Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 5, 2002
Вчера состоялся показательный товарищеский суд. Судили Сорокину, которую опять застукали на краже. Образумить воровку… воровку! слово тяжелое и надо бы как-то иначе, непременно иначе… Словом, Сорокину давно уже следовало образумить. Идея проведения некоего воспитательного мероприятия назревала уже давно. А тут вскоре после очередного падения нашей боевой подруги подвернулось и потребное для такой акции помещение: этот вот актовый зал случайного дома отдыха.
Мы разместились в жилом корпусе, разумеется, всем скопом – на всякий случай привыкли селиться кучей. Случаев, приучавших к осторожности, было уже множество. А это место, такое затишное, заштатное, каждым выщербленным кирпичом и потемневшим бревнышком, каждым бутылочным осколком свидетельствовавшее о своей провинциальной заброшенности и, следовательно, о безопасности, сразу настроило меня на тот лад, что здесь мы пробудем еще менее времени, чем где-либо.
Вообще-то я очень устал, но кому бы до этого было дело? Разве могу я хоть единому человеку просто пожаловаться – уж не говоря об ожидании помощи.
Выбрали деревянный флигелек затрапезного барского обличья, для которого вполне уместен был бы вопрос: чем вы занимались до семнадцатого года? Его потрепанный усадебный аристократизм, конечно, изначально не сулил комфорта. Но зато флигель деревянный и имеет деревянную же террасу с резными столбиками, и столбики эти увиты диким виноградом, имеющим сейчас цвет ненастного заката. Еще этот цвет можно сравнить с окраской некоторых сортов астр, со спелым румянцем темного персика – вообще же он в живой природе достаточно редок. Словом, это сизый багрянец, немного отблескивающий прозрачным коричневатым лаком, – цвет увядания, соответствующий сезону.
В этом доме отдыха имеются корпуса поновее, бетонные коробки. Но стоило нам зайти в одну из них и увидеть до отчаяния прямую кишку коридора, пятна на низком потолке, грубые пластмассовые имитации цветов в пластмассовых же пупырчатых вазах жухлого цвета… вся эта обстановка коллективного, непременно и насильственно-коллективного отдыха вызвала у всех единодушное отторжение. Смешно! Стремиться к какой-то приватности в нашей ситуации невозможно. Мы можем выжить только все вместе, и всякий отколовшийся от нашей общности обречен.
В деревянном флигеле пахнет старым жильем, сыростью, многократными сменами времен года… Вчера, когда мы обустраивались здесь, Коростелева вынесла из своей комнаты все лишние кровати. Она хотела остаться одна и притом так, чтобы ее поспешное пристанище максимально имитировало натуральное уединение частного человеческого жилья. Комната, в которой стоит одно, притом твое собственное спальное место, действительно похожа на спальню, на одно из помещений настоящей, то есть лично твоей, квартиры. Комната же с шестью койками, застеленными одеялами п/ш и б/у, может напоминать лишь дортуар или казарму. Коростелева, видать, сильно затосковала по домашнему уюту, раз не пожалела сил на обживание заведомо временного угла. Она еще и чаепитие у себя устроила, наши тетки порхали туда-сюда по коридору с чайником и прочей оснасткой.
Глубокой ночью, уже после разборок с уличенной в очередной краже Сорокиной, вся наша стая была разбужена женским криком невыразимого ужаса и силы. Для его описания вполне годилась бы идиома “кровь стынет в жилах”. Ну, понятно, народ подумал, что нас внезапно накрыли среди ночи. Хотя это как раз наименее вероятно: специально охотиться на нас в нерабочее время – много чести, прекрасно хватит мимоходом накостылять нам по шее и средь бела дня. К тому же время года позволяет спать с открытыми окнами. Так что, казалось бы, чего?
Но нет. Переполох объяснился иначе. Оказывается, в чарующем лунном свете босоногая Коростелева разлетелась к окну: полюбоваться старорежимным зрелищем ночного сада. Надо заметить, окна ее комнаты выходят на романтический запущенный овраг. И в бледном сиянии молодая особа отчетливо увидела, как по полу, довольно близко от ее ступней, проползла здоровенная черная то ли лента, то ли гибкая палка – проползла и скрылась в отдушине печи.
Такие вот дела. Коростелеву напоили валерьянкой и устроили в коммунальном тепле комнаты, занимаемой двумя или тремя благоразумными нелюбительницами приватности. Не обошлось и без соответствующего ситуации юмора: вылетевший в коридор Петухов что-то проквохтал в том смысле, что холостое житье до добра не доводит, и стал предлагать виновнице переполоха разделить помещение с ним. Как бы шутил, но был настойчив. Бедная Коростелева! Она была в столь жалком состоянии, что с надрывным достоинством воскликнула:
– Презираю ваш птичий флирт!
Петухов оскорбился, поскольку презрение не только было упомянуто, но и действительно звучало в ее голосе. Тем не менее, не стоило практически вслух обзывать перепуганную женщину романтической дурой. Он отчасти виноват и сам, поскольку не в силах вообразить себе даму, отказывающуюся поиметь с ним любовь на час-другой. Петухов имеет репутацию неутомимого самца, и скорее всего, репутация эта соответствует истине. Стоит только посмотреть на его загибающийся вниз крепкий нос с мясистыми ноздрями, на бойкие круглые глаза, вращающиеся в орбитах с неизменным выражением, которое не назовешь иначе как сладострастным. По всей видимости, он действительно всегда готов к слиянию. Но что до того Коростелевой. Женщины ее типа вообще никогда не бывают падки на мимолетный пистон. Для них физическая сторона любви существует непременно в зависимости от духовной, и, кстати, не все мужики считают это дуростью. Да, Коростелева действительно романтична, однако, скажем, лично я нахожу это нежным и трогательным.
У нее миловидное лицо с туманными чертами и, судя по реакциям на представителей сильного пола, наверное, имеется в прошлом какое-то недоразумение типа личной драмы. Неудавшаяся любовь. А женщина чутка и ранима. Теперь долго будет дуть на холодную воду, сторониться ситуаций, чреватых романами, а когда, наконец, эта спящая красавица проснется, то обнаружит, что все не как в сказке: и огонь в очаге потух, и сама она потихоньку примеряется к старости.
Она анемична, часто зябнет, руки у нее почти всегда холодные. Ей неуютно общаться даже с лучшими из нас, а уж чемпион любовных ристалищ Петухов приводит ее – это заметно – просто в ужас. Но куда бы она могла от нас таких деться? Куда?
Обилие в здешних местах змей меня не удивляет: место низкое, рядом река. Удивительно то, что дом отдыха никто не охраняет. Так не бывает. Так не бывало никогда, и значит, эта обманчиво спокойная ситуация, скорее всего, грозит неприятностями еще незнакомого типа. Надо бы пролететься на бреющем, осмотреться по утреннему-то времени.
Место впрямь достаточно захолустное. Раньше в подобные дома отдыха ездила публика среднего, а то и низшего разбора: какие-нибудь инструкторы райкома, инженеры из низовых, бухгалтеры различных выморочных организаций. А сейчас, вполне возможно, не ездит уже никто. Все, являющееся дорогим, процветает, а дешевое загибается – таково нынешнее положение вещей.
Когда листва совсем облетит, здесь станет совсем уныло. Пока же бетонный корпус из-за деревьев почти не виден, а я перемещаюсь мимо одноэтажных деревянных павильончиков, даже в своей запущенности остаточно милых, мимо отцветших клумб и рыжих куртин. Все-таки нынешняя пластика моих движений подчас кажется мне не менее ограниченной, чем прежняя (так называемая нормальная), а при медленном, как сейчас, перемещении – чудовищно неудобной.
Здание, виднеющееся впереди, – явно в прошлом господский дом: его выдают колонны, неизвестно с какой архитектурной целью членящие фасад, от чего строение кажется еще более низким и скособоченным. Вывеска. Стало быть, в прошлом здесь находилась столовая. Столовая дома отдыха “Красная Поляна”. Мило звучит. Вчера, в сумерках, я эту вывеску не разглядел. Да и увидел бы, так не стал вчитываться – голова была забита “делом Сорокиной”.
А дело очень простое. Помню, в детстве, начитавшись произведений в жанре фантастики, мы с одноклассником Шурой принялись сочинять нечто в таком же роде. Сюжетом было, помнится, изобретение одним из героев нашего сочинения крыльев. Все персонажи там у нас летали, летали… Вопроса “зачем?” не возникало. Летать – это здорово, летать хотят (это само собой подразумевалось) все. Ведь это так красиво, необычно… Дает иллюзию дополнительных возможностей, как бы лишнюю степень свободы. Сейчас-то я убедился, до какой степени это не соответствует стилю обычной, то есть единственно удобной, человеческой жизни.
Отчего это люди не летают, как птицы? Дамочка, задававшая сей поэтический вопрос, слетала известно куда – вниз головой с обрыва, прямиком в набежавшую волну великой русской реки. Но, случись мне побеседовать с ней лично, я бы нашел аргументы не такой смертельной силы. Я сказал бы этой романтической дуре… ну да, я терпимо отношусь к взыскующим поэзии личностям, но нахожу помянутое взыскание не всегда уместным… Так вот, я сказал бы Катюше: люди не летают хотя бы оттого, что исключительно неудобно испражняться в одежде и на лету. Вы не пробовали? Летучий образ жизни опоэтизирован-то ведь человеком, а сами птицы, возможно, предпочли бы дуплу и выклевыванию блох – трехкомнатную квартиру с удобствами и неограниченными возможностями поддержания личной гигиены. Если бы, конечно, умели думать. Но они не умеют, у них практически нет мозга. Мозг утяжелял бы их тело и тем самым лишал возможности летать.
Но ведь вот не сказал бы, что у Сорокиной много мозгов. Типичная кошелка: поддерживает разговор исключительно о преимуществах отечественных продуктов над иностранными стиральными порошками. Бабы, подобные ей, все расценивают исключительно в товарных категориях, любят слово “обеспеченность” (и все, что с ним может быть сопряжено). Недавно я случайно услышал ее беседу с Павлиновой: девушек с головой накрывал девятый вал восторгов перед какой-то экологически чистой косметикой.
Ну, Павлинова действительно производит впечатление ухоженной дамы. Уж не знаю, как это ей удается в таких условиях. Но, оказывается, страсть к макияжу не минула и нашу активистку приватизации Сорокину. Так в чем дело? Если у тебя есть хоть один тюбик крема, вертелось у меня на языке, – пойди и намажься этим кремом. Сделай хоть что-нибудь со своей жирной пористой кожей, обличающей в тебе любительницу грубой плотной пищи, со своими жидкими кудельками женщины, оставившей заботы о своей внешности ради благополучия семьи. Благополучие семьи для Сорокиной – это когда в холодильнике имеется огромная кастрюля с котлетами, а телевизоров в доме не менее двух. Чтоб мужу было удобно следить за футбольным матчем, если ей самой в это время пришла охота посмотреть сериал. При том что ее дети, возможно, предпочли бы мамашу типа Павлиновой – стильную чернявую модницу со сложным цветом волос, за внешний вид которой не приходится краснеть перед друзьями. Хотя, конечно, Сорокина действительно заботливая мать. Этим она объясняет свои регулярные кражи, да так это и есть.
Вчера она стояла перед всем честным народом, уперев руки в складчатые бока, и без следа какого бы то ни было раскаяния орала, что у нее две девки, которых нужно обеспечивать, потому что старшая учится в институте, а младшая заканчивает школу. А вы знаете, сколько стоит приличный кашемировый свингер? А шуба нужна девочке или нет? Им замуж выходить…
– Ну, хорошо, – объясняли ей из зала, – но зачем же ты сперла серьги с бриллиантами величиной с яйцо? Их же невозможно не то что продать, поскольку камешки такого размера специалист может и в лицо узнать, их даже носить опасно…
– У нас под Пензой, – парировала самоотверженная мамаша, – народ простой, там бриллиант от чешской бижутерии навряд ли отличат.
Ну не тьфу ли подобная логика?
И при чем тогда тут свингер?
И самое главное, ей ведь действительно ничего не нужно, кроме как сидеть в своем райцентре, мыть полы, кипятить белье и подшивать дочкам юбки к выпускному вечеру. Это ее выбор, она имеет на него право. Зачем же именно ей выпала эта ненужная, тягостная для нее склонность к полету?
Вчера, конечно, Сорокина разозлила публику. Ей популярно объяснили, что если до нас пока что никому нет дела, если до нас еще не добрались какие-нибудь инстанции, так лишь в силу двух причин. Первая – в стране еще не закончились межеумочная ситуация дележа власти и сопутствующий ей бардак. Вторая – мы ни в чем плохом не замечены. Но бриллиант стоимостью в сколько-то сотен тысяч баксов – весомый повод обратить на нас внимание. А ситуация неустойчивой работы властных структур лишь стимулирует обладателей материальных ценностей заняться защитой этих ценностей лично и всерьез. Она не может помочь своим дочкам, во всяком случае, таким путем – нет. Зато повредить стае она в состоянии. Только погибнем при этом мы все сразу. Спастись в одиночку шанса нет ни у кого.
Она сказала, что все поняла. По тону было ясно, что при первом же удобном случае вновь возьмется за обеспечение своих дорогих девочек. Бороться с ней бессмысленно, она непроходимо тупа, вся в материнском инстинкте. А может, где-то в глубине ее кромешного подсознания обитает ощущение, что если нет возможности помочь даже родным детям, чем-то оснастить их для борьбы за существование, то незачем так уж особенно цепляться за жизнь. Во всяком случае, она отстаивает ценности внеличностного ряда и делает это как может. А какие идеалы, кроме бесцельного, в сущности, благоразумия, могу ей предложить я? И при чем здесь, собственно говоря, я? Я точно так же не могу контролировать ситуацию, я точно так же вброшен в нее по непонятным причинам и без всякого желания, а если на мне лежит ответственность за всех нас, если мне эту ответственность доверили, делегировали, то все ее тяготы – вопрос моей совести. Во всяком случае, пока за нашу общую безопасность отвечаю я, я не выгоню Сорокину из стаи.
Селение, близ которого находится временно нас приютивший дом отдыха, называется Углянец. В этом названии есть некий ключ ко всей местности: к ее невыразительному простоватому рельефу, состоящему из полей, рощиц и оврагов, к крышам человеческого жилья, половина из которых – камышовые, к силуэтам колодезных “журавлей”, которые, как я думал, исчезли из среднерусского пейзажа еще лет двадцать назад. К загубленной маленькой церквушке на горизонте. Углянец… Во всяком случае, уголь здесь не водится, нет и никаких других природных богатств. Только бедность. Скудость всего.
Кажется, что жизнь в подобном месте проста, естественна и полна безыскусного очарования. Но, насколько я знаю русскую деревню, в действительности она не такова. Тем более что люди, оставшиеся здесь, обречены всего-навсего выживать. Им не до сантиментов.
Таким, как я, тоже не до них.
Сегодняшний рябенький денек богат на смену освещения: небо то натянет на себя хмуровато-веселые тонкие тучки, то рассияется нежарким рассеянным светом. Осень богата на оптические эффекты, зато звуков в ней остается совсем мало.
Поэтому настойчивый, грубый шорох за живой изгородью, сопровождающей дорожку, не убедит меня в своей случайности. Он произведен крупным существом, а крупный зверь, если он здесь и водится, к человеческому жилью так близко не подходит. Я резко опускаюсь на гравий и настойчиво смотрю на место, явившееся источником звука. Пауза.
– Кто здесь?
Пауза.
– Кто здесь, выходите! Зачем вы прячетесь? Я не двинусь с места, вам не напасть врасплох.
Куст боярышника, покрытый крупными красными ягодами (они съедобны и в эту пору, полностью поспевшие, довольно вкусны), разражается кашлем.
– Закурить не найдется?
Я не курю, да ему не этого от меня и нужно. Он выбирается на дорожку, особо не приближаясь, ненормально, до уродливости худой, на щеках глубокие морщины, хотя лет не больше пятидесяти – скорее всего, гастрит или еще какие-то проблемы с желудочно-кишечным трактом.
– Я не курю. Вы следите за мной?
– Я… это…
Опять кашель.
– Да зачем мне следить? Я и так вижу – не местный.
– Да, я не местный.
– А-а… да я вижу. Издалека к нам?
Точный ответ на этот вопрос завел бы нас довольно далеко, поэтому я отвечаю вообще: да, издалека.
Он продолжает спрашивать дальше: не отдыхать ли я, а если отдыхать, то надолго ли. В таком духе можно обмениваться репликами довольно долго, но нет смысла. Необходимо выяснить, какую степень опасности представляет для нас этот кашляющий человек.
– Если я скажу, что отдыхать, вы мне поверите?
Он опять закашливается и наконец закуривает.
– Вы поймите, я ж не хочу ничего плохого, – говорит он, выпустив струю дешевого дыма. – Я раньше здесь культоргом работал. Я-то не хочу ничего плохого. Но…
Мы прилетели сюда – так уж сложилась ситуация, – когда еще не совсем стемнело. Надо было бы переждать наступление полной темноты, но мы не могли – так получилось. Не то чтоб мы летели совсем уж засветло, но, в общем, заметить нас действительно могли. Не то что заметить – рассмотреть. Увидеть, что мы представляем из себя не совсем обычные летающие объекты. Ну, а уж меня он видел при полном дневном освещении.
– Вы хотите сказать, что видели, что мы путешествуем несколько странным способом? И что теперь? Вы кому-то сказали об этом? Ну, давайте поговорим начистоту!
– Да, я видел, что вы, значсамое… – Он никак не решается произнести слово “летели”. – Я видел, как вы, самое… появились. Я ж говорю, я здесь работал, в санатории. Ну, и вспомнил, самое, что здесь у меня остался… ну, самое, одна заначка осталась. Ну, вечером пригнал Нюську, ну, козу, поужинал и сказал жене, самое… схожу в санаторий за… ну, тут у меня оставались кое-какие… а внучок в школу пошел…
Его речь начинает сильно сбивать в сторону внучка. Ситуация не предполагает выбора. Впрочем, выбора у меня нет уже довольно давно, с тех самых пор, как я, абсолютно заурядный городской обыватель, весьма неплохо устроенный в жизни (как прошлой, так и нынешней), вдруг ощутил эту нелепую способность… Словом, выбора нет: надо лгать, причем по возможности грубее, напористее – авторитарнее.
Я объясняю мужику, с особенным нажимом произнося ключевые слова, что все очень серьезно. Одна очень серьезная организация – вы понимаете, какая – проводит испытания абсолютно новых летательных приспособлений. Мероприятие окружено обстановкой строгой секретности. Но в высоких слоях атмосферы испытатели, то есть управляемое мной звено, попали в поле грозы. Испорчены датчики, я был вынужден дать команду на вынужденное приземление.
Связь налажена, скоро за нами приедут из той самой организации. Но никто – никто, повторяю! – не должен знать о нашем пребывании здесь. Последствия могут быть самыми негативными. Разумеется, для болтунов и любопытных.
– Понятно… – кивает мужик. Он смотрит на меня так, будто ждет, что я скажу еще. Но я закончил. Повисает пауза.
После недолгого молчания мой собеседник снова кивает, как будто движение нужно ему для того, чтобы заговорить. Подобным образом – от толчка – говорят куклы.
– Обманываете вы меня.
– Ну, что ж, скоро вам дадут возможность убедиться в обратном, – произношу я абсолютно официальным тоном. Значит, смываться придется еще более быстро, чем я только что собирался. Крестьяне – люди хмурые, недоверчивые и ух как недоброжелательные. Мне это теперь не понаслышке известно.
– Это в смысле… да нет! Я не в том смысле. Вот вы говорите: новые приборы, так? – Он говорит теперь очень быстро и стараясь не дать мне ответить. – Новые приборы… Вы не думайте, я раньше здесь в школе астрономию и физкультуру вел. Я что хочу сказать? Любой прибор – любой, верно? – издает хоть тихонький, но звук. Звучок. А как же! А вы летели тихо. Тихо!
Это такая есть простонародная манера разговора: повторять слова дважды. Я ее практически не выношу.
– Но я понял, кто вы такие! Вы – пришельцы. Верно? Но маскируетесь под местных, под землян, верно? Я ж говорю, я никому не скажу, но ведь угадал я? А? Угадал?
Я молча и очень пристально смотрю ему в глаза. На самом деле сто лет он мне нужен – глядеть на него. Просто обдумываю свои слова, время тяну.
– Конечно, угадал, – внезапно восклицает он с сияющим лицом. – Разве у землян могут быть такие глаза? Они ж желтые у вас, и зрачок…
В общем, с мужиком мы договорились. Он оказался энтузиастом контактов с внеземными цивилизациями, был вне себя от счастья, что осуществилась его мечта, и настойчиво просил меня сознаться в нашем инопланетном происхождении. Пришлось по секрету рассказать кое-какие подробности из разряда “есть ли жизнь на Марсе”. В молодости, как уже сказано, я любил фантастические книжки. Сплел ему что-то под Клиффорда Саймака.
Мужик никому не проболтается: он дал мне честное слово коммуниста. Кстати, сообщил, что до сих пор бережно хранит партийный билет. Он, конечно, полностью свихнулся в этом своем Углянце, но доверять ему до некоторой степени все же можно. Интеллектом и порядочностью заведуют разные участки мозга. Надеюсь.
Сильно на это рассчитываю. Потому что, если честно, настроился отдохнуть здесь еще пару, а то и тройку дней. Разумеется, это неосторожно, но есть же предел физических возможностей. Все равно в средней полосе России в это время еще практически невозможно отыскать без-опасное место: слишком велика плотность населения. Пока выручает только возможность ночевок под открытым небом. Безлюдные места начинаются значительно севернее Москвы, но нам сейчас в обратную сторону. Ночью температура все ближе и ближе к нулю.
К тому же еще не вернулись наши менеджеры по продовольствию, Коршунов и Сысойкин, улетевшие в ночь.
Решено: поживем. И, соответственно, увидим.
Неторопливо подскакивая по дорожке в направлении флигеля, я начинаю обдумывать организацию дня. Конечно, высовываться из помещения засветло не позволено никому, но дела все равно нужно делать.
В той, прежней, жизни я обладал явными задатками руководителя, но никогда не пытался их реализовать: тот, кто испытывает к людям серьезную, без кокетства, антипатию, не видит особенного удовольствия в возможности подчинять их себе. Но вот довелось воплотить и руководящие возможности, хотя именно этот талант я, ленивый раб, предпочел бы закопать в землю.
Однако с недавних пор – ведь стая собралась под моим крылом недавно – меня мучит вопрос: насколько сильные изменения претерпела наша физиология? Важно знать совершенно конкретную вещь, а именно. Самки птиц откладывают яйца исключительно весной. Самка же человеческая может забеременеть в любой момент. А беременность имеет свойство заканчиваться появлением маленького птенчика. А у нас, скажем, имеется неуемный Петухов. Да и вообще. В коллективе, как известно, бывает все. В первую очередь – это.
Вечером нашего второго дня здесь я с удовольствием остаюсь наконец один, вспоминаю истекшее и в который раз поражаюсь, до какой степени плотно были заполнены сутки – и до какой степени мусорно. То есть сплошная ведь мелочевка, житейский дрязг. И ладно бы только быт, организация жизни, вернее, выживания, так еще пришлось, например, выслушать три доноса. Впрочем, тайное осведомительство я поощряю.
Спится плохо, хотя мелкое шуршание набежавшего дождя должно бы, казалось, успокоить расходившиеся нервы. Ну, что ж, нет смысла без толку сминать постель, перекатываясь с боку на бок. Я зажигаю маленький свет и, не поднимаясь, дотягиваюсь до томика новелл Проспера Мериме, который прихватил из здешней библиотеки.
Любовь, любовь и еще раз любовь. В наше время она занимает в основном юнцов, люди постарше плавно переходят к семейной жизни, а это уже совсем другая малина.
Но забавно. Даже, я сказал бы, увлекательно. Прелестна эта возможность досужих, находящихся в безопасности людей так тонко и так изящно заниматься собой.
В дверь мою стучат, я издаю пригласительный звук, и тут же имею возможность оценить, насколько к лицу Коростелевой черный цвет. Он ей исключительно идет, подчеркивает нежную бледность ее лица и прочие прелести молодости. Пожалуй, она годится мне в дочери.
Она могла бы попытаться объяснить свой приход, что-то сплести про бессонницу, про горящий у меня свет или про то, что по-прежнему боится змей. Но она лунатически молча планирует к моей постели и садится на край. Затем сбрасывает тапочки (я еще успеваю удивиться: откуда они), откидывает одеяло и втягивается на мое одинокое ложе вся целиком.
Руки у нее, как всегда, ледяные, зато лицо горячее. Глаз она не открывает. И правильно! Стоит ли любоваться пятидесятилетним мужчиной: его уже заметно обвисшими лицевыми мускулами и далеко не идеальными зубами, вообще этой запущенной плотью. Я бы не поздравил девочку с выбором. Она часто дышит, отчаянно за меня цепляется, ее движения настойчивы и наивно откровенны. Думает, что знает, как надо делать это. В свете ночника ее юное лицо обманчиво выглядит порозовевшим.
Я ни в коем случае не проговорюсь ей о любви, по крайней мере сегодня – нет.
Возможно, и никогда. Я стар для нее, что делать.
У нее такие точные руки… возможно, просто у меня… просто давно не было женщины… но я… должен быть… я непременно должен быть… быть сдержанным…
Именно эту фразу я пытаюсь сказать вслух, но получается больше похоже на рычание.
– Товарищ пришелец! Товарищ пришелец!
Как говорил один мой знакомый гроссмейстер, сейчас был бы уместен мат.
Однако же, он точно знает расположение моей комнаты, этот мой утренний знакомец! Следил, стало быть. А мы и не заметили. Но нет времени на выяснение.
– В чем дело?
Он сбивчиво объясняет, что, когда рассветет, на дом отдыха будет сделана облава. Одна бдительная православная пенсионерка рассказала сыну-студенту, приехавшему на побывку, что видела стаю чертей, летевших, рассыпая искры и извергая пламя, по небу, а затем приземлившихся на спортивной площадке санатория (все примерно так и было, исключая, разумеется, искры и прочую инфернальную атрибутику).
Но молодой атеист расценил случившееся несколько иначе. Он сидел до ночи в кустах, что-то углядел подозрительное (мудрено ли: для того чтобы возникли мысли о какой-то аномалии, достаточно увидеть любого из нас) и подговорил нескольких своих же деревенских мужиков устроить облаву. Добровольные блюстители порядка привлекли к намечающемуся мероприятию местного участкового милиционера, и тот посулил с утра дозвониться в район и вызвать, если получится, подкрепление в виде наряда милиции.
Я благодарю человека, принесшего нам эти неважные новости, а сам в это время краем уха слышу звук открываемой, а затем закрываемой двери. Она ушла. Это правильно. Сейчас мне придется спешно, не тратя энергию на что-либо более приятное, проделать работу по нашему общему выживанию. В том числе и для нее. Для нее главным образом. Она ведь молода – зачастую это внушает надежды. Кстати, она забыла свои тапочки.
Оружие у нас имеется, но это на крайний случай.
Стая собирается довольно четко. Недаром же мы то и дело проводим так называемые учебные тревоги.
Еще ночь, но уже не сплошная, а такая, в которой можно различать предметы.
Я кратко обрисовываю положение. Желания дискутировать по моему докладу ни у кого, разумеется, нет. Что обсуждать, если надо побыстрее сваливать. Затем сосредоточиваюсь на конкретике грамотного отлета: объясняю направление, даю ориентиры, договариваюсь о способах действия в экстренных ситуациях. После чего быстро, но придирчиво осматриваю индивидуальное снаряжение каждого.
Очередь доходит до Коростелевой, и я прошу ее быть осторожной, ладно? Она улыбается мне своей туманной улыбкой, имеющей свойство казаться нежной. Раньше я предпочитал думать, что это следствие присущей барышне близорукости.
Меня, мою просьбу – я говорил тихо, но не тише, чем с другими, – мою просьбу могли слышать. Но плевать на это.
Я даю команду на взлет.
А сам остаюсь, чтобы сделать прощальный контрольный облет. Не так уж трудно было заметить, что в наших сборах на веранде участвовали не все члены стаи. Я недосчитался троих.
И вот, метрах в пятистах от корпуса я вижу их, моих бывших товарищей. Бывших, с позволения сказать, подопечных. Сорокина и еще двое. Они стоят прямо в луже, в темной воде с плавающими желтыми листьями, в странных позах: одна нога поджата, корпус наклонен вперед. В пору закурлыкать. На фоне неба, из которого заметно вытекает ночная мгла, сменяясь хмурым светлым свинцом, их озябшие силуэты выглядят нелепыми кукишами. Полянка, которую они выбрали для сдачи, по краям обросла огромными будыльями побуревшего жухлого бурьяна. Какая тоска в этом промокшем, продрогшем среднерусском пейзаже!
Мысленно я желаю им удачи: пусть они останутся живыми и свободными. Хотя вряд ли мои пожелания сбудутся.
К тому же эта дура наверняка попытается сохранить краденые камешки.
Если они будут болтливы, наше положение может ухудшиться. Но я не применю к ним силу. Несмотря на то, что их поступок несомненно сродни дезертирству.
Разве нам, каждому из нас не хотелось бы остаться? Найти дом, заниматься уютными обывательскими делишками, успокаивающей житейской суетой… кроме того, в той жизни бывают дети, маленькие теплые существа, приятные, но напоминающие людей. Однако у нас нет выбора. У тех, кто остался, на самом деле – тоже. Я не знаю, при каких обстоятельствах каждый из них впервые ощутил, что с ним стряслось нечто шокирующе необычное. Как, например, реагировала Сорокина на свою абсолютно фантастическую способность перемещаться по воздуху без специальных технических средств? А забавно она, должно быть, выглядела бы в полете, возвращаясь, скажем, с рынка. Хотя рынок ни в чем не виноват и ничему не является причиной. Вообще, поздно думать о причинах, потому что теперь им не вернуться к нормальным людям, потому что…
Махнув отставшим крылом, чего они видеть не могут, я начинаю набирать высоту. Жаль. Жаль, что нельзя закурить. Горький вкус никотина переключил бы мою тоску в другой регистр. Надо подняться еще немного. Я почувствую, когда высоты будет достаточно для того, чтобы лечь на нужный курс. Мой маргинальный курс, лишенный смысла, хоть и прокладываю я его на пределе своих интеллектуальных, а также физических возможностей.