Австрийские фрагменты
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 5, 2002
Слово КУЛЬТУРА имеет, вероятно, так же много значений, как и слово ЛЮБОВЬ. Подумать только: “я люблю мужа”, “я люблю детей”, “я люблю изысканные стихи Тютчева и тривиальные романы Франсуазы Саган”, “я люблю летом плавать, а зимой кататься на лыжах”, “я люблю красивую одежду”, “я люблю венский шницель и ванильное мороженое”, я люблю… Похоже, любовь – это некое всеобъемлющее понятие, характеризующее позитивную энергию, пропитывающую нашу жизнь. А впрочем, всегда ли позитивную? Ведь там, где есть место любви и пристрастиям, неизменно находится место ревности… Что же касается культуры, то этим словом мы именуем человеческую цивилизацию вообще, цивилизации отдельных народов, древних и современных, потом мы употребляем это слово в значениях: культура общения, культура речи, культура еды, физическая культура и т.д. При этом мы представляем себе некие константы, порой забывая, что понятия о культуре и красоте разнятся не только от народа к народу, но и от поколения к поколению. Потом появляется понятие “субкультура”: в нашем, политически почти корректном обществе так порой именуется то, что еще пару десятков лет назад по простому именовалось “бескультурьем”. Пример: пару месяцев назад на семинаре переводчиков, проходившем в одном из живописных местечек Верхней Австрии, группа, в которой занималась я, работала над отрывками из “Низшего пилотажа” Баяна Ширянова. Еще пару лет назад непроизносимыми в приличном обществе считались эти слова, сегодня же они стали “печатными”. Когда-то у человека с татуировкой обязательно спрашивали, не сидел ли он в тюрьме, сегодня спортзал или пляж превращаются порой в живую картинную галерею. А не формируют ли сегодняшние т.н. субкультуры культуру будущих поколений? Ведь мы живем в эпоху сплошных революций, кровавых и бескровных. И особенно видно это там, где, говоря о культуре, мы подразумеваем комплексную систему творчества того или иного народа.
Австрия, конечно, страна вполне консервативная, она дорожит своими традициями, вкладывая особый смысл в соблюдение обычаев и всевозможных общественных ритуалов. В гардеробе почти каждого австрийца рядом с современной, модной одеждой, с джинсами и лыжным костюмом обязательно обнаружится и т.н. “трахтен”, народная одежда, едва ли отличающаяся от той, какую носили его или ее прадедушки и прабабушки. В хорошенькое ситцевое платьице с нарядным передником, плотно стягивающим талию, одета не только улыбчивая официантка в уютном ресторанчике, но и в венской опере или на помпезном балу обязательно встретишь молодых дам в роскошных народных платьях и мужчин в стилизованных охотничьих костюмах. Почти таких, как носили еще при кайзере Франце-Иосифе.
Возможно, русский человек хмыкнет про себя, услышав рассказ о том, что в такой-то австрийской семье из года в год рождество или дни рождения отмечаются по одной и той же “схеме”, что первого ноября (опять же из года в год) семья навещает могилы умерших родственников, пользуясь одним и тем же маршрутом, что в 20-х числах ноября они обязательно едят гуся (в память о святом Мартине), а в “пепельную среду” – рыбный салат, приготовленный по тому же рецепту, каким пользовалась бабушка маминой прабабушки. Кому-то может показаться, что в столь строгом соблюдении традиций таится некая неспособность к творчеству, к “свободному полету души”, чем мы, русские, привыкли так гордиться (но не по необходимости ли, то и дело сгорая и воскресая в огне “культурных революций”?). Однако для нашей психики чрезвычайно важна уже сама символика соблюдения традиций, семейных и общественных ритуалов, она внушает столь необходимую уверенность в завтрашнем дне и ощущение надежной опоры на день вчерашний, являясь своего рода “психическим” доказательством того, что мир все еще твердо стоит там, где ему стоять полагается. Психологическая необходимость в этом чувстве настолько велика, что любое внедрение нового нередко переживается (конечно же, чаще всего бессознательно) как угроза самому душевному благополучию. Недаром англичане говорят: “Нет новостей? Прекрасные новости!” Во всяком случае, это действительно лишь в тех случаях, где налаженная жизнь уже сама по себе гарантирует это самое благополучие. В противном случае, напротив, в человеке скорее рождается почти болезненная потребность в срочном изменении этой самой основы жизни в надежде изменить ее к лучшему. Исходя из этого, можно сделать вывод, что австрийцы в общем и целом довольны своей жизнью и своей страной, и несмотря на то, что порой ужасно любят побрюзжать за стаканом вина, брюзжание это нельзя принимать всерьез, оно скорее кокетливо, чем серьезно, на самом деле они любят и ценят свои традиции, общекультурные и семейные, и не поэтому ли любые новшества пробивают себе здесь дорогу лишь с большим трудом?
Противостоять чуждому – вот, собственно, суть культурной ситуации исторического человека. Но считается, что естественным состоянием человека доисторического была позиция воина: все против всех. Итак, человек стоит пред чуждым ему, и если он не собирается убивать или бороться с ним, то он взирает на него с известным любопытством, задаваясь вопросом: “А что этот чужак, совсем ли он чужд мне и моему племени, настолько чужд, что мне следует его бояться, потому что любая попытка преодолеть границу грозит ущербом то ли его, то ли моей собственной личности?” Вспомним у Рильке легенду о человеке, который не желал быть любимым. Или все же этот чужак, что стоит сейчас напротив меня, на самом деле свой, такой же, как я, и я его просто не узнаю. Потому что, по сути, – и это очень распространенное мнение – существует лишь одна культура, общая культура человечества, которая связывает нас всех, на каких бы языках мы бы ни изъяснялись1.
Да и живем мы в такое время, когда “защитить” себя от “инородных” влияний становится все труднее, почти невозможно, как невозможно дважды вступить в один и тот же поток. Вот только потоки бывают быстрые и грозные, а бывают такие мирные и медленные…
***
Медленно, очень медленно шло создание нового музейного комплекса в центре Вены. 288 лет назад, в году 1713-м, кайзер Карл IV отдал распоряжение о строительстве напротив дворца Гофбург императорских конюшен. В 1725 году по проекту архитектора Бернарда Фишера (1656–1723) был воздвигнут внушительный по размерам, но воздушный и легкий по архитектуре барочный дворец. В те времена императорский “транспортный парк” развивался очень быстрыми темпами, совсем в ногу с развитием столицы многонациональной империи, и в 1850 году (уже под руководством архитектора Леопольда Майера) конюшни были достроены и расширены. Конечно, трудно было предвидеть, что очень скоро автомобиль вытеснит милых лошадок и здание навечно потеряет свое исконное предназначение. В 1918 году, после падения империи, когда лошади были распроданы с аукциона, помещение стало использоваться для различных выставок и культурных мероприятий. В шестидесятых годах оно получило официальное название “Messepalast” (выставочный дворец), а в 1977 году появилась идея присоединить его к находящемуся напротив Музею истории искусств. Пока шли дебаты, Выставочный дворец использовался для проведения знаменитых Венских фестивалей искусств. В Вене ничего не решается быстро, в 1980 году начались дебаты, а не создать ли на месте бывших императорских конюшен многофункциональный музейный комплекс, который уже тогда получил свое сегодняшнее название: “MuseumsQuartier”. В 1986 году был, наконец, объявлен конкурс на создание проекта, не прошло и трех лет, как был назван победитель: архитектурное бюро братьев Ортнер, к тому времени уже прославивших себя проектами в Цюрихе, Дрездене и Берлине. К почти трехсотлетней истории здания добавились еще 13 лет – на развитие проекта и на строительство. В июне 2001 года состоялось официальное открытие музейного комплекса. Что это был за день! Казалось, вся Вена устремилась на Музейную площадь. И это была какая-то совсем иная Вена, свежая, юная, многонациональная, радостная от почти карнавального смешения всех цветов кожи и всех стилей одежды, атмосферой своей вдруг сильно напомнившая то ли парижский Центр Помпиду, то ли новую лондонскую галерею Тейт. Казалось, от привычной венской традиционности и чопорности не осталось и следа, в воздухе разлилось то доброжелательное равнодушие большого города, когда ты чувствуешь, как все к тебе добры, но никому, собственно, до тебя нет дела, потому что каждый здесь погружен в себя и в свои собственные переживания. А как еще, если не через себя самое, могу я воспринимать этот мир?
Сегодня “MuseumsQuartier” – одна из десяти самых больших культурных площадок в мире и абсолютно новый тип городского культурного квартала. На 60 000 квадратных метров соединились в одно целое барочный дворец и новая архитектура. Еще нигде так близко не соседствовали старые мастера и современное искусство, барокко и сайберспейс. Здесь мы находим не только выставочные залы всех размеров и предназначений, но и современный танцевальный и детский театры, детский музей, производственные студии для новых средств информации, ателье художников для интернационального обмена, помещения для проведения знаменитых Венских фестивалей искусств. Основное же место принадлежит двум огромным музеям: слева высится белое здание Леопольда (супружеская чета Рудольф и Элизабет Леопольд – обладатели самой большой в мире коллекции Эгона Шилле и произведений стиля модерн) и справа – черный базальтовый Людвиг (музей современного искусства, именуемый MUMOK – Museum moderner Kunst, принадлежащий фонду Людвига).
Само расположение музейного комплекса символично, он являет собой как бы одну из сторон четырехугольника, где слева и справа высятся внушительные здания “Музея истории искусств” (Kunsthistorisches Museum) и “Музея истории природы” (Naturhistorisches Museum), воздвигнутые еще во времена Марии-Терезии, напротив – императорский Гофбург, отделенный от музеев оживленным потоком знаменитой Рингштрассе с ее оперой, театрами, парламентом, университетом…
Архитектура “белого Леопольда” и “черного Людвига” решена в одном ключе, каждое из зданий состоит как бы из двух зданий. В MUMOK обе части разделены лестничным проемом, состоящим из одного голого металлического каркаса, куда выходят окна выставочных залов, благодаря чему прекрасно просматриваются все шесть этажей сооружения. В “Леопольде” обе половины плотно прилегают друг к другу, но между ними сдвинут уровень: поднимаясь или спускаясь по лестнице с одного этажа на другой, минуешь огромное окно, вернее, стеклянную стену, через которую сверху обозреваешь зал, расположенный в соседней части здания. Невольно ощущаешь себя Алисой в зазеркалье, не сразу понимая, как же тебе попасть в этот “чудесный зал”.
Тебе словно говорят: вот, смотрите, у нас все, как на ладони, мы ничего не скрываем от вас. Символ того самого “прозрачного общества” (“GlКserne Gesellschaft”), в котором мы сегодня живем? Сочетание белого и черного выступает как вечный символ добра и зла, которые, по свидетельству древних мудрецов и современных психоаналитиков, неразлучны уже в самой человеческой душе. Продолжением символики половина здания уходит вниз, под землю, другая половина взмывает вверх. Между “белым Леопольдом” и “черным Людвигом” – кремовое барочное облако, символ эфемерной вечности, с высоким порталом, но… кажется, без входа. Интуитивно угадываешь, надо свернуть вправо, войдя в стеклянную дверь, попадаешь в небольшой лабиринт, и тот сам выводит тебя “на свет”… Прошлое остается позади, впереди будущее. Манящее и пугающее…
Нет, не совсем так, искусство прошлого здесь тесно соседствует с современным творчеством…
***
Ученые давно бьются над определением понятия “творчество”. Похоже, на нашей планете оно является отличительной чертой одного лишь вида, имя которому человек. Конечно, нельзя сказать, что животные вообще ничего не создают. Возьмем, к примеру, птиц. Самец, движимый стремлением обрести спутницу жизни, а точнее, подчиняясь инстинкту продолжения рода, строит дом. Он возводит истинное архитектурное сооружение, явно вступая в соревнование с другими строителями. А одна тропическая птичка даже закладывает нечто вроде садика, самец приносит к гнезду различные семена, ягоды и прочую снедь, укладывая все это в такой восхитительный орнамент, что иной художник слезами обольется от зависти. Творчество? Ученые приходят к выводу: нет, ни в коем случае! Дело в том, что старания сей малой птахи носят абсолютно функциональный характер, они подчинены совершенно реалистическому заданию, продиктованному самой природой, в них отсутствует курьез. Похоже, курьез – это свойственно одному лишь человеку. Один лишь человек способен на сублимацию первичных любовных устремлений, подмену их творчеством, результатом чего и является культура.
Да, вот уж чем, а курьезом в современном искусстве удивить кого-то становится все труднее! Скажем, раньше, говоря о творчестве, мы говорили о “произведениях искусства” или “литературных произведениях”, а внутри их о совершенно четких жанрах, сегодня мы все чаще употребляем слова: “объекты” или “тексты”. Многие посетители лондонской Тейт, вздыхая, взирают на груды битого стекла и кучи прогнивших водосточных труб, в парижском Центре Помпиду они бродят среди бетонных блоков и попачканных известкой кирпичей, в “черном Людвиге”, сгибаясь, вползают в лабиринт “Мышиного музея”, с отвращением разглядывая собранные здесь мыслимые и немыслимые предметы человеческого быта, от побывавших в употреблении презервативов до портретов Элвиса Пресли. Народ недоумевает, иногда чертыхается, но вот что интересно – валом валит на подобные выставки. В самом нижнем из подземных этажей Музея современного искусства (MUMOK) натыкаешься на один из грандиознейших курьезов нашего времени – “произведения” Германа Нитша (как говорят, одного из самых высокооплачиваемых – из государственной казны – художников Австрии). Испачканные кровью животных огромные полотна – это его “художества”. Видеотехника воспроизводит устраиваемые им в собственном замке кровавые “сатанинские мессы”. Те, кто пытается все это понять, говорят: Нитш устраивает публичные убийства животных (с последующим размазыванием крови и внутренностей по голым телам добровольных “артистов” и взятым напрокат рясам священников) для того, чтобы показать миру его жестокость, дескать, кровь и убийства нашего страшного времени ничем не отличаются от ужасов древних кровавых ритуалов. Этот маленький круглый человечек с объемистым брюшком и окладистой седой бородой до пояса, вероятно, действительно считает, что как только мы это поймем, мы сразу же станем “хорошими” и тогда жизнь на земле перестанет быть такой жестокой. Сам он очень любит рассуждать о Фрейде, но как-то очень уж невразумительно, вроде как ставя и себя в один ряд со знаменитым психоаналитиком, дескать, и я имею задачей показать вам ваше бессознательное. Биться над разгадкой “феномена Нитша” как-то скучно, а вот раскрыть феномен общества, да его такого в основе своей консервативного, как австрийское, где “подобные художества” находят столь почетное место и так хорошо оплачиваются, было бы интересно. Может быть, это помогло бы разгадать и другие загадки нашего непростого времени.
***
Горшки обжигают не боги. Их обжигает, в частности, Хайде Бройер. Художница работает с глиной, фарфором, металлом. “C детства видела себя художницей, но жизнь так разнообразна, так богата, и так хотелось бы все испытать, все увидеть, все ощутить…” Днем преподает в школе, часами, то c улыбкой, то с грустью, может рассказывать о своих юных талантах, весь дом увешан их рисунками. Вечером – мастерская, она расположена в подвале дома. Кругом фарфоровые чаши, исполненные какой-то особой чувственности, их хочется потрогать, погладить, странные сосуды, фигуры… Глина, из нее можно лепить все, что захочется, это удивительно благодарный материал. “Она отдает себя в мои руки, она – мой дневник… некоторые его страницы так и остаются не заполненными… это дни моей печали…” Творчество заключает в себе много страдания. И много дисциплины. Это и радость, и растерянность, и желание что-то дать миру. Женские торсы… “Ранимое женское тело, это тоже сосуд, в нем заключена большая сила, и его точно так же легко можно разбить…” Поздно вечером Хайде отправляется к компьютеру, уже почти готов ее первый роман. Главное действующее лицо – художник…
Раз в год устраивает “день открытых дверей” в своем ателье. Это не просто вернисажи. По сути, это то, что прежде называлось литературным или музыкальным салоном. В России культура салонов погибла после большевистской революции, на Западе некоторые ее формы живы по сей день. В тот же вечер, когда Конни Ханнес Майер читал отрывки из своей новой пьесы, юная виолончелистка Ромина Лишка услаждала, как говорили в старину, слух гостей музыкой английского ренессанса, в заключение исполнив пьесу Мердата Пакбаца, юного композитора, нашего современника, присутствовавшего на вечере. Принц Жали Кеба Сисокко из Сенегала восхитительно играл на коре, национальном африканском инструменте, своим звучанием напоминающем арфу.
Хозяйка влюблена в Африку, постоянно осуществляет какие-то совместные проекты совместно с африканскими художниками. Ракия Дианка, черное сенегальское солнышко, как прозвали ее венские друзья за восхитительную белозубую улыбку и добрые, ласковые глаза, – одна из ее любимиц, с нею вместе она и организовывала этот свой вернисаж, жизнерадостные, экспрессивные картины африканки украшали стены ателье. Влюбленностью в Африканский континент объясняется, вероятно, и обращение к искусству мистики и религиозных культов, ее фантазией создана богатая коллекция удивительных глиняных фантастических существ с задумчивыми, “философскими” глазами.
***
Культуре венского музыкального салона посвящена вышедшая недавно книга Беатрисс Шиферер “Салон и домашние концерты тогда и сейчас”. “Домашние концерты, – пишет автор, – сегодня существуют как в стенах личного жилья, так и в рамках общественных помещений, с приглашением особой публики. В репертуаре звучат классические и романтические произведения, но устраиваются также вечера модерна или старинной музыки – часто исполняется она на исторических инструментах, – что вызывает особенный интерес публики. Научные исследования показывают, что институт домашних концертов и музыкальных салонов снова завоевывает большое внимание, и этот интерес побуждает к организации таких вечеров… Так, наряду с именем Гизи Хёллер можно назвать имена Клаудии Ланг, Инги Майергоф-Лангнер, Асты Ланг, Альвин и Гелены Вестергоф, Йозефа Зингера и известное “Общество культуры Северинг”. Берта Шиске, вдова композитора Карла Шиске, ежегодно организует концерт, во время которого звучат произведения покойного супруга, его учеников и вообще молодых композиторов”2.
В своей статье “Венский салон в 1900 и в конце 20-го столетия” она пишет: “Художественный салон – это не просто зеркало определенного времени и определенного общества. Он моделирует, формирует свою эпоху и ее менталитет. Венский салон – это воплощение genius loci (гения места). Этот институт тесно связан с глубочайшими человеческими потребностями духовного характера. Общительность и общение, тепло и импульсивность, импровизация и точный расчет, прекрасное и духовное – вот что лежит в основе венского художественного салона. При этом речь идет о синтезе искусств, диалоге и пропаганде искусства, поддержке талантов, политике, образовании, социальных аспектах, единении разделенного, искренности. Освобожденная и трепетная атмосфера – вот что было так важно для жизни салона в Вене. Такое единение в принципе имело нечто общее с жизнью кружка (или круга), который постоянно то раскрывается, то смыкается. И это не случайно, что многие из таких кругов чаще всего образовывались вокруг интереснейших женщин своего времени”3. К этому можно добавить: если раньше это, как правило, были женщины состоятельные, принадлежавшие к высоким социальным слоям, сегодня их преемницы еще и собственным трудом зарабатывают на жизнь. Искусство, музыка – это такая страсть…
***
Когда речь идет об Австрии, кто не вспомнит Моцарта, венские вальсы, музыкальную династию Штраусов? Миллионы туристов привлекает этот город своей музыкальной культурой. Когда-то на курсах немецкого языка мне довелось познакомиться с американцем, который вот уже на протяжении 20 лет все свои отпуска проводит в Венском театре оперетты. Вернее, там он проводит вечера своих отпусков, днем он сначала изучал, а теперь уже совершенствует свой немецкий. Чтобы лучше понимать, что происходит в театре.
Если вы приедете в Вену, во время прогулок по старому городу вас обязательно попытаются “заловить” продавцы концертных билетов, одетые в костюмы эпохи Моцарта. Скорее всего, вам попытаются продать билет на концерт в знаменитый “Курсалон”, где когда-то впервые звучали штраусовские вальсы. Но даже заранее зная о том, что сегодня эти концерты не более чем аттракцион для туристов, своего рода “калинка-малинка” по-венски, сердце непременно на секунду замрет, когда ты переступишь порог знаменитого салона. Истинные ценители музыки направляют свои стопы в Концертхауз или Музикферейн. Не возьмусь перечислить, сколько концертов играется в Вене ежедневно, необязательно все большие и знаменитые, но их по-настоящему много, у Вены музыкальной поистине нет границ, здесь даже церкви по вечерам превращаются в концертные залы. В Карлскирхе я слушала редчайший по красоте японский мужской хор, в репертуаре которого звучала и европейская классика, в Минаретенкирхе играют Вивальди, в знаменитой Вотивкирхе (церкви Благодарения, построенной на месте неудачного покушения на кайзера Франца-Иосифа) стали традицией большие рождественские концерты “госпилс”, афро-американского религиозного фольклора. Мессы знаменитых композиторов неизменно привлекают в церкви огромное количество слушателей. Что характерно, музыкальная Вена на редкость многонациональна: огромное количество студентов из разных стран учится в консерватории, среди интерпретаторов можно встретить представителей десятков национальностей со всех континентов планеты. Русским в музыкальной Вене принадлежит совершенно особое место. Учительница по классу скрипки, считающаяся чуть ли не лучшей в Европе, – Дора Шварцберг, в Венской консерватории преподают Леонид Коган, Евгений Нестеренко, в венской опере поет Владимир Атлантов…
Если посмотреть концертные программы прошлого, то и в них немало имен российских композиторов. Музыковед Рудольф Флотцингер4 посвятил большое исследование вопросу влияния русских композиторов на австрийскую музыкальную культуру, их участия в крупных музыкальных мероприятиях как Вены, так и т.н. провинции. Публика столиц федеральных земель Австрии была хорошо знакома с творчеством Рубинштейна, Чайковского, Даргомыжского, Римского-Корсакова и т.д. Салонные концерты были немыслимы без исполнения произведений российских композиторов.
Тема взаимного влияния австрийской и российской музыки привлекает сегодня многих исследователей. Музыковед и директор Венской музыкальной библиотеки Томас Айгнер подробно рассказывает о гастролях капеллы Штрауса в России5 и о том, какое неизгладимое впечатление произвела она на русскую публику, а также о реакции прессы и обстоятельствах, с которыми пришлось столкнуться музыкантам. Благодаря вмешательству влиятельных лиц в антрактах к выступлению были допущены лишь цыганский хор и некоторые избранные певцы, но никакого балета и никаких “шансонеток”. “Таким образом, – писал Эдуард Штраус своему брату Йоганну, – стало возможным, чтобы матери с дочерьми и студенты в форменной одежде тоже присутствовали на концерте”. Успех австрийских музыкантов в России превзошел все ожидания.
Недавно исполнилось 200 лет со дня рождения несправедливо затерянного в “тени славы династии Штраусов” австрийского композитора Йозефа Ланнера. “В прошедшем столетии творчеству Ланнера едва ли уделялось внимание как со стороны исполнителей, так и со стороны исследователей. Из его более чем 300 композиций сегодняшней публике известна лишь небольшая часть, каких-нибудь десять процентов… Кто подумает о Ланнере, тот тут же подумает о Штраусе, кто подумает о Штраусе, тому тотчас придет в голову имя Иоганна, сына – в этом, кажется, и состоит главная проблема восприятия Ланнера. Следует спросить, справедливо ли это? Музыковед Норберт Линке в 1987 году в своей книге “Музыка завоевывает мир” отрицает исключительную роль Иоганна Штрауса (отца) в развитии венской танцевальной музыки, утверждая рядом с ним новую оценку роли Ланнера в этом развитии”6, – пишет Томас Айгнер. Своей исследовательской работой, а также организацией выставки, посвященной Ланнеру, он ставит перед собой задачу вернуть композитору его заслуженную славу, определив его законное место в музыкальной истории, восстановив картину его личности. Ланнера называли “благословенным скрипачом”, “музыкальным гением”, “суперзвездой”, в то время как в жизни он был скорее замкнутым человеком, обремененным несчастным браком и неважным характером… “FlЯchtige Lust” (“Неверное счастье”) – название одного из красивейших вальсов Ланнера. Он написал его сразу после большого наводнения в Вене. “Это название, говорящее о краткой жизни всех земных наслаждений, для нас, наблюдателей из другой эпохи, в которую человек ищет отвлечения от тяжелых жизненных проблем в пьянящих наслаждениях танца, приобретает дополнительное символическое значение. “Неверное счастье” – это также судьба большей части композиций Ланнера: высокая оценка при жизни и несправедливое забвение потомков… Отношения со Штраусом вообще определяли карьеру Ланнера: вначале совместная игра, в которой Ланнер, минимум в глазах наблюдателя, был ведущим, на короткое время даже совместная квартира, затем пути их окончательно расходятся, хотя время от времени и снова сходятся вместе”. Выставка привлекла к себе огромное внимание мировой музыкальной общественности: Вена возвращает забытого сына в свое материнское лоно.
***
Штраус и Ланнер часто играли в кафе у Шлагбрюкке и на Хаупталлее в Пратере. Говоря о культуре Австрии, и прежде всего об особой специфике венской культуры, нельзя умолчать о такой важной составной ее части, как венское кафе, которое среди прочего славится еще и тем, что с конца 18-го века умножает музыкальную культуру этого города. Ведь это не просто место, где можно выпить чашку кофе, назначить деловую встречу или потрепаться с друзьями, венское кафе – это нечто большее и порой необъяснимое, это – традиция, история и неповторимый шарм этого города. В Вене есть концертные кафе, джаз-кафе, кафе, где звучит исключительно фортепьянная или исключительно народная музыка, литературные кафе и кафе-галереи, театральные кафе и кафе-кабаре, так называемые активные кафе, а сегодня появилось и весьма практичное новшество – интренет-кафе.
Редкий писатель, поселив своих героев в Вене, забудет направить их стопы в кафе или не упомянет о часах, проведенных им самим за чашкой кофе и чтением свежих газет. Стефан Цвейг со своими друзьями-гимназистами посещает кафе “Ландтман”, Троцкий ведет нескончаемые дебаты со своими коллегами-революционерами в знаменитом кафе “Централь”, герои Ремарка, бездомные эмигранты (“Возлюби ближнего своего”), находят прибежище в кафе “Шперл”, где добросердечный хозяин даже разрешает бедолагам ночевать на полу. К слову, кафе “Шперл” расположено на Гумпендорферштрассе и сегодня облюбовано венским Обществом переводчиков для проведения литературных встреч. Томас Бернхард, знаменитый австрийский писатель конца XX века, нередко работал в кафе “Демель”…
Началась же вся эта история более 400 лет тому назад, в 1683 году, когда во владении Франца Кольшицкого после второй осады Вены турками оказалось несколько мешков с кофе и он долго раздумывал, как бы извлечь выгоду из этого военного трофея. Он-то и считается легендарным отцом венского кафе. Первым человеком, получившим привилегию открыто продавать кофейный напиток, был армянин Иоганнес Деодат. Ему принадлежало первое в Вене кафе на Хааренмаркт, нынешней Ротентурмштрассе. Следует отметить, что первое время торговля кофе вообще была концессией преимущественно венских армян. В 18-м веке появляются первые кафе с удобными сиденьями и бильярдом (прежние вообще были не слишком комфортабельны). Кафе Милани на Кольмаркт украшается галереей из 30 зеркал, а кафе на Планкенгассе – богатыми серебряными украшениями. Однако лишь в 19-м веке кафе начитает посещать т.н. “хорошая” публика, и они становятся своего рода атрибутом “красивой жизни”. В это время появляются литературные, политические, артистические, интеллектуальные кафе, или кафе, которые можно было назвать клубами. Становясь местом встреч, они уже с 1784 года привлекают к себе пристальное внимание тайной полиции. Иностранные газеты издавались тогда сравнительно небольшими тиражами, и хозяева кафе держали наготове свежие выпуски. Для газет была даже изобретена специальная бамбуковая “распялка”, которой пользуются и поныне. Телефонные и другие справочники тоже были к услугам посетителей. Позже появились “дамские”, “семейные”, а также загородные кафе, ставшие целью воскресных выездов и прогулок.
1850 году фирма “Тонет” изобретает и начинает производить новый тип так называемого “кофейного” стула, получившего позже название венского, он удивительно хорошо сочетался с маленькими мраморными столиками. Как бы в противовес кафе открываются кондитерские, но практически они не столько оспаривают, сколько продолжают “кофейную” культуру города. В 1873 году, когда в Вене состоялась Всемирная выставка, здесь уже насчитывалось около 200 кафе, а через десять лет их число более чем удвоилось и продолжало расти бешеными темпами. В 1754 году Иоганн (ласкательно на венском диалекте “Шанни”) Тарони стал торговать лимонадом в садике непосредственно перед своим кафе на Грабен. Отсюда, вероятно, и пошла традиция т.н. “Шанни-гартен”, кафе под открытым небом. Первый “настоящий” садик соорудил Симон Кора, державший свое заведение на том месте, где сегодня находится одно из самых фешенебельных кафе – “Моцарт”. Редкое кафе в летние месяцы не выставляет столиков прямо на тротуар, отгораживая их растениями в кадках от той его части, что великодушно оставлена прохожим.
Одно из излюбленнейших мест встреч венских интеллектуалов – кафе “Ландтман”, недавно оно с большим шиком отметило свой 125-летний юбилей, на котором присутствовал, можно сказать, весь свет Вены. Что интересно, оно даже издает собственную газету. Говорят, кайзер Франц-Иосиф однажды с тяжелым вздохом пожаловался какому-то журналисту: “Вам хорошо, вы можете сходить в кафе…” Да, бедному императору в те времена в его летней резиденции Шёнбрунн подобное удовольствие и не снилось. Жаль, не дожил император до наших дней, не пришлось бы старику трудиться и “идти” куда-то, кафе само явилось в замок Шёнбрунн. Но если вы, миновав колонны, повернете не к кафе-ресторану “Резиденц”, а спуститесь по старинной каменной лестнице в подвал, вы попадете в “Хофбакштубе”, дворцовую пекарню. Ах, какой божественный аромат яблочного рулета (“апфельштрудель”), непременного лакомства каждого венского кафе, разливается здесь! Вы можете стать свидетелем т.н. “апфельштрудельшоу”: в течение пятнадцати минут изумленным зрителям на деле демонстрируется старинный венский рецепт приготовления яблочного рулета, когда тесто не раскатывается на столе, а, элегантно летая в воздухе, вытягивается на руках. Отведать свежеиспеченного рулета тоже не возбраняется.
***
В одном из переулков знаменитой и в последние годы сильно модернизированной торговой Мариахильферштрассе, где, можно сказать, городская жизнь бьет ключом, кафе “Риттер” представляет собой как бы тихий островок старой, неторопливой, степенной Вены. Здесь Вольфганг Вальднер, директор расположившегося неподалеку знакомого нам “MuseumsQuartier”, находит отдохновение от трудов праведных и от городского шума. В подопечных ему владениях нашлось место музеям, выставочным залам, театрам и даже ресторанам, но одного нет на территории “MuseumsQuartier”. “Изысканный стиль старого венского кафе невозможно копировать!” – вздыхает Вольфганг Вальднер. 16 лет провел он по делам службы вне Вены, неудивительно, что наслаждается он атмосферой старого венского кафе с особой остротой.
Да, это совсем даже неудивительно!
1 Белобратов Александр. Культура как миф и ритуал // Доклад на симпозиуме “Vielsprachigkeit, TransnationalitКt, Kulturwissen-schaft”. Вена, 2001.
2 Schiferer Beatrix. Salon- und Hausmusik einst und heute, Edition Volkshochschule, Wien, 2000.
3 Schiferer Beatrix. Die Wiener Salons um 1900 und am Ende des 20. Jahrhunderts, Jahresbuch der Еsterreich-Bibliothek in St.-Petersburg, 4/1, 1999–2000.
4 Flotzinger Rudolf. Zur Rezeption russischer Komponisten in Wien um 1900, Jahresbuch der Еsterreich-Bibliothek in St.-Petersburg, 4/1, 1999–2000.
5 Aigner Thomas. Das einzige Gastspiel der Wiener Strau╡kapelle in Russland: Eduart Straus 1894 in St.-Petersburg, Jahresbuch der Еsterreich-Bibliothek in St.-Petersburg, 4/1, 1999–2000.
6 Aigner Thomas. FlЯchtige Lust. Josef Lanner 1801–1843. Eine Ausstellung im Еsterreichischen Museum fЯr Volkskunde, Neues Museum, 1+2/2001.