Перевод, составление и статья Евгения Солоновича
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 5, 2002
В литературе о Белли непременно присутствует имя Гоголя, с которым связано начало европейской известности поэта: один из первых иностранцев, упомянувших о Белли за пределами Апеннинского полуострова, сделал это со ссылкой на автора “Вечеров на хуторе близ Диканьки” и “Тараса Бульбы”. Этим иностранцем был французский критик и поэт Шарль Огюстен Сент-Бёв. В 1839 году в “Путевом дневнике” Сент-Бёва появилась следующая запись: “Невероятно! Большой поэт в Риме, поэт оригинальный. Его имя Белли (или Бели). Гоголь знает его и подробно мне о нем говорил”. Несколькими годами позже, рецензируя вышедшую во Франции под заглавием “Русские новеллы” книгу Гоголя, Сент-Бёв поделился поразившим его фактом с читающей публикой: “На пароходе, отправлявшемся из Рима в Марсель, я встретил Гоголя <…> Гоголь рассказал мне, что нашел в Риме настоящего поэта, по имени Белли, который пишет сонеты на транстеверинском наречии, сонеты, следующие один за другим и образующие поэму. Он говорил мне подробно и убедительно о своеобразии и значительности таланта этого Белли, который остался совершенно неизвестен нашим путешественникам”.
Транстеверинское наречие (или романеско, т.е. римский диалект) – это язык римского простонародья (Трастевере, а в привычной для русского языка транскрипции – Транстевере, называется один из старейших районов Вечного города, во времена Белли населенный людьми скромного и более чем скромного достатка; это название, по аналогии с Замоскворечьем, можно было бы перевести как Затибрье, но от употребления такого перевода лучше, пожалуй, воздержаться в силу его неудобопроизносимости).
Писать стихи Белли начал подростком и уже через несколько лет приобрел определенную известность в поэтическом мире, позволившую ему стать членом одной литературной академии и вскоре основать другую. Стихи, открывшие ему путь в академики, были безупречно гладкими, возвышенно красивыми, выдавали в авторе скорее эрудита, чем художника. Сочинялись они на литературном итальянском языке, а диалектом до поры до времени Белли пользовался исключительно в стихах на случай, в шутливых экспромтах, и тут он тоже не был оригинален: в Риме всегда считалось хорошим тоном баловаться стишками на романеско. Перелом в творчестве пришелся на конец двадцатых годов, когда появились первые римские сонеты, которые легли в основание “памятника римскому простонародью” – так со временем поэт назовет задуманное им собрание сонетов на диалекте (по первоначальному замыслу их должно было быть пятьсот, а в итоге оказалось две тысячи двести семьдесят девять). У Белли как бы вдруг открылись глаза на город, в котором он живет, на тех, кто ходит или ездит в карете по улицам, судачит с соседями, ест и пьет вино дома или в траттории, подглядывает в чужое окно, марает стены неприличными надписями, женится и выходит замуж, рожает детей (частенько внебрачных), слушает и читает проповеди в храмах, благословляет паству, торгует индульгенциями. Увлеченный искусством перевоплощения, Белли выступает в своих римских сонетах от лица обывателя, живо реагирующего на то, что происходит в его собственном доме и в доме соседа или соседки, в центре города и на окраине, в кукольном театре и на археологических раскопках, в чертогах богача и в бедном жилище, в Божьем храме и на рынке, в судьбе государства и в судьбах его подданных. В сонетах звучит слово мастеровых и лавочников, трактирных половых и могильщиков, слуг и служанок, солдат и блудниц, отцов и детей. Их сочная речь, приправленная к месту крепким словцом, заражает поэта настолько, что в иной день он пишет по нескольку сонетов. Критический дар, дар сатирика почти всегда безошибочно подсказывает ему выбор очередного персонажа, которого остается только озвучить. Монологи и диалоги в римских сонетах срежессированы таким образом, что создают ощущение подлинности, заставляя забыть, что за ними стоит конкретный автор – некто по имени Джузеппе Джоакино Белли. А ведь это он, Джузеппе Джоакино Белли, неизменно снисходителен к человеческим слабостям простых смертных, явно симпатичных ему, это он если и потешается над маленькими людьми, то незло, заранее прощая им большие и не очень большие слабости, – недаром один из исследователей говорит о его “безжалостной жалости”. И он же беспощаден к тем, чье социальное положение – не только залог материального благополучия, но и оправдание собственной безнравственности, корыстолюбия, лжи. А в столице Папской области, теократического, “стоячего”, по определению Гоголя, государства, это, в первую голову, первосвященники и их прелаты, олицетворяющие в глазах доброго католика не столько церковь, сколько ее тоталитарную власть. На годы жизни Белли (1791–1863) пришлись шесть (!) пап, и неудивительно, что некоторые из них “украсили” не одну страницу его “Человеческой комедии” (кстати, по частоте употребления слову “папа” принадлежит второе место в словаре римских сонетов). Процветанию ханжества в Вечном городе способствовала не только близость понтифика: во времена Белли на 165 тысяч римлян приходилось 49 епископов, 2958 священников, 3110 монахов, 1500 монахинь. До конца противостоять ханжеству не удалось и Белли, просившему в завещании предать огню римские сонеты, и если бы люди, которым он это заповедал, выполнили его волю, сегодня оставалось бы только гадать, чем поразил он воображение Гоголя, тем более что при жизни поэта был опубликован всего один римский сонет да еще два десятка напечатали в искаженном виде без ведома автора.
По свидетельству Доменико Ньоли, одного из его первых биографов, Белли редко случалось “уйти из гостей, не прочитав что-нибудь из своих римских сонетов, и он <…> выбирал обычно наиболее невинные среди тех, какие помнил наизусть. Надобно сказать, что его сонеты, которые он читал негромко, с чистейшим транстеверинским выговором, с самыми разнообразными оттенками и тончайшими модуляциями голоса, выразительно поднимая и опуская брови, приобретали яркость, неповторимую при чтении глазами или постороннем чтении вслух”.
Удивительно то, насколько свидетельство итальянца совпадает с впечатлением, которое сонеты Белли в авторском чтении произвели на Гоголя, писавшего из Рима в апреле 1838 года М.П.Балабиной: “…вам, верно, не случалось читать сонетов нынешнего римского поэта Belli, которые, впрочем, нужно слышать, когда он сам читает. В них, в этих сонетах, столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной…”
Гоголь мог слышать Белли в доме Зинаиды Волконской, некоторое время будучи ее соседом, – предположение вполне оправданное, если учесть, что 3 января 1835 года по просьбе Волконской Белли не просто прочел ее гостю Вяземскому один из своих сонетов, но сымпровизировал в его присутствии следующие четырнадцать строк:
Заботит впрямь Их Светлость Зинавиду, Что скажут христиане обо мне? Вполне поймут ли? Ну а не вполне - Кивать не будут только лишь для виду? Что с бедной Музы взять (будь не в обиду Ей сказано)? И я готов вдвойне К свисткам и колотушкам по спине И сетовать не стану на планиду. Мы римляне и с вашим иноземским, Этрусским не знакомы языком, Не то что вы с Их Светлостью Веземским. Родится каждый тем, кем он родится. Пусть освистают, пусть побьют молчком, Все стерпим - ныть мужчинам не годится.
Переводить Белли — мучительное удовольствие. Русского аналога диалекту, на котором он писал, нет, а коль скоро для тех, чьи голоса звучат в его сонетах, романеско — полноценный язык, лексика и синтаксис перевода могут лежать в плоскости просторечия, сдабривающего литературную речь. Трудно не согласиться с одним из французских переводчиков римских сонетов, считающим, что переводить Белли на какой-либо диалект значит превращать его в провинциального поэта, тогда как на самом деле он поэт мирового масштаба.
Евгений СолоновичБереженого Бог бережет Положено и папе отправлять По некоторым дням богослуженье, А тут кругом крамола и броженье - И от греха залезть бы под кровать, Но по докладу - в Риме тишь да гладь И к пушкам не пропало уваженье, И папа отдает распоряженье, Какое облаченье подавать. Пора садиться в папские носилки… Тут папа чешет яростно в затылке - От храбрости, видать, в штаны наклал - И для замена под любым предлогом Шлет кардинала: "Отправляйся с Богом, Тебе служить обедню, кардинал". 1 марта 1831 Добропорядочное семейство Когда приходит вечером отец, Бабаня есть несет: пучок салата На всех - оно, конечно, маловато, Но все равно храни ее, Творец! Кой раз бывает - ай да молодец! - Яишню даст, по полжелтка на брата, Так что ее глазунья вмиг умята, Орех, другой - и ужину конец. Поемши, я, папаша и сестрица Тихонечко вино сосем втроем, А ей еще посуду мыть, возиться. После того как мы бутыль допьем, Останется поссать и помолиться, - Ну как же без молитвы перед сном? 28 ноября 1831 Декорум У нас по виду судят. Аль забыла? Ну как я в голову тебе вшибу, Чтоб ты была, как все, и не глупила, - Уж ты не сетуй на мою журьбу. Ты хочешь, чтобы у тебя на лбу Написано Я потаскуха было И чтобы вслед бубнили: бу-бу-бу? Пойми, наружность главное мерило. Вон дон Диего! Сроду про него, Считай, никто не говорил плохого, А он ветчинку ест под Рождество. Все можно делать в Риме, право слово, Но так, чтоб не коробить никого. Эхва! Ну до чего ж ты бестолкова! 8 ноября 1832 В лучшем случае одна на тысячу Его невеста, видишь ли, должна Невинной быть, красивой и богатой… Но разве в этой жизни распроклятой Отыщется такая хоть одна? Та все умеет делать, но страшна: Мол, если кто дурак, бери да сватай! Та - куколка, но, мол, его рогатой, Глядишь, скотиной сделает она. Боится он, что та, с которой где-то Вчера он свел знакомство вечерком, В пух разорит - уж больно разодета! Что будет дальше? Он холостяком Останется, я так смотрю на это, Иль женится, дурак, черт-те на ком. 7 декабря 1832 Великий четверг Суй, суй еще… Ну вот, палят из пушки! Все, хватит, вынимай. Сейчас начнет На площади благословлять народ Святейший папа. Дай мне слезть с подушки. Мы на колени стать друг возле дружки Должны, тогда и нам перепадет Благословенье. Все-таки вперед Для нас душа. Какие тут игрушки! Когда у папы поднята рука, И нас он хочет уберечь от ада, Хоть и не видит нас издалека. Где мы, а где собор Петра, не надо, Конечно, забывать, но и река Небось кресту сегодня не преграда. 4 апреля 1833 Мальтийская болонка А у моей хозяйки есть болонка, И все должны болонку обожать И разные восторги выражать, А если нет - вон из тебя душонка! Она ее таскает, как ребенка, На ручках и кладет к себе в кровать И в церковь, не поверишь, стала брать - Куда сама, туда и собачонка. Ну а какие сучке имена Она дает! Воровка, Попрошайка… А как собаку чмокает она! Я прямо удивляюсь каждый раз, Как сильно нас должна любить хозяйка, Чтобы собаку называть, как нас. 14 апреля 1834 Добрая римская привычка А я скучаю по былым денечкам: Дитем бывало где-нибудь иду - Увижу новый дом и на ходу Спокойно чирк по стенке уголечком. И написать чего всегда найду, Заместо букв не прибегаю к точкам И на рисунке фиговым листочком Ни хуй не закрываю, ни пизду. Взял камень или гвоздь и аккуратно Им щекатурку не спеша долблю, - Что говорить, мы веселились знатно! Я чистых стен и нынче не люблю: Увижу где - и на душе приятно, Когда кусок побелки отлуплю. 22 июня 1834 Простушка Чтоб девушка в любви не понимала Ни капельки, ничуть в шестнадцать лет, Оно, конечно, в это веры нет, А ежели и есть, то очень мало. Ты скажешь мне, что сроду не бывало Такого чуда, ну а я в ответ, Чем спорить даром, дам тебе совет: А ты послушай дочку сукновала! Коль врет, засунуть девке за вранье, А коль не врет, учением ее Заняться в самый раз: она созрела. Я римлянин и смыслю кое в чем, Уж не сочти, приятель, трепачом: Неграмотных учить - святое дело. 28 июня 1834 Всем красавицам красавица Красивых баб на свете пруд пруди, Полным-полно, но аппетитней новой Прислуги - чьей ты думаешь? - поповой Не сыщешь, хоть всю землю обойди. Другой такой ядреной нет груди И задницы, как у нее, здоровой, Кого угодно потрясти готовой, - Аж в жар бросает, только погляди! А губы! А глаза! При всем желанье Ты их красивше черта с два найдешь, От них одних тебе каюк, Джованни! И ежли так она пригожа в платье, Представь ее, красотку, без одёж! Да, попик знал, кого в служанки брати! 11 декабря 1834 Бескорыстие Мое такое мненье по вопросу Про то, что все хотят друг другу зла: Кто это говорит, глупей осла. Брехня! Задать бы пустомелям чесу! Вчера встречаю шляпника нос к носу, Гляжу, глядит на шляпу: "Как дела?" Ответствую: "Новее, чем была". Он: "Вот и слава Богу, нету сносу". "Как так не пьешь? - трактирщику чудно. - Ты что, мертвец?" - "Врач запретил вино". - "Врач, говоришь? Тут крыть, приятель, нечем". Врач узнает меня издалека: "Ну как мы чувствуем себя, Лука?" - "Неплохо". Он и рад: "Еще полечим!" 10 января 1835 Ревнивая жена Зря думаешь, что у меня мякиной Набита голова. Не выйдет, врешь! Себя за недотрогу выдаешь И смотришь на меня с безгрешной миной. Ты только с виду кажешься невинной, Ты девственница? Ты не шлюха? Ложь! Скажи еще, телятину найдешь За фунт по два байокко с половиной! Ты лучше к мужу моему не лезь, Еще хоть раз тебя увижу здесь, Ей-богу, крепко пожалеть заставлю: Схвачу за косы, платье задеру И надаю по жопе на юру - Так, что живого места не оставлю. 10 февраля 1835 Любящая мамаша Да что же это, доченька, такое? Граф подарил тебе кольцо, а ты Еще блажишь: не той, мол, чистоты Колечко, мол, не чисто золотое. Я разве спорю, что оно дрянное? Но в первый день ждать большей щедроты! Успеешь. Он от графской доброты Тебе подарит что-нибудь другое. Да тут любая, что ни говори, Немедленно бы раскатала губы: Послало Небо жирный кус - бери! А почему не взять бы? Почему бы? Послушай мать, Гертруда, не дури! Дареному коню не смотрят в зубы. 23 февраля 1835