Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 5, 2002
Немецкий народ и Израиль1
Что следовало бы сказать христианскому теологу в ответ на слова Лео Бека, с которыми он в октябрьском номере этого журнала (1952) обратился, конечно, не только к нему, но и к нему тоже? На слова человека, который, произнеся их, сам примерным образом выполнил выдвинутое в них требование: только ясный ум в соединении с человечностью дает право говорить о проблеме отношений между Израилем и немецким народом. Сегодня, после эпохи национал-социализма, эта проблема приобрела особенную остроту. Вопрос стоит так: каким путем можно прийти к подлинному миру между Израилем и немецким народом? Но это вопрос о том, каким образом начало нового периода нашей истории может положить конец минувшей эпохе, – по существу, эпохе не только национал-социализма. Для ее завершения нужны не просто так называемые репарации и компенсации. Необходимо, как справедливо говорит Лео Бек, энергично взяться за решение тех задач, которые ставит перед нами будущее, причем взяться на основе радикального самоосмысления.
По словам Лео Бека, это самоосмысление состоит в том, что оба народа должны вспомнить о сущности понятий “народ” и “государство” и прийти к осознанию того факта, что народ есть часть человечества, а государство должно быть государством людей и для людей. В этом я могу только согласиться с ним и не хочу спорить о том, действительно ли такое осознание будет для еврейства новым постижением старой идеи, между тем как для немецкого народа оно окажется новой идеей. Сам Лео Бек ссылается на Лессинга как на “чистейшего и благороднейшего из немцев”. Так разве Лессинг не является свидетельством того, что и для немецкого народа эта идея отнюдь не нова? Но если даже и так! Во всяком случае, в недавнем прошлом идея эта была похоронена; и тот факт, что это совершилось под властью национал-социализма самым радикальным и чудовищным образом, только яснее показывает, куда ведет развитие, которое, начиная с девятнадцатого века, во все большей степени определяет историю современного человечества. То развитие, в ходе которого мысль о духе и понимание человека как личности отвергались все решительнее, пока не стало возможным говорить просто о “человеческом материале”, потребном для достижения экономических целей или выполнения военных операций. Вот к чему мы приходим, когда утрачивается понимание человека как личности и когда исчезает мысль о духе. То есть исчезает сознание того, что “этот мир”, видимый мир, над которым властвуют наука, техника и организация, – “не единственный мир” (Франц Верфель) и что к человеку обращены также требования, а вместе с тем и благословения иного мира – мира духа, мира для праведных, который хотя и не тождествен Богу, но во всяком случае есть установление Божье. Вот к чему мы приходим, когда предоставляемые наукой возможности технического овладения природой внушают человеку иллюзию, будто он властен также над судьбой и над историей, и когда во все более технизированном и организованном мире сам человек все чаще используется как средство достижения некоторых целей, будучи низведен до положения винтика в экономическом и политическом механизме. Вот к чему мы приходим, когда все человеческие труды и стремления рассматриваются только с точки зрения полезности, а вследствие этого и вся государственная деятельность определяется исключительно волей к власти2.
Для Германии нацистского времени было характерно, что это рвение к власти и организация, которая ему служила, взывали к национальным инстинктам и, злоупотребляя ими, выдавали тоталитарное государство силы за государство национальное. Оформлять или, более того, создавать нацию, народ посредством организации – законченное извращение. Нация может только вырастать – конечно, не как явление природы, а как историческая величина, то есть как некоторое сообщество личностей, которое (как подчеркивает и Лео Бек в своих замечаниях об истинной демократии) в совместных решениях, в совместном разрешении задач, которые каждый раз ставит перед ним будущее, обретает свое единство, а в идее справедливости – свой порядок.
Не отступаю ли я в этих рассуждениях от темы “немецкий народ и Израиль”, которая служит предметом нашей беседы с уважаемым автором? Думаю, нет. Ибо, рассуждая таким образом, я пытаюсь несколько конкретнее сформулировать его призыв к самоосмыслению и признанию задач, поставленных перед нами будущим. Самоосмысление включает в себя и осмысление прошлого, из которого мы вступаем в наше сегодня. И когда Лео Бек говорит, что будущее ставит перед евреями и немцами одинаковые задачи, поскольку и те и другие должны размышлять о сущности понятий “человек”, “народ” и “государство”, я позволю себе добавить: поскольку такое размышление одновременно должно быть размышлением о собственном прошлом, то именно оно является той задачей, которая равным образом стоит как перед евреями, так и перед немцами. Но тогда и перед евреями стоит вопрос (я имею право, более того, обязан это сказать): в какой мере еврейство в современном мире разделяет ответственность за такое роковое развитие? И не подразумевает ли самоосмысление идеи еврейства, что необходимо ясно понять не только ошибочность национализма, который, по собственному признанию Лео Бека, угрожает этой идее, но также иллюзорность надежд на то, что с помощью технических средств и организации можно подчинить себе мир, судьбу, историю? Естественно, я далек от того, чтобы обнаруживать подобное заблуждение у представителей подлинного и чистого еврейства. Но как я, со своей стороны, понимаю, что для многих евреев понятие “Германия” определяется отнюдь не подлинными и лучшими ее представителями, так и евреи должны понять, что взгляду многих немцев открывается еврейство, представленное отнюдь не лучшими из евреев.
Говоря это, я вовсе не хочу становиться в позу судьи. Я знаю, что я сам, что сама Германия – под судом. Тем судом, который означает радикальное самоосмысление пройденного нами ложного пути. Но поскольку или насколько мы оба, еврей и немец, шли по одному и тому же ложному пути, мы в этом размышлении осознаем свою общность, которая, однако, рождает не гордость, а смирение. Если речь идет о действительно радикальном самоосмыслении, то это самоосмысление перед лицом Бога и осознание вины. А разве такое осознание не требует ответного понимания и готовности к согласию?
Я сознаю, что говорить так – довольно смело. Но я смею не скрывать своих побуждений: ведь открытость – условие диалога, в котором речь идет о взаимопонимании. Однако, будучи немцем, я прежде всего должен призвать к самоосмыслению не евреев, а немцев. И тем более не могу умолчать о том, что, говоря о вине, нельзя считать ее равно лежащей на каждом немце, когда он осмысляет свое отношение к еврею. Нет нужды пространно рассуждать об этой вине. Однако мне следует, вероятно, сказать о ней несколько слов как о вине немецкого народа, чтобы спор о понятии “коллективной вины” не увел наш разговор в сторону. Если взять понятие вины в серьезном смысле – в чем, полагаю, христианский теолог единодушен с еврейским теологом, – то есть в смысле вины перед Богом, то никакой коллективной вины не может быть. Но есть коллективная ответственность, в которой невиновный берет на себя часть вины виновного. Кто зовется немцем, тот отвечает за все, что от имени немцев было содеяно в отношении евреев, даже если он лично был к этому непричастен.
Быть может, взаимному согласию послужит также то, что я скажу и о другой вине, другом долге Германии – долге перед собственной историей. Быть должным означает здесь прежде всего быть чем-то обязанным, быть связанным долгом благодарности. Однако если этот долг благодарности не признается и забывается, он превращается в истинную задолженность. Речь идет о следующем. Размышление о нашем прошлом, о нашей истории свидетельствует о том, что нашу культуру питали две великие традиции: греко-римская античность и христианство. Но вместе с христианством мы переняли также ветхозаветно-иудейскую традицию, в первую очередь Ветхий Завет. Очевидно, насколько это заимствование оплодотворило и обогатило изобразительное искусство и поэзию. Но прежде всего воспринятое из христианства и, как я думаю, радикализированное ветхозаветное понимание человека и Бога послужило источником развития нашего понимания человека и истории. Если греко-римская античность видела в человеке органический элемент космоса, который становится личностью через причастность правящему космосом духу, то Ветхий Завет и христианство видели в нем того, кто в одиночестве приходит к самому себе перед лицом Бога и именно через это становится личностью. Если античность относит историю к порядку природных событий, то Ветхий Завет и христианство понимают ее как особую сферу жизни, события которой не следуют законам природы, а совершаются в форме решений. Именно здесь берет начало чуждая античности философия истории. В связи с этим особенно важно, что ветхозаветно-христианская вера в Бога стала источником идеи трансцендентности3. Пренебрежение этим историческим наследием, а тем более отречение от него, составляет тот неоплаченный долг, в котором повинна Германия.
Было бы сентиментальностью, – а Лео Бек справедливо предостерегает нас от сентиментальности, – если бы из этой оглядки на прошлое мы сделали вывод, что немец должен быть лично признателен еврею за свое историческое наследие. Но такое осмысление прошлого может и должно помочь немцу понять, чту значит еврейство как идея, а через это и облегчить взаимопонимание.
Наконец, нужно сказать еще вот что. В словах Лео Бека угадывается то возвышенное умонастроение (хотя он нигде не говорит об этом), согласно которому немец нуждается в прощении со стороны еврея и вроде бы еврей готов к такому прощению. Конечно, христианский теолог, ощущающий тяжкое бремя вины, которую возложила на себя Германия под властью национал-социализма, сознает, что по-настоящему загладить эту вину может только прощение. Правда, как нет коллективной вины, так нет и коллективного прощения. Но как есть коллективная ответственность, в которой все принимают на себя вину, совершенную немногими или многими – даже слишком многими – от имени всех, так, с другой стороны, существует возможность миролюбивого настроя, который в некотором конкретном случае равнозначен прощению. Только если есть такой настрой, акт репарации может быть чем-то большим, нежели чисто правовым актом. Лео Бек, несомненно, прав, когда говорит, что репарации и компенсации являются необходимыми предпосылками примирения. Но в каком-то определенном смысле он не прав. Ибо то примирение, которое вырастает из обоюдного понимания и общей открытости задачам будущего, не может быть связано подобным условием – условием выполнения экономических требований. Напротив, само это выполнение должно быть следствием подлинного миролюбия. А это значит, что оно осуществляется как признание вины и должно быть именно в таком качестве понято другой стороной. Тогда по своей сути этот акт был бы первым событием примирения.
Быть может, обеим сторонам нелегко понять и совершить его в таком умонастроении. Но этот акт будет воспринят как внутреннее освобождение теми, кто знает, что любая вина по существу есть вина перед Богом. А мы все нуждаемся в его прощении и под его прощающей милостью только и можем достигнуть чистоты поступков и подлинного единения.
1 Mercur VI, 1952. С. 1111–1115.
2 Позволю себе сослаться на мою статью “Значение идеи свободы для западной культуры” (во 2-м т. сб. ст. “Glauben und Verstehen”. Тюбинген, 1952).
3 Здесь я не имею возможности подробно говорить об этом, но могу сослаться на высказывания Карла Ясперса о значении Ветхого и Нового Заветов для западной философии в работе “Der philosophische Glaube” (Философская вера), 1948 г. Эта тема рассматривается и в двух моих статьях: “Das Christentum als orientalische und abendlЯndische Religion” (Христианство как восточная и западная религия) и “Die Bedeutung der alttestamentlich-jЪdischen Tradition fЯr das christliche Abendland” (Значение ветхозаветно-иудейской традиции для христианского Запада). Обе статьи содержатся в вышеназванном сборнике.