Жозеф де Местр, Алексис де Токвиль и В.Г.Короленко о революции
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 6, 2002
«…Если рассудительность лишь
вскользь касается наших умов,
доверимся хотя бы истории, которая и
есть экспериментальная политика».
Ж. де Местр
«…Человек, изучающий только Францию,
никогда ничего не поймет
во Французской революции».
А. де Токвиль
«У Европы и Америки есть уже
практика долгодействовавшего
политического строя. А у нас? Мы впали
из одного насилия в другое».
В.Г.Короленко
Действительно, изучая одну Францию, не много поймем во Французской революции. То же справедливо и для России – такова причина сопоставления названных авторов. Сравнивая их наблюдения, убеждаешься в сходстве картин, хотя речь идет о разных странах и эпохах. «…Как поверить в прочность свободы, которая начинается с гангрены?» – спрашивает де Местр1. «Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы», – писал Короленко Луначарскому2. «Сами того не осознавая, они заимствовали у Старого порядка большинство чувств, привычек, даже идей, с помощью которых и совершили Революцию, разрушившую Старый порядок. …Для возведения нового здания они неосознанно воспользовались обломками Старого режима»3.
Не зная, кому принадлежат эти слова, легко решить, что сказано о большевистском перевороте.
У Короленко немало оценок октября 1917 года и дальнейших событий как продолжения самодержавной эпохи. «Надругательство над свободой и самыми нормальными человеческими интересами, к которым привели коммунистическая революция и самодурство большевиков, ничем не отличается от произвола и самодурства царской власти…» (334). А в письме Луначарскому сказано с еще большей определенностью: «…Россия вас заслужила… Вы являетесь только настоящим выражением ее прошлого…» (466).
Все же этого недостаточно; чтобы понять взгляды русского писателя на происшедшее в 1917 году, помогает сопоставление с французскими авторами.
Последней главе своей книги о революции ХVIII века во Франции Ж. де Местр дал парадоксальное название: «Отрывок из истории Французской революции Дэвида Юма». Общеизвестно, у английского писателя такого сочинения нет и не могло быть: он умер в 1776 году. У него есть «История английской революции» – о событиях ХVII века, чем и воспользовался Ж. де Местр. Дословно цитируя Д.Юма, он выбирает страницы, целиком подходящие для оценок Французской революции. Самое примечательное состоит в том, что эти фрагменты едва ли не безоговорочно пригодны и для характеристики последствий большевистского переворота.
«Никогда еще Англия не знала такого жестокого и самоуправного правления, какое установили эти опекуны свободы» (177).
«Под предлогом упрощения судопроизводства предлагалось разрушить весь строй… законодательства как чрезмерно связанный с монархистским правлением. Ярые республиканцы упразднили имена, нарекаемые при рождении, и заменили их нелепыми именами, отвечавшими духу революции» (178).
«…Им понадобилось… учредить чрезвычайный трибунал, который рассматривал обвинительные акты… Этот трибунал состоял из людей, преданных господствовавшей партии, людей без имени, без убеждений и способных поступиться всем ради собственной безопасности и амбиций» (181).
Приведенного достаточно, чтобы утверждать: все революции на одно лицо, где бы и когда ни происходили, поэтому имеем дело с типологией, неким историческим законом.
Короленко тоже заметил близость событий во Франции 1789 года и в России 1917-го: «У нас до сих пор живы традиции Великой французской революции… Т.е. мы подражаем французам на той их ступени, которая была сто лет назад <…> Мы решились приемами ХVIII века произвести социальную революцию. Там был террор, и наши Пятаковы думают, что если бы у нас воздвигнуть гильотину, то дело сразу было бы выиграно» (386).
Эта мысль из дневника повторена с вариациями в письме Горькому: «Мы затормозили ход нашей революции тем, что не признали сразу, что в основу ее должна быть положена человечность. У нас исстари составилось представление, что “великая” французская революция удалась только потому, что действовала террором <…> Наши революционные деятели забыли, что со времени французского террора прошло более столетия, и Европа жила в это время недаром…» (493–494).
История убедила Европу, следует из мысли писателя, что не только справедливое – никакое общество нельзя создать террором. Когда в 30-е годы минувшего столетия фашисты в Германии сделали новую попытку социального переустройства с помощью террора, «французский опыт» Европы этому помешал. Разумеется, не он один, но и его доля важна, иначе, вопреки соображениям Короленко, должны признать, что Европа полтора века жила даром.
Нет, этого не скажешь, не отступая от правды. «…Уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, – писал Короленко Луначарскому в сентябре 1920 года, – и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая форм для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве» (464).
И почему? Писатель отвечает: «Самая легкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не нашу готовность к социалистическому строю, а, наоборот, на незрелость нашего народа» (446. Курсив мой. – В.М.).
По мнению Короленко, незрелость проявилась в том, что человечность не признана необходимым условием революции, – отброшены интересы лица, индивида. Россия повторила ошибку Французской революции, не усвоила ее опыта, и возникает вопрос: способна ли она извлекать уроки из опыта собственного?
Предпочтение интересов народа (человечества) – неиндивидуализированной, безликой массы – интересам человека свойственно, полагает Короленко, незрелому народу, или, применяя другие понятия, племенному, архаическому обществу, решающему задачи только физического выживания. Племенной ум еще не созрел до понимания жизнезначимости духовных проблем, всегда имеющих индивидуальное содержание и потому близких каждому индивиду.
В таком положении нет ничего оригинального – все народы проходили эту стадию, все были убеждены в своей коллективной исключительности по сравнению с остальными народами – типичная племенная идеология.
Ее следы, кстати, попадаются и в мысли Ж. де Местра: «…Я говорил о господстве Франции над остальной Европой. Провидение, всегда соизмеряющее средства с целью и наделяющее нации, как и человеческие существа, необходимыми для реализации их предназначения органами, именно французской нации предоставило два орудия <…> которыми она движет мир…» (37–38. Курсив автора).
Современному русскому читателю такой тип суждения хорошо знаком по сочинениям мыслителей славянофильской ориентации, полагавших, в отличие от де Местра, что именно Россия взыскана провидением, что ей и только ей суждена особая историческая миссия и т.д. По соображениям Короленко, это – очередное свидетельство незрелости народа, ибо в таком мировоззрении все еще нет понимания ценности отдельного лица и по-прежнему в ходу «народ», «коллективное предназначение», «особый путь страны».
Вот почему справедлив упрек писателя: «…Наша интеллигенция вместо того, чтобы мужественно и до конца сказать правду “владыке-народу”, когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестия, – прикрывает отступление сравнениями и софизмами и изменяет истине» (48. Подчеркнуто автором). «Прежде льстили “помазанникам”, теперь льстят “пролетариату” и красной армии» (223).
Короленко оказался среди немногих русских умов, открыто заговоривших о заблуждениях народа, о том, что самый строй собирательной народной души нуждается в исправлении или перенастройке, что состояние народной массы не только не предмет гордости, но тяжелый недуг, требующий – ради самой массы – лечения: «Нашу внутреннюю болезнь – большевизм всякого рода… нам надо и пережить внутренне» (118).
Эти слова решительно противоречат тому, что некогда писал, к примеру, Достоевский: «Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа, преклониться перед правотой народной и признать ее за правду»4.
Под пером Короленко у народа совсем иной облик, а потому и выводы другие: не преклоняться перед «правдой» народа, а сказать ему правду о нем самом. «Наша психология – психология всех русских людей – это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый. Русский народ якобы религиозен. Но теперь (декабрь 1917. – В.М.) религии нигде не чувствуется. Ничто “не грех”. Это в народе. Это и в интеллигенции». «Это и есть страшное: у нас нет веры, устойчивой, крепкой, светящей свыше временных неудач и успехов. Для нас “нет греха” в участии в любой преуспевающей в данное время лжи» (48).
Сам писатель не принадлежал к таким людям: не участвовал во лжи, не кадил ни царизму, ни большевикам, ни народу. О большевиках говорил: «Вы явились естественными представителями русского народа с его привычкой к произволу, с его наивными ожиданиями “всего сразу”, с отсутствием даже начатков разумной организации и творчества» (470).
Нельзя утверждать безоговорочно, ибо следующая мысль не поддается проверке, но как знать, раздавайся критика непохвальных народных качеств чаще или, по крайней мере, не будь славословий широкой душе, безмерной одаренности народа и его инстинктивному правдолюбию, дающим ему первенствующее место среди остальных народов5, – так вот, не удалось ли бы избавиться от тех самых черт, которые до сих пор мешают жить по-человечески – признавая ценность индивидуального бытия, т.е. каждого человека?
Нашелся еще один русский писатель, косвенно возразивший «народной правде» Достоевского и вслед за Короленко обративший внимание на удручающие свойства национального характера: «…За сменой всех идеологий русской революции – бывших и будущих – остается ее фон: тоталитарной несвободы. В этом удушающем рабстве, в той легкости, с которой народ это рабство принял <…> скрывается московская привычка к рабству, культура рабства в московские и петербургские столетия истории <…> Москвич никогда не дышал свободным воздухом: состояние рабства… является для него исторически привычным, почти естественным»6.
Возвращаюсь к Короленко. Его суждения позволяют установить главное отличие русской революции ХХ века от западноевропейских ХVII и ХVIII. Те революции изменили облик не только своих стран, но всего Запада, вывели его в Новое время – от племенной идеологии, старого миропонимания к новому, признавшему индивидуальную жизнь среди основных ценностей бытия.
На это возражаю сам себе: а множество локальных войн и две мировые? А по сей день не утихающие военные конфликты с участием европейских стран? Спору нет, однако я имею в виду направление исторического движения, оно не было и не будет прямым, отступления и зигзаги всегда составляли его неотъемлемую часть. Я же веду речь о движении, о переменах, т.е. о возникновении новых черт, а не косном и многократном повторении того, что не раз бывало и потому безоговорочно засвидетельствовало собственную никчемность.
Октябрьский переворот 1917 года, согласно Короленко, если был движением, то второго типа, не выводящим страну из тех самых условий, ради уничтожения которых якобы и произошла революция. Торжественно объявив своей целью сияющее будущее без насилия и войн, без несправедливости и рабства, она еще глубже погрузила Россию в ее прошлое – вот что разумел писатель, бросив большевикам: «…Россия вас заслужила. Вы являетесь только настоящим выражением ее прошлого».
Нельзя лаконичнее определить содержание народной души.
А. де Токвиль писал: «Если мы будем рассматривать Революцию самое по себе, очистив от случайных наслоений… то увидим, что единственным ее результатом было уничтожение политических институтов, на протяжении многих веков безраздельно господствовавших над большинством европейских народов и обычно называемых феодальными…» (23).
Вот чего не произошло в России после октября 1917 года. «Феодальная система» не была уничтожена, больше того, приняла тотальный характер: ликвидированы свободы, полученные после отмены крепостного права в 1861 году и манифеста 1905 года.
Этот «новый феодализм» не оставлял никаких надежд, любое осмысленное сопротивление было невозможно, ибо внушалось, что все происходящее соответствует благу не только народов России, но человечества, о чем старый феодализм и не помышлял, если не брать в расчет идеологии «Москва – третий Рим». Поэтому всякое несогласие объявлялось, ни много ни мало, враждебным народу, человечеству, чьи интересы представлял якобы самый передовой общественный и политический строй нового государства.
В действительности этот строй, повторяю, означал укрепление племенной архаики, поколебленной было реформами 1861 и 1905 годов, с ее культом государя-вождя-отца, с фанатическим, инстинктивным поклонением мумии «первопредка»-покровителя-защитника племени-народа-мира. Дух нового режима Короленко разгадал безошибочно, постоянно подчеркивая его родство с прежним самодержавным феодализмом: «Революционная охранка ничем не отличается от жандармской» (146). «Произвол остается таким же, как был при царях» (384).
Следующая цитата из де Местра покажется, если отбросить разницу стилистик, продолжением слов Короленко: «Эти невероятно посредственные люди подчинили виновную нацию наиужасающему деспотизму из известных в истории…» В рукописи шла фраза, вычеркнутая автором из окончательного текста: «Этот деспотизм был справедливым наказанием народа, который желал получить свободу злодейским способом и преступные усилия которого привели к ужасному Цареубийству» (15).
И все же, повторяю, велика разница двух революций. Франция преодолела последствия своей, для этого нашлись исторические силы, и о них писал де Токвиль: «…Хотя мы и заимствовали у правительства Старого порядка форму нашего управления, во всем остальном мы остереглись ему подражать. Наши лучшие методы управления мы унаследовали не от него, а от провинциальных сословных собраний» (104. Курсив мой). Эти местные самоуправления и были среди сил, содействовавших послереволюционным переменам.
В России таких сил не нашлось – все взяли у старого порядка, причем самое косное, неповоротливое, бесперспективное, а потому вредное и в течение столетий доказавшее свою неработоспособность. Вдобавок, эта косность приобрела невиданные прежде размеры, в том числе благодаря использованию новейшей техники. Вот почему, говоря мимоходом, перечитывая то, что писали русские и западные авторы-очевидцы о царизме в течение чуть ли не четырехсот лет, удивляешься, как многое характеризует советский строй. Порой закрадывается сомнение: да полно, тебя попросту дурачат, а ты и поверил. Нет никакого обмана, все взаправду. Сошлемся в качестве беглого и сравнительно нестарого примера на рассказ М.Булгакова «Похождения Чичикова», где справедливо сказано, что со времен Гоголя в России не только ничего не изменилось к лучшему, но стало так хуже, как Гоголь и вообразить не мог.
Время, прошедшее и с тех пор, и с других, дало куда больше поводов утверждать, что с октябрем 1917 года в России, точно, наступил «новый феодализм», объяснение которому почти автоматически вытекает из вышеупомянутого сравнения западных и русской революций: в тех странах преодолели последствия старых режимов, в России нет.
Что греха таить, и по сей день всюду у власти лица, воспитанные советским строем. Они, конечно, в большинстве своем порвали с ним, но если бы и сохранили ему верность, дело было бы поправимо, ибо есть нечто худшее: и у этих людей, и у тех, кто готов их сменить, старорежимными остались мышление, понятия, кругозор, структура душ – печальное свидетельство, что Россия их тоже заслужила. Только в этом причина, почему не реформируется старый порядок, хотя давно известно, что и как нужно сделать. А вот поди ж ты!
Сравнительно недавно, в ноябре 1993 года, указом президента упразднены чахлые, но все же с признаками жизни ростки местного самоуправления – а ведь, по мнению А. де Токвиля, прежнее самоуправление помогло Франции изменить старый порядок, хотя и родилось в его недрах. Действия российской власти понятны: люди, воспитанные абсолютистским режимом, не знают иных форм и любую самостоятельность воспринимают как помеху.
Между тем, опыт западных народов многажды подтвердил (подтверждает и недолгий опыт России 1990–1993 годов, когда в местных органах власти оказались те, кто не был отравлен привычками старого режима), что из всех известных форм управления наиболее продуктивен диалог центральной власти и местной, независимой от нее и потому свободной. Чтобы договориться, нужны – причем с обеих сторон – логика, доводы, умение убеждать. Ничего этого мы не наблюдали в России прошлой и почти не наблюдаем в нынешней: абсолютизм убеждает только силой.
Короленко, видя первые шаги большевистского феодализма, предвидел его будущее. Он писал Луначарскому в сентябре 1920 года: «Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы. Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь» (466).
История России с лихвой оправдала эти мрачные предчувствия.
В феврале 1917 года страна совершила усилие вырваться из старого (архаического, традиционного) порядка. В результате большевистского переворота эта попытка не удалась, Россия вернулась в прежнюю колею – без индивидуальной жизни, с всеподавляющей властью государства – и оказалась единственной из европейских держав, определявших течение дел на континенте, не сумевшей войти в Новое время. Октябрьские события по отношению к февральским следует расценивать как триумф контрреволюции, задержавшей надолго развитие страны.
Очередная попытка избавиться от абсолютизма, освободить индивидуальную волю и выйти-таки из феодализма в Новое время, предпринятая в конце 80-х и начале 90-х годов ХХ столетия, выдохлась на наших глазах. После десятилетия перемен, безусловно, в духе Нового времени (отбрасываю оговорки) – ослабление абсолютизма, возможность индивидуального выбора – наблюдается возвратное движение к былым формам государственного всевластия. Не перечисляю примеров, они у всех на виду. Чего стоит одно лишь возобновление старого гимна, чем бы эту акцию ни мотивировали.
Высказываю гипотезу: России еще раз не удалось войти в Новое время, она опять свернула (или, осторожнее: сворачивает) на старый путь – традиционный, архаический, «коллективистский», несмотря на то, что этот путь неоднократно приводил страну в тупик.
Если гипотеза соответствует происходящему за последние пятнадцать лет, прогноз носит исключительно пессимистический характер. Во-первых, или нет сил, способных обеспечить движение к современному (новому) обществу, зато по-прежнему жизнеспособно все, что мешает этому движению, или значение таковых сил не велико. Во-вторых, предыдущий опыт целиком не в пользу этих прогрессивных сил и содержит бесчисленные доказательства их постоянной неудачи. Короленко заметил это еще в самом начале тех перемен, которые, оказалось, ничего не меняют: «Смотришь кругом – и не видишь, откуда придет спасение несчастной страны. Добровольцы (белое движение. – В.М.) вели себя хуже большевиков…» (254).
Сейчас эти слова можно повторить, поменяв лишь названия противоборствующих сторон, и потому нынешняя ситуация внушает еще меньше надежд, нежели во времена Короленко: прошло почти сто лет, но не только не видно, откуда придет спасение, но его, похоже, вообще перестали ждать.
И все-таки имеются доводы, позволяющие взглянуть на положение России иначе, и я вновь возражаю сам себе. Схематизируя переход ведущих государств Европы к Новому времени от Старого, получаю: каждому потребовалось на это примерно столетие и с обязательным – после революции – возвратом к былым формам власти, которые, однако, изменились и уже никогда не стали прежними. В Англии за переворотом Кромвеля и казнью Карла I (1649) – об этом-то и писал Д.Юм, книгу которого Ж. де Местр использовал (именно сто лет спустя!) для характеристики Французской революции, – хотя происходит реставрация монархии (1660–1688), та утрачивает абсолютный характер и власть переходит к парламенту.
С 1789 по 1871 год, почти столетие, Францию сотрясают революционные волны, только с 1876 года устанавливается Третья республика, и с тех пор никаких революций.
Наконец, Германия, объединившаяся только в 1871 году, тоже вступает в Новое время, пусть это движение было прервано фашистской диктатурой, небезосновательно и не однажды сопоставляемой с диктатурой большевизма. Г.П.Федотов писал в 1938 году: «Многое зависит от того, в какой форме произойдет ликвидация большевистского периода русской истории. Война, восстание или эволюция режима? В случае насильственной развязки смена одного тоталитаризма другим представляется весьма вероятной. Многие скажут: фашизм придет на смену сталинизму. Я отвечу: сталинизм есть одна из форм фашизма…», «есть русский вариант фашизма» (197, 135).
Это так, но при многочисленных совпадениях есть существенное отличие: нацизм хотел вернуть страну из Нового времени в старое, из которого та выходила; большевизм помешал стране перейти к Новому.
При достоверности изложенного оказывается, что Россия как одно из европейских государств, правда, наиболее отсталых, при сопоставлении с упомянутыми не исчерпала своих исторических ресурсов. Медленнее прочих, с бЧльшими потерями, но и она движется к Новому времени, о чем свидетельствует и опыт родственного движения названных стран, и ее собственные попытки вырваться из старого. Пусть они не удались, но и европейские державы не сразу вышли на эту дорогу.
Повторяю сказанное: большевистская Россия оправдала все опасения Короленко. Не то с прогнозами де Местра. Убежденный монархист, он не воображал, что величие Франции возможно и при другом политическом строе: «…Великая республика невозможна, ибо никогда не существовала великая республика» (58).
Здесь нечего комментировать, современная Франция и государства Запада – достаточный комментарий, экспериментальная политика, говоря словами де Местра, опровергает его теорию. Поэтому неудача России войти в Новое время теоретически не означает обреченности еще одной попытки. Кстати, де Местр не заметил в своих суждениях противоречия. То он исходит из одной логики: чего не было в прошлом, того не может и быть; а то, когда дело не касается Франции, пользуется другой логикой: «Кто в античности мог бы предвидеть христианство? и какой чуждый этой религии человек мог при ее началах предвидеть ее успехи?» (76).
Согласно первой логике, де Местр должен утверждать: христианство невозможно, ибо никогда не существовало. Если же вторую логику распространить на его мысль о Франции, уместен вопрос: «Какой чуждый республике человек мог при ее началах предвидеть ее успехи?»
Еще один неудачный прогноз де Местра связан с оценкой Америки: «Я не только совершенно не верю в устойчивость американского правления, но и особые учреждения английской Америки не внушают мне никакого доверия» (101). Американцы никак не договорятся, в каком городе будет заседать Конгресс; решив построить для этого новый город, хотят назвать его Вашингтон. «…Можно было бы с успехом поставить тысячу против одного, что город не построится, или что он не будет называться Вашингтоном, или что Конгресс не будет там находиться» (102).
Слишком очевидна ошибка, чтобы о ней распространяться, однако в чем ее причина? – вопрос, имеющий прямое отношение к будущему России. В том, что Запад, к которому исторически принадлежат США, развивался динамически, его динамика и есть история, предполагающая: не отказываясь от сделанного в прошлом, страна развивает его, разворачивает, а не повторяет однажды пройденные фазы. Нынешнее взаимодействует с былым не статически, но динамически – в этом основание реалистических, а не вероисповедных надежд на будущее, которое в противном случае безнадежно.
Ошибка де Местра и любого прогностика коренится в том, что будущее динамической системы строят, исходя из ее прошлого и сиюминутного состояния. Динамика же отличается тем, что имеет неограниченный запас вариантов, частью каковых являются прошлое и настоящее системы, эти нереализованные, но впредь возможные варианты никогда не учитываются прогнозом.
Об этом писал соотечественник де Местра А.Бергсон, и его мыслью я опровергаю свои пессимистические ожидания: «Именно потому, что интеллект всегда стремится воссоздать и воссоздает из данного, он и упускает то, что является новым в каждый момент истории. Он не допускает непредвиденного»7.
Тот же автор дает удачное, на мой взгляд, объяснение, позволяющее понять, отчего сбылись прогнозы Короленко. Материальный объект, пишет французский философ, всегда один и тот же, и все его изменения под воздействием внешней силы – это «перемещение частей, остающихся при этом неизменными». «И так как форма целого есть лишь расположение его частей, то будущие формы системы теоретически могут быть видимы уже в ее теперешнем очертании» (45).
Прогноз успешен там, где объектом является не динамическая система (содержащая непредвиденное), а статическая, разновидность которой – система циклическая, постоянно проходящая фазы, не однажды пройденные. Таким – циклическим – было движение России, принадлежащей, следовательно, к числу стран, не вошедших в историю, если, вместе с А.Бергсоном, рассматривать историю как динамическую систему.
Сошлюсь на Чаадаева, писавшего о России: «…Мы никогда не шли об руку с прочими народами, мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода <…> Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода». «Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали… Новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас»8.
Прочитав эти строки, Пушкин возразил: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?»9
Пушкин прав, но у Чаадаева речь шла не об этом, он писал – и Пушкин этого не заметил, – что Россия так и не вышла из юности («мы растем, но не созреваем»). Войны Олега и Святослава, конечно, кипучее брожение, жизнь, Чаадаев же толковал об истории – совсем не одно и то же. Для жизни достаточно роста, история требует развития. В конце концов, Пушкин признал правоту своего адресата: «…Нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко» (там же).
На сегодняшний взгляд, в этом споре правда на стороне Чаадаева: то, что Пушкин считал историей, было попросту событиями, какими полно прошлое любого народа (Пушкин с этим согласен). Чтобы стать историей, такие события должны выйти из пределов циклической системы, имеющей считанный набор повторяющихся и потому предвидимых положений.
Разумеется, Россия создала нечто свое, неповторимое – духовную культуру, но та осталась и остается достоянием узкой группы лиц, не оказала и не оказывает никакого (или слишком незначительное) влияния на бытие страны, если учитывать не произносимые по поводу этой культуры слова, а каждодневное существование людей.
Безоговорочным доказательством служат дневники и письма Короленко. Читая их спустя 80 лет, ловишь себя на мысли, что очень во многом описана не только недавняя реальность России, которую мы наблюдали собственными глазами, а чуть ли не наше завтра. Например, запись от 29 марта 1919 года: «Но есть часть молодежи, которая уже прославила диканьские отряды повстанцев как настоящих головорезов и разбойников. Это они большей частью составили полки анархистов с черным знаменем и надписью: “Смерть жидам и буржуям”» (151).
Проходит 83 года, и в конце июня 2002 года, когда пишутся эти строки, ту же самую надпись автор видел в одном из московских дворов. Конечно, и это жизнь, даже полная кипучего брожения и пылкой деятельности, но все так же, как во времена Святослава, далекая от истории.
Авторы нынешней надписи, скорее всего, не читали Короленко, она неосознанно вылилась из их душ, есть продукт инстинкта, поднявшегося наружу из таких слоев натуры, куда не проникали и вряд ли проникнут доводы разума, свет знания, выражаясь возвышенно. Тем и опаснее действия, исходящие из этих слоев: для противостояния им нужна работа тонкой настройки, и прежде всего бескорыстная, а где сейчас взять таких мастеров, коль скоро, вынужден повторить, власть всех уровней (да и не только власть) сформирована из людей старого режима и потому остается старой властью, которой свойственны не меняющиеся из века в век инстинкты, вроде упомянутого.
Нарисована мрачная картина, однако спешу оговориться не по этой причине, а исходя из истины, насколько я в состоянии ее постичь. Все же речь шла о процессах, неподконтрольных ни личным волям, ни сознанию, способному лишь оценивать их. О подобных процессах писал Ж. де Местр: «…Они действуют одновременно по собственному желанию и по необходимости: они воистину делают, что хотят, но не властны расстроить всеобщие начертания» (11).
При верности вышеизложенного нельзя исключить: Новое время есть та историческая необходимость для государств Европы (и России в их числе), которая входит в эти всеобщие (или всеевропейские) предначертания. В таком случае, хотя очень многое невозвратно потеряно для России (прежде всего миллионы душегубски уничтоженных людей), остается надежда, пускай теоретическая, что России, испытавшей, подобно другим европейским странам, все превратности революционных потрясений, суждено пережить и благие последствия послереволюционного, динамического развития, засвидетельствованные историческим опытом остальной Европы.
1 Ж. де Местр. Рассуждения о Французской революции. М.: РОССПЭН, 1997. С. 65. После первого цитирования ссылка на каждого автора в тексте с указанием страницы.
2 Владимир Короленко. Дневник 1917–1921. Письма. М.: Советский писатель, 2001. С. 466.
3 А. де Токвиль. Старый порядок и Революция / Московский философский фонд. М., 1997. С. 3.
4 Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876. Собр. соч.: В 15 т. Т. 13. СПб.: Наука, 1994. С. 50.
5 Любимая, кстати, мысль Достоевского: «Назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское». «…Лишь Россия заключает в себе начала разрешить всеевропейский роковой вопрос низшей братии, без боя и без крови, без ненависти и зла» (Цит. изд. Т. 14. 1995. С. 439, 232. – Курсив мой). Надо ли особо оговаривать, что прогноз полностью провалился: какой там «всеевропейский вопрос» – собственной жизнью по сей день не можем распорядиться без ненависти и зла.
6 Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 2. СПб.: София, 1992. С. 192–193. – Курсив мой.
7 Бергсон А. Творческая эволюция, 1907. М.: Терра. Книжный клуб; Канон-Пресс-Ц, 2001. С. 174. – Курсив автора.
8 Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М.: Современник, 1989. С. 41, 49.
9 Пушкин А. Полн. собр. соч. М.: Правда. 1954. Т. 9. С. 211.