сожалением говорит о цивилизации предреволюционных дней; он готов отмечать все, что свидетельствует о возвращении благородных нравов и любезности. Переведенные статьи “О привычке” и “Об учтивости и хорошем тоне”114 наряду с замечаниями о “дурном вкусе nouveaux riches” и пожеланиями увидеть вновь введенными “светские тонкости”115 напоминают карамзинский тезис 1793 г.: учтивость, вежество суть цвет общества; Карамзин не оставлял попыток привить эти качества русскому дворянству116.
VII
Статьи о французах и о жизни в Париже, как и переводы французских источников более общего порядка, составляли значительную часть раздела “Литература и смесь” в “Вестнике”. Не удивительно, что политические судьбы Франции занимали важное место в разделе “Политика”. Именно этот раздел на деле оправдывал название журнала, информируя русскую публику о внутренних событиях в европейских государствах.
Однако это не были только переводы интересных статей из иностранной прессы; Карамзин был захвачен европейскими событиями, но в то же время стремился использовать зарубежный материал для освещения внутренних российских проблем. С этой целью Карамзин часто перепечатывал или вольно переводил иностранные оригиналы, так чтобы сторонний авторитет по видимости поддерживал мнения, которые сам он выразил в другом месте или считал невозможным высказать открыто. Эту технику убедительно продемонстрировал Ю.М.Лотман, опираясь на переводные статьи по самым разным темам117, но, не считая лотмановской статьи, переводы Карамзина, касающиеся политики, как и его собственные политические обзоры, почти не привлекали внимания исследователей.
Свои политические заметки Карамзин начал подробным обзором десятилетия, прошедшего после революции в Европе, где подчеркивал стремление всех стран к продолжительному миру и устойчивому образу правления. Внимание Карамзина привлекала в основном Франция, и в частности Наполеон. Наполеон царил в “Вестнике” и как личность, и как ключ к европейскому миру. Во вводной статье Карамзин характеризовал его как “нового Цесаря, нового Кловиса”118 и замечал:
“…опасные и безрассудные якобинские правила, которые вооружили против Республики всю Европу, исчезли в самом своем отечестве, и Франция, несмотря на имя и некоторые республиканские формы своего правления, есть теперь, в самом деле, не что иное, как истинная монархия”119.
Образ Наполеона – самовластного деспота, – кроме прочего, изменил отношение к Франции Павла I; Александр, хотя и осторожно добивался расположения английского правительства, был в то же время дружественно настроен по отношению к Наполеону. Карамзин, таким образом, отражал официальную линию, и вместе с тем отношение Карамзина к Наполеону отразило и многочисленные перемены во мнениях в 1800–1812 гг. Так или иначе, восстановление монархии Наполеоном, как казалось, в целом поддерживало карамзинский тезис об одной-единственной исторически оправданной форме правления для страны. Каждая статья “Вестника” содержала отсылки к Наполеону, в продолжение всей двухлетней издательской деятельности Карамзина более тридцати статей прямо касались Наполеона или его действий. Наполеон отвечал тем требованиям Карамзина к Великому Человеку, какие были высказаны в “Историческом похвальном слове Екатерине II”120.
Наполеон обладал тем, что Монтень называл “толикой безумия”121, без которой ничто великое не может существовать, ибо “основательное благоразумие никогда не бывало достоинством героев славолюбия”122. Хотя Карамзин считал Наполеона великим полководцем и вождем людей, он замечал в нем и определенные человеческие слабости, не позволявшие прославить его как великого и в то же время доблестного123. Вопреки всем изъянам Карамзин готов был воспеть Наполеона, особенно за то, что он восстановил авторитет церкви и помог развитию просвещения124.
Карамзин внимательно следил за новыми законодательными актами, как и за тем, как Франция поддерживала маниакальное увлечение конституциями, охватившее, в частности, Швейцарию и Италию. В 1802 г. Карамзин высказал пожелание, чтобы независимость была возвращена Швейцарии, поскольку “республиканская свобода и независимость принадлежат Швейцарии так же, как ее гранитные и снеговые горы; человек не разрушит дела природы”125. Так, когда Ландамман Алоиз Рединг организовал сепаратистское движение в малых кантонах Швейцарии, Карамзин был возмущен таким пренебрежением историей:
“Жаль, что такие жестокие властолюбцы имеют такое влияние на судьбу сих добрых, но простых людей, которые столько веков жили счастливо в союзе с большими кантонами, а теперь, следуя внушению одного злобного эгоиста, требуют разделения!”126
Последовавший конфликт в Швейцарии заставил его вновь повторить свое утверждение: без национальной доблести республика обречена:
“Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться над той степенью нравственности, на которой республики падают”127.
Враждебность Карамзина к Редингу продолжалась из номера в номер128, но в марте 1803 г. он перевел немецкую статью, где Рединга хвалили как самоотверженного, беззаветного патриота129. Это – хорошая иллюстрация того, как Карамзин старался представить объективную картину событий в Европе, причем собственная его точка зрения ясно излагалась в колонке “Известия и замечания”. Карамзин, таким образом, воспользовался немецким материалом для “внешней” критики и Франции, и Германии. Некоторые немецкие журналисты были явно настроены проанглийски и на все лады смаковали “ханжество” французской политики130; Карамзин сам находил удовольствие, выставляя французскую печать в неприглядном свете перед ее английской соперницей, уличая ее в частой лжи и клевете на противников131.
Интерес Карамзина к событиям в Англии служил противовесом его поглощенности Наполеоном; сам он ясно заявил то, что “в одной мы любопытствуем знать дела народные, а в другой дела Консула Бонапарте”132. Привлекал его прежде всего английский патриотизм, причем скорее в социальных установлениях, нежели в политических формах133. Он обычно подчеркивал, что наиболее часто превозносимые черты английской политической системы, особенно парламент и демократические выборы, не столь совершенны и не заслуживают подражания. В шутливой статье о выборах в Англии Карамзин процитировал замечание Руссо, что выборы – единственная пора, когда англичанин чувствует себя поистине свободным, но высказал опасения, что “сии выборы модно назвать только обрядом: министры невидимо управляют ими, соглашаясь однако ж с лучшими людьми в каждой округе”134.
Карамзинские политические заметки в “Вестнике” совпали с периодом краткого мира в Европе. Первый номер сообщал о предстоящей встрече в Амьене, а последние выпуски уже были полны предчувствием возобновления недавних столкновений. Когда Наполеон готовился к вторжению в Англию, Карамзин задавался вопросом, чья победа, Франции или Англии, обернется лучшим исходом для Европы; его восхищение Наполеоном вошло в противоречие с симпатиями к Англии:
“Англия употребляет во зло перевес морских сил своих; но кто пожелает, чтобы французы завоевали сию счастливейшую страну на земном шаре, страну, где царствуют мудрые законы и граждане благоденствуют?”135
Важно, впрочем, заметить, что ожидание нового европейского конфликта не вело Карамзина к отчаянию или скорби, как то было с событиями Террора и революционных войн. Причиной его относительного спокойствия была патриотическая вера в Россию и вновь обретенная независимость от Европы. Его уверенность основывалась не только на внутренней мощи и самосознании России, упрочившихся с приходом Александра, но и на том, какая миссия и какое влияние принадлежали России в Европе136.
Он гордо напоминал, что вмешательство России в дела Германии сделало ее “предметом всемирного почтения, всемирной доверенности”, что жители острова Корфу призвали русских на помощь и что даже Англия признала силу России137.
VIII
“Вестник Европы” предоставлял русской публике широкое разнообразие предметов для чтения, однако в журнале господствовала одна личность, пристрастия одного человека, сообщавшие изданию единство как стиля, так и постоянных тем и идей. В сравнении с “Московским журналом” “Вестник” – по большей части политический, а не литературный журнал; карамзинское стремление к культурному просвещению сопровождалось пропагандой вполне определенной социальной и политической системы, внутри которой могли осуществиться его идеи. Журнал был вестником европейских событий на том уровне, чтобы европейский опыт в положительном или отрицательном смысле показывал путь развития России; по сути, это завет человека, изучившего и усвоившего многое из европейской культуры, но теперь почувствовавшего тягу к перемене и желавшего вдохнуть в россиян сознание величия и могущества.
Сам Карамзин со школьных лет благополучно жил под влиянием западной литературы и мысли и в своей повести “Лиодор” (1792) легко признавал, что русские пока еще лишь учатся у Запада во всех областях, даже в литературе138. Сейчас он был уверен в своем положении писателя и в России, и за ее пределами; он был единственным из тогдашних русских авторов, получившим широкую известность на Западе, и в период 1797–1803 гг. переводы его “Писем”, повестей и статьей выходили на английском, греческом, датском, немецком, польском и французском языках139. На страницах “Вестника” Карамзин уделял внимание английским, немецким и французским версиям своих сочинений140, и именно из “Вестника” Иоганн-Готфрид Рихтер, переводчик “Писем”, брал статьи и повести для публикации в своих “Russische Miszellen” (1803–1804)141.
“Вестник Европы” занял исключительное место в истории русской журналистики как первый “толстый журнал”, и его значимость была сразу же признана современниками Карамзина. Вначале журнал вышел тиражом 600 экземпляров, но имел такой успех, что первый номер пришлось перепечатать, а ежемесячный тираж довести до 1200 экземпляров. Из похвал карамзинскому успеху самая, пожалуй, впечатляющая, из-за своей неожиданности, исходит от оппонента, шишковиста и декабриста Вильгельма Кюхельбекера, который в ссылке прочел сочинения Карамзина, написанные в XIX веке. Хотя взгляды его существенно расходились с карамзинскими142, он счел своим долгом признать заслуги “Вестника”:
“Должен признаться, что для того времени этот журнал чрезвычайно хорош; да и ныне он по занимательности занял бы не из последних мест между нашими изданиями, а по слогу чуть ли не первое”143.
Месяцем позже, в июне 1832 г., он добавил:
“Увы. Принесли мне два тома карамзинского “Вестника” и два его преемников: какая разница! Должно отдать справедливость Карамзину, что он, как журналист, был мастер своего дела”144.
Перевод с английского Н.Н.Трубниковой
1 Вигель Ф.Ф. Записки: В 2 т. Т. I. М., 1928. С. 131 (цит. по: Вигель Ф.Ф. Записки. М., 2000. С. 78. – Пер.).
2 Арзамас и арзамасские протоколы. Л., 1933. С. 240 (цит. по: Арзамас. Сб.: В 2 кн. Кн. 1. М., 1994. С. 459. – Пер.).
3 Вигель. С. 125.
4 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 190.
5 Во втором томе своего литературного альманаха “Аглая” (1795) Карамзин напечатал переписку Мелодора и Филалета, отражающую собственный мировоззренческий кризис писателя в связи с террором, воцарившимся во Франции. Мелодор у Карамзина – идеалист, утративший иллюзии, а Филалет – оптимист, защищенный житейской мудростью. Спор был продолжен в “Разговоре о счастии” (1797).
6 Сочинения Карамзина: В 3 т. Т. 1. СПб., 1848. С. 210 (Примечание: По возможности дальнейшие ссылки даются по этому изданию, включающему важнейшие статьи Карамзина из “Вестника Европы”: Карамзин, далее номер тома и номер страницы).
7 Вестник Европы. I. 1802, апрель, № 1. С. 8.
8 Там же. VIII. 1803, апрель, № 7. С. 173–192.
9 Там же. VI. 1802, декабрь, № 23. С. 227.
10 Там же. № 24. С. 319–325.
11 В задачи нашей статьи не входит анализ прозаических сочинений Карамзина, печатавшихся в журнале или вне его. Их важность, впрочем, признается в нескольких заслуживающих внимания исследованиях, напр.: Федоров В.И. “Историческая повесть” Карамзина “Марфа Посадница” / Уч. зап. Московского городского пед. ин-та. LXII. № 6. М., 1957. С. 109–120; Лотман Ю.М. Пути развития русской прозы 1800–1810-х годов / Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 104. Тарту, 1961. С. 3–57; История русского романа. I. М.; Л., 1962. С. 71–83; Канунова Ф.З. К эволюции сентиментализма Н.М.Карамзина (“Марфа Посадница” / Уч. зап. Томского гос. ун-та. № 50. 1965. С. 3–13. Канунова Ф.З. Эволюция сентиментализма Карамзина (“Моя исповедь”) / Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. XVIII век. Сб. 7. М.; Л., 1966. С. 286–290.
12 Вестник Европы. I. 1802, январь, № 1. С. 7.
13 Там же. VI, декабрь, № 23. С. 228–229. (Новые взгляды Карамзина на критику были подхвачены Жуковским, который начал издавать “Вестник” с 1808 г.: “критика и роскошь дочери богатства: а мы еще не Крезы в литературе!” – Там же. 1808, январь, № 1. С. 9.)
14 Московский журнал. V. 1792, февраль. С. 277–290.
15 Барсков Я.Л. Переписка московских масонов XVIII века, 1780–1792. Пг., 1915. С. 90. Зритель. II. СПб., 1792, июнь. С. 158–159.
16 Вестник Европы. VI. С. 228.
17 Макогоненко Г.П. Литературная позиция Карамзина в XIX веке // Русская литература. Л., 1962. № 1. С. 90.
18 Вестник Европы. VI. С. 229.
19 Там же. III. 1802, май, № 10. С. 103–119; VII. 1803, январь, № 2. С. 136–140; III. 1802, июнь, № 11. С. 242–244.
20 Там же. С. 244.
21 Там же. X. 1803, июль, № 13. С. 57–58 (ср. Cross A.G. N.M.Karamsin and BarthelОmy’s Voyage du jeune Anacharsis / Modern Language Review. LXI. 1966, July, No. 3. P. 467–472).
22 Там же. V. 1802, сентябрь, № 17. С. 56.
23 Там же. III. 1802, май, № 10. С. 146.
24 Там же. II. 1802, апрель, № 7. С. 232–236. (Ср. заметки Карамзина Дмитриеву о “Смехе и горе” Клушина в 1793: Письма Н.М.Карамзина к И.И.Дмитриеву. СПб., 1866. С. 36–37.)
25 Дело зашло так далеко, что Дмитриев написал стихотворение “Эпитафия эпитафиям, сочиненная одним из авторов эпитафий”: Вестник Европы. IX. 1803, май, № 9. С. 46. Уровень эпитафий можно оценить по тому, что Карамзину приходилось исправлять по две грамматические ошибки в двустрочной эпиграмме! – Там же. VIII. 1803, март, № 6. С. 140.
26 Второв Н. Гаврила Петрович Каменев // Вчера и сегодня. I. СПб., 1845. С. 50.
27 Карамзин. I. С. 610 (цит. по: Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 115–116, далее Избр. статьи. – Пер.).
28 Там же. С. 615, 643–644, 647. (См. переписку Карамзина с Виландом в “Письмах”, где затрагиваются все три темы. Там же. II. С. 149.)
29 Вестник Европы. V. 1802, октябрь, № 20. С. 285. (В заметках о Кантемире в “Пантеоне” Карамзин поделил XVIII в. на четыре периода.)
30 Там же. I. 1802, январь, № 1. С. 3–4.
31 Там же. С. 5.
32 Карамзин. III. С. 551–552.
33 Там же. С. 473 (цит. по: Избр. статьи. С. 96. – Пер.).
34 Там же. С. 474–475 (цит. по: Избр. статьи. С. 97. – Пер.).
35 Там же. С. 527 (цит. по: Избр. статьи. С. 101. – Пер.).
36 Там же. С. 528 (цит. по: Избр. статьи. С. 102. – Пер.).
37 Там же. С. 529 (цит. по: Избр. статьи. С. 102. – Пер.). Идея “писать как говорят” была поддержана наследниками Карамзина, в частности Батюшковым, но высказана была еще в 1778 г. Ф.Г.Кариным, последователем Сумарокова: Саитов В.И. Федор Григорьевич Карин. Один из малоизвестных писателей второй половины XVIII века / Библиограф. СПб., 1893, № 1. С. 16.
38 Вестник Европы. II. 1802, март, № 5. С. 56 (ср.: Карамзин. II. С. 749).
39 Там же. VI. 1802, ноябрь, № 22. С. 124.
40 Там же. С. 126.
41 Там же. IX. 1803, июнь, № 11. С. 172.
42 Там же. С. 167–168 (ср.: Карамзин. III. С. 609).
43 Там же. I. 1802, январь, № 1. С. 44.
44 Карамзин. III. С. 552.
45 Там же. I. С. 384 (цит. по: Избр. статьи. С. 137. – Пер.).
46 Вестник Европы. IX. 1803, июнь, № 11. С. 201.
47 Карамзин. I. С. 641 (цит. по: Избр. статьи. С. 133. – Пер.).
48 Вестник Европы. VI. 1802, ноябрь, № 22. С. 133 (подробный анализ изменения карамзинского отношения к народной литературе дан Н.Н.Трубицыным: Трубицын Н.Н. О народной поэзии в общественном и литературном обиходе первой трети XIX века. СПб., 1912. С. 328–332).
49 Там же. X. 1803, июль, № 13. С. 60–61.
50 Карамзин. I. С. 424–425.
51 Там же. С. 470.
52 Вестник Европы. III. 1802, май, № 10. С. 140.
53 Там же. I. 1802, январь, № 1. С. 17–19.
54 Там же. С. 48.
55 Там же. II. 1802, март, № 5. С. 52.
56 Там же. С. 55.
57 Там же. VIII. 1803, март, № 5. С. 39–42; апрель, № 7. С. 227– 229; № 8. С. 298–301; IX, май, № 10. С. 124–126; июнь, № 11. С. 235; № 12. С. 291–294; XII, ноябрь, № 23–24. С. 268–275.
58 О московском землетрясении 1802 года // Карамзин. III. С. 581–584.
59 Путешествие вокруг Москвы // Карамзин. I. С. 448–457; Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице // Там же. С. 458–501.
60 О тайной канцелярии // Там же. С. 419–426.
61 О московском мятеже в царствование Алексея Михайловича // Там же. С. 398–418.
62 Там же. С. 420–421, 487.
63 Там же. С. 422–423, 485.
64 Там же. С. 419.
65 Там же (Карамзин имел в виду А.Л.Шлёцера [1735–1809]).
66 Там же. С. 479.
67 В конце своего сочинения о Марфе Карамзин замечает: “Галерея славных россиянок может быть весьма приятным сочинением, если автор, имея талант и вкус, изобразит лица живыми красками любви к женскому полу и к отечеству. Нужно ли сказывать, кому надлежало бы приписать такое сочинение в наше время?” Там же. С. 387 (Цит. по: Избр. статьи. С. 139. – Пер.).
68 Вестник Европы. II. 1802, март, № 6. С. 134.
69 Карамзин. I. С. 424.
70 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. XI. М.; Л., 1949. С. 120.
71 Карамзин. III. С. 607 (ср. письмо Карамзина Александру Тургеневу на ту же тему в сентябре 1816 г. // Там же. С. 740).
72 Там же. С. 505–507.
73 Там же. I. С. 361.
74 О новых благородных училищах, заводимых в России // Вестник Европы. II. 1802, апрель, № 8. С. 358–366; О новом образовании народного просвещения в России // Карамзин. III. С. 348–359; О верном способе иметь в России довольно учителей // Карамзин. III. С. 340–347; О публичном преподавании наук в Московском университете // Там же. III. С. 611–617.
75 Вестник Европы. II. 1802, апрель, № 8. С. 363.
76 Карамзин. III. С. 349.
77 Там же. С. 597.
78 Там же. С. 343–344.
79 Вестник Европы. IX. 1803, июнь, № 11. С. 197–199. (Позже Карамзин издал фрагмент из первой книги Глинки – “Храм Световида”, замысловатого изыскания насчет божеств славянской мифологии // Там же. X, август, № 15. С. 173–186.)
80 Карамзин. III. С. 616.
81 Там же. С. 399.
82 Там же. III. С. 591. (Ср.: там же. С. 580.) Цит. по: Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т. 2. М.; Л. 1964. С. 272–273, далее Избр. соч. – Пер.
83 Там же. С. 351.
84 Там же. С. 573–574, 350.
85 Там же. С. 573 (цит. по: Избр. соч. С. 292).
86 Там же. С. 570; I. С. 406.
87 В “Историческом похвальном слове Екатерине II” проводит четкое различение между философским теоретизированием и политической целесообразностью // Там же. I. С. 370.
88 Там же. III. С. 575 (цит. по: Избр. соч. С. 293).
89 Ср. сообщение Пушкина о разговоре с Карамзиным на эту тему и о том, как Карамзин с жаром отклонил подобное обвинение: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. XII. 1949. С. 306.
90 В более поздней статье Карамзин говорил, что острее всего Россия нуждается в полном тщательно составленном своде гражданского права, изложенном ясным и мудрым языком. Карамзин. III. С. 592.
91 Там же. I. С. 209.
92 Скабичевский А.М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863). СПб., 1892. С. 86.
93 “Один с улыбкою умильной / Желал дела твои воспеть / И слов пустя поток обильный / Мнил славу Томаса иметь. /К романам, к пасторальну слогу / Имея страсть – скроил эклогу / И слово милая вклеил / Твои и лавры и трофеи / И храмы все, и мавзолеи / Слезою нежной окропил” // Русская старина. XCII. СПб., 1897, ноябрь. С. 306.
94 Карамзин. I. С. 280.
95 Карамзин. I. С. 289. (Неприязнь Карамзина к Польше явствует и из “Мнения русского гражданина”.)
96 Вернадский Г.В. Русское масонство в царствование Екатерины II. Пг., 1917. С. 236–238.
97 Он настаивал на необходимости цензуры, ибо разум способен отклоняться от истины; он с готовностью забыл цензорские эксцессы времен Екатерины и Павла.
98 Карамзин. II. С. 723.
99 Там же. I. С. 303–304.
100 Там же. С. 312.
101 Впрочем, верный теориям Монтескье и Руссо о приемлемости республики для небольшой страны, Карамзин поддерживал швейцарскую систему // Там же. I. С. 313, 320.
102 Там же. I. С. 312–313.
103 Там же. III. С. 345, 349, 357.
104 Там же. I. С. 202.
105 Там же. С. 402–403. (Ср. карамзинский перевод статьи, дающей похожий образ Людовика XVI: Вестник Европы. I. 1802, январь, № 1. С. 18–28.)
106 Там же. С. 203. (Ср. эпиграф к “Запискам о старой и новой России”.)
107 Этой эпиграммы на “Историю” Карамзина не включили в академическое издание сочинений Пушкина, но принадлежность ее Пушкину доказана Б.В.Томашевским: Пушкин. Исследования и материалы. I. М.; Л., 1956. С. 208–215.
108 Карамзин. III. С. 585–586. (Ср.: там же. II. С. 462–463.) Цит. по: Избр. соч. С. 268–269. – Пер.).
109 Там же. С. 586, 587 (цит. по: Избр. соч. С. 269–270).
110 Вестник Европы. IX. 1803, июнь, № 11. С. 175–176.
111 Там же. I. 1802, январь, № 1. С. 20–37.
112 Там же. С. 9–16.
113 Карамзин. III. С. 522.
114 Вестник Европы. VII. 1803, январь, № 2. С. 85–91; XI. 1803, май, № 9. С. 24–30.
115 Там же. I. 1802, январь, № 1. С. 33.
116 Карамзин. III. С. 387.
117 Лотман Ю.М. Эволюция мировоззрения Карамзина (1789–1803) / Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 51. Тарту, 1957. С. 150–155.
118 Карамзин. I. С. 527.
119 Там же. С. 530 (цит. по: Избр. соч. С. 262). (Карамзин также перевел речь барона Неккера о преимуществах монархии перед республикой: Вестник Европы. V. 1802, октябрь, № 20. С. 301–319.)
120 Там же. I. С. 276–277. (Ср.: “Не народ французский, а провидение поставило сего удивительного человека на степень такого величия” – Вестник Европы. III. 1802, июнь, № 11. С. 270).
121 Цит. по: Карамзин. “Чувствительный и холодный” // Там же. III. С. 620.
122 Здесь Карамзин имеет в виду план Наполеона завоевать Англию. Вестник Европы. X. 1803, август, № 15. С. 230.
123 Карамзин. I. С. 552.
124 Вестник Европы. III. 1802, май, № 9. С. 77–94; II, апрель, № 7. С. 276–277.
125 Карамзин. I. С. 536 (цит. по: Избр. соч. С. 266).
126 Вестник Европы. V. 1802, сентябрь, № 18. С. 157.
127 Там же, октябрь, № 20. С. 319–320.
128 Там же. VI. 1802, ноябрь, № 21. С. 74; № 22. С. 156, декабрь, № 24. С. 330–331.
129 Там же. VIII. 1803, март, № 6. С. 146–154.
130 В частности, Архенгольц. – Карамзин. II. С. 691.
131 Вестник Европы. II. 1802, апрель, № 8. С. 386; IV, август, № 15. С. 247; VI, ноябрь, № 22. С. 165.
132 Там же. IV. 1802, август, № 16. С. 329.
133 См.: Cross A.G. Karamsin and England / Slavonic and East European Rewiew. XLIII. 1964. № 100. December, p. 101–106.
134 Вестник Европы. IV. 1802, июль, № 13. С. 73.
135 Там же. XI. 1803, сентябрь, № 18. С. 160.
136 Карамзин. III. С. 590.
137 Вестник Европы. V. 1802, октябрь, № 19. С. 323; X. 1803, август, № 15. С. 213–215, 232.
138 Московский журнал. V. 1792, март. С. 315.
139 Пономарев С. Материалы для библиографии литературы о Н.М.Карамзине. СПб., 1883. С. 46–51.
140 Вестник Европы. VII. 1803, февраль, № 3. С. 229; X, август, № 15. С. 195–198; XI, октябрь, № 20. С. 291; XII, ноябрь, № 21– 22. С. 50.
141 Кулешов В.И. Из истории русско-немецких литературных связей (“Вестник Европы” Н.М.Карамзина и “Russische Miszellen” И.Г.Рихтера) // Славянская филология. V. М., 1963. С. 436–451.
142 “Со всеми мнениями Карамзина – историческими, литературными, философическими – невозможно быть согласным” // Кюхельбекер В.К. Дневник. Л., 1929. С. 88. (Цит. по: Кюхельбекер В.К. Путешествие, дневник, статьи. Л., 1979. С. 268. – Пер.)
143 Там же. С. 60–61. Цит. по: Кюхельбекер В.К. Путешествие… С. 147–148. Цитируется запись от 20 июня 1832 г. – Пер.
144 Там же. С. 64–65. (Непосредственными преемниками Карамзина в “Вестнике” были П.Сумароков, М.Т.Каченовский и Жуковский.) Цит. по: Кюхельбекер В.К. Путешествие… С. 156. Цитируется запись от 11 июля. – Пер.